#ОткрытыеАрхивы: Февраль 2022 года

724 Views

“Точка зрения” начинает публиковать обзоры публикаций по месяцам. Сегодня мы представляем обзор, посвящённый февралю – месяцу, когда проект с 22-летней историей открылся после полугодовой реконструкции. Все публикации предыдущих лет были архивированы, и проект начал жизнь с чистого листа. Первыми его авторами стали участники “Точки зрения” прошлых лет (Алексей Караковский, Мария Полянская) и активисты творческого объединения “Город М” (Анастасия Булгакова, Александра Ластоверова, Александра Неронова, Репей, Валентин Спирин), но, как это уже не раз бывало в прошлом, в сообщество быстро стали вступать новые участники, преобразившие его на глазах.

С 24 февраля техническая администрация журнала стала принимать к публикации только гражданскую лирику. Обновления с этого времени происходят каждое утро в 5:30 утра, в результате чего “Точка зрения” стала неофициально называться “антивоенной лентой стихов”. Это решение полностью поменяло идеологию проекта, который изначально ориентировался на индивидуальный творческий взгляд автора, без какой-либо конкретики. Для русских авторов (и не только живущих в России) “Точка Зрения” стала настоящей отдушиной. Однако, публикации февраля ещё не вполне отражают эту смену парадигмы.

Один из ведущих авторов “Точки зрения”, писательница Мария Полянская, была опубликована в феврале трижды. Два рассказа (“Листья“, “Яблоня“) так или иначе посвящены родовой памяти – это любимая тема Полянской. Более острый и актуальный текст – “Опция Перепиши-2020“. В нём рассказывается не просто о дьявольском искушении, а о возможности переписать историю без эпидемии COVID-19. Впрочем, не будем заниматься спойлерами, лучше прочтите.

Типичная для ранней “Точки Зрения” тема поиска своей индивидуальности отражена в сборнике песен Анастасии Булгаковой (группа “Кюрасао”) “Не приручай” – с изящными отсылками к Ричарду Баху и Антуану Сент-Экзюпери. Об этом же – сказочная поэма Алексея Караковского “Подарок” с цепляющим афористичным финалом “Всё, что нужно, уже в тебе – обрети своего кита”. Депрессивная прозаическая миниатюра Репея “Торжествующая рефлексия” тоже посвящена поиску себя, но лирический герой терпит сокрушительное поражение.

Тонкую игру смыслов взыскательный читатель найдёт в поэтических публикациях Александры Ластоверовой (“Демиурги“, “Кости и косточки“), Ирины Гет (“Одна колыбель“), Сергея Ивкина (“Октаэдры“), Валентина Спирина (“Билеты на Луну“, “Безвозвратная синева“) а также в рассказах Василия Вайншенкера (“Сущность“, “Смысл жизни по леммингу“) и Андрея Лукьянова (“Бронзовый век“).

Некоторые публикации месяца наполнены предчувствием войны. Рассказ Алексея Караковского “Der Blütezeit / Время цветения” описывает опыт трансцендентной демилитаризации, переживаемый немецким панк-музыкантом и его подружкой-полькой. Поэтическая подборка ялтинского музыканта Павла Бузни “Сны осаждённого города” – более абстрактная и тревожная. Поэма Дмитрия Аникина “Лекарь-смерть, или солдатская удача” – практически народный эпос на тему войны и смерти.

Первой настоящей антивоенной публикацией на “Точке Зрения” стала подборка Айны Кэм (Дарьи Поляковой) “По обе стороны фронта” (хотя и предыдущую её публикацию “Тихий звук” тоже не назовёшь тихой). За ней последовали мощнейшие публикации Ольги Грязновой (“Землянам“), Ирины Аргутиной (“Верещагин“) и Ивана Клинового (“Тебя не любит Родина. Прости!“), закрывшие месяц.

А теперь напомним некоторые стихи и тексты песен февраля 2022 года.

Валентин Спирин. No wave
(“Безвозвратная синева“)

Нет рецепта для всех, как и чем осадить пустоту.
Мощность лёгких, быть может, позволит её сотрясти.
Подражая шаману,
что стяжал скорбь земли, да не ту,
Я не в силах угнаться
и тем более перерасти.

Озабочен причиной пропажи полдюжины лис,
Упакован в карманную даль непомерных штанов,
Неизбежен и краток,
как наследственный социализм.
Наугад обретённый,
как Спаситель в притоне воров.

Научившись играть абстинентный бесполый панк-рок,
Адаптировав счастье к побегу наружу и вниз,
К ненаписанным песням
за всю жизнь запредельно жесток
Ты, единственный в мире
своей миссии специалист.

Если хочешь успеть, откажись от всего и спеши
По следам на снегу, слепо веря, что не обманут.
Солнце правды прольётся
над столетием конченой лжи
неизбывным
последним
концертом
Velvet Underground.

Тимофей Ляховский. Сердце Москвы
(“Космический андеграунд маневрирует“)

Невероятно раздутое сердце Москвы
Ведь у больного скоро инфаркт! —
Однажды разорвётся, и нам отвечать за последствия:
Собирать крохи. Принимать пострадавших.

Невероятно раздутое сердце Москвы
Принимает кровь Енисея, Волги, Амура и Лены.
И ему кажется, что оно вправе ничего не дать взамен,
Оставляя кровь себе.

Невероятно раздутое сердце страны.
Гонка желаний бесконечна!
Но сытый не накормит голодного,
Пока сам считает себя голодным.

Вся Россия смотрит в экран.

Невероятно раздутое сердце страны.
Пусть каждый найдёт свою веру, уедет в свой край.
Мы как капельки крови рассеемся
От Калининграда до Владивостока —
Жить — не тужить.

Никому не будет скучно. Лишь старые москвичи,
Кто не может без города,
Будут медленно латать
Своё больное сердце.

Ирина Гет. Первые капли
(“Одна колыбель“)

Расскажи мне,
как в сёлах у вас
дождь вызывают,
как, бывает, пыль затаится
перед взрывами первых горячих капель,
а когда увлечёшься,
на изломе самой нежданной секунды
спрошу я тебя о том,
чего ты не знаешь
/да и знать, конечно, не можешь/:

«Почему люди
Не могут не любить друг друга?
Почему люди
Не могут друг друга не убивать?
Почему всегда
два берега у реки,
один из которых
непременно зовётся «наш»,
а другой…»

Прохладной доброй ладонью
твоё молчание
ляжет на губы мои –
горячие, как первые капли,
что пушистую пыль готовы взорвать.

Павел Бузни.
(“Сны осаждённого города“)

Мы вернёмся домой,
Но ещё, пожалуй, не время
Там найти бесконечность наших
Пустых витрин.
Мы вернёмся домой
И усталость свою измерим
Гирокомпасом тщет. Но потом.
А пока скрипим
Колесом идей
По ржавой оси мотиваций,
По пути замечая, как прежних
Сглотнула топь,
И невольно хитрою мудрой
Плетутся пальцы,
И невольно отёчные ноги
Идут в галоп.
Там, у первых пролётов
Туманно-пепельных лестниц
На которые не разрешат взять
Даже кота,
Мы исполним на бис нарочито
Скабрезные песни
И распишем сомнительным граффити
Ворота.
Но окажется вдруг, что старанием
Нашего брата
Даже Стикс пожелтел, заболотился,
Обмельчал,
А Харон теперь требует предоплату
Переводом на сверхсекретный
Аидов пэйпал.

Алексей Караковский. Что сказал Баху Бог
(“Все пятницы этой невыносимой весны“)

Я люблю приходить в капеллу святого Иосифа,
чтобы вести бесконечную воображаемую беседу
с теми, с кем мне уже никогда не поговорить иначе.
Я готов часами вспоминать их лица, глаза,
искать убедительные доводы, формулировки,
подбирать звук и ритм, созвучные сердцу,
выплёскивать дыхание на бумагу,
самонадеянно называть это стихами
или письмом, которое я никогда не отправлю –
но вместо этого сижу часами один в дальнем углу,
и мне ничего не нужно.

Иногда над головой звучат нестройные звуки органа –
музыканты репетируют, не замечая меня.
Я не обращаю внимания на ошибки –
на службе музыка будет безукоризненной,
как невеста на брачной вечере.
Тихий шёпот мелодии приглашает
закрыть глаза и довериться волнам звука…
Ангелы говорили на этом языке с моими предками,
и он не поменялся, поменялись только народы –
каждый из них понимает по-своему
то, что сказал Богу Бах.

С музыкой приходят и слова.
Их всегда очень много, я стараюсь успеть,
чтобы они не забылись и не исказились.
Только потом я начинаю угадывать
смысл этих многозначительных посланий,
которые невозможно получить
в иной, более понятной форме.

Это происходит со мной не в первый раз:
когда свет падает на дорогу, становится видно,
что ты не прошёл по ней и половины –
а это значит, что пора возвращаться
в дальний угол капеллы святого Иосифа.
Ангелы приготовили продолжение писем,
которые я никогда не отправлю.

Деревянный свод капеллы напоминает корабль,
и каждый раз прекрасные белые паруса
уносят меня куда-то далеко в небо,
вдаль от моих молчаливых собеседников.
Как хорошо, что я пригодился для этого,
что сердце моё полно наивности и простоты,
что Земля осталась так далеко за бортом,
в другом измерении, в другой галактике…
Как хорошо, что я стал немного ближе к тому,
что сказал Баху Бог.

Иван Клиновой.
(“Тебя не любит родина. Прости!“)

«Тебя не любит родина. Прости!» –
И тополя мне шепчут, и рогозы.
Колосья ржи, меньжуючи в горсти,
Озлоблены, как русские морозы,

Что пробирают ажно до кости́
Сквозь шапкозакидательство бравады,
И лучше бы мне было прорасти
Травою сорной посреди Невады.

А здесь меня крапива побольней
Ужалить норовит, оплакать – ива…
Стоять на стрёме, не держась корней,
Ужасно трудно и несправедливо.

И рад бы я по полюшку идти,
И с балалайкой ездить на медведе,
Но сбит и с панталыку, и с пути –
Родные буки мне уже не веди.

И всякий раз, когда ещё тверёз
И на растраву скор по-идиотски,
Я в плеере включаю шум берёз
Саска́чеванских, северодакотских…

Айна Кэм. Мирная девочка в сиреневом сарафане
(“По обе стороны фронта“)

Пришла — в сиреневом сарафане — и говорит,
Что каждый всполох в вечернем небе — метеорит,
А взрывов нет, не они ей были сейчас слышны,
И хорошо нам живётся, весело — без войны.

Стоит — а кровь по ногам стекает из рваных ран,
И всё краснее её сиреневый сарафан…
Но в мире мир, говорит, и птицы поют в горах,
И не нужны ни святая ярость, ни взрослый страх,

Ни миротворцы, ни наблюдатели — не нужны…
А позвоночник её торчит из её спины,
И кисти рук у неё обуглены, и виски.
Всё будет здорово, улыбается, мы близки.

Я никогда, говорит, не сдамся и не умру.
И вьётся саван её сиреневый на ветру…
Всё очень правильно, очень просто, как дважды два:
Огонь горяч, океан глубок, а она мертва.

Александра Неронова.
(“Два демиурга“)

Императрица берет энергетик и блинчики с мясом.
Молча стоит за каким-то хануриком, блеклым и мрачным,
Перед очкастым мальчишкой с пакетиком чипсов и колой.
Очередь млеет, смотря на хитон и пурпурную паллу,
Руки в жемчужных браслетах, венец и тяжёлые берцы.
Императрица выходит, лицо подставляя летучему пуху —
Белое, словно скульптура, с большими стальными глазами.
Снова грядут перемены, которых могло не случиться,
Снова фортуна сжигает мосты и угрюмо хохочет:
«Ну-ка, посмотрим, как ты ещё раз начинаешь сначала!»
«Ну-ка, посмотрим, что выйдет из третьей по счету попытки!»
Императрица смеётся надсадным скрежещущим лаем,
Метко пинает попавшую под ноги банку от пива,
Пятиэтажным анапестом целит по новым преградам
И невесомо взмывает над крышами пятиэтажек.
«На-кося, выкуси!» — пишет помадой на утреннем небе,
Сразу стирает и пробует снова: «Собрату Цурэну.
Новые листья растут на поваленных бурей деревьях,
Новые люди идут по давно позабытым дорогам.
Ты нам пока разложи потихоньку поляну, мы скоро,
Я приведу, я смогу, долечу, дотащу, допинаю —
Просто дождитесь, вы слышите, слышите, просто дождитесь!»…
Пьянью заплеванный двор, почерневший обкромсанный тополь,
Остов песочницы, горы бутылок разбитых и целых…
Императрица проходит, привычно земли не касаясь,
Тихо и кратко прощается с прошлым.Она не вернётся….
К лучшему все.
Это знает любой завалящий оракул.
Память — река.
Что на дне ее — трогать напрасно не стоит.
Пусть поджигают мосты. Мы построим прочнее и шире.
Пусть закрывается дверь и закат полыхает над миром.
Императрица идет и шаги отзываются эхом.
Прошлое — прошлому.
Начали.
Ad meliorem.

Ольга Грязнова. Не хочу о войне
(“Землянам“)

Не хочу о войне — хочу о весне,
О талой воде в руках.
Не хочу о войне — хочу о весне,
О тонких цветных платках.
Не хочу о войне — хочу о весне,
О жизни, дающей жизнь.
Не хочу о войне, хочу о весне —
она над землей кружит…

Хочу о весне, а она о войне,
И тает судьбой в руках.
Хочу о весне, а она о войне,
О мокрых от слез платках.
Хочу о весне, а она о войне,
Снарядах, поправших жизнь.
Хочу о весне, а она о войне —
бедой над землей кружит…

Анастасия Булгакова. Не приручай

Все банально и просто: не приручай,
Если ты живешь на другой планете,
Не позволь единственным в целом свете
Себе быть и вместе рассвет встречать.
Нет, ни шага ближе — за много миль
Отойди, и как не носился б ветер,
Не позволь мне видеть в колосьев цвете
Цвет твоих волос — золотых удил.

Маленький принц, это война…
Сколько бы не приручали
Рыжих лисиц, я никогда
Не пожелаю печали –
Только не приручай
Только не приручай
Только не приручай меня ты.

Не позволь мне имя произносить —
Чтобы в каждом слове искать родное,
А при слове «друг» под лопаткой, ноя,
Сердце туков азбукой стало б бить.
Ведь когда случается приручать —
Там потом и плакать настанет время.
Ты срезаешь розы в оранжереях,
Чтобы после в черных мешках сжигать.

Заметен соринками ясный взгляд,
Не найдет бесценного, не увидит.
Зорко только сердце. Я не в обиде…
«У тебя ведь правда хороший яд?»

Сергей Ивкин. Покаяние
(“Октаэдры“)

Словно зубы вырываю сам себе
пальцами, поскольку больше нечем.
Как всё просто было в сентябре.
Но упрямо плакал человечек:
«Господи, пусть будет всё не так».
И «не так» я достаю осколки
пальцами из собственного рта.
Шает шерсть, кровоточат наколки.

Господь сверх меры не возложит.
Я, значит, к худшему готов.
Я был слабей, а не моложе,
источник сплетен и понтов.
Дрожат колени, тянет спину,
опустошён резерв души.
Очередную пуповину
отрезали: учись — дыши.

Я же учился по Дао Дэ Цзин:
слабому — вечность, а сильному — косность.
Оптимистичный, как апельсин,
я выходил в отмороженный космос.
Втулка, стянувшая множество спиц,
крутит бочонок Екатеринбурга —
мудрый Симург, состоящий из птиц,
стаей летящих за тенью Симурга.

Большая ёлка. Пары вальс
танцуют, словно шестерёнки.
А я уже ушёл от вас
по следу гофманской сестрёнки
к Щелкунчику на камелёк,
подальше от мышей трёхглавых.
Мерцай, каминный уголёк,
о снах, о подвигах, о славе…

Что делал я? Рубил дрова,
чинил навес, берёг посевы.
Кому-то предъявлял права.
Боролся с приступами гнева.
Ну, а сейчас? Рублю дрова,
чиню навес, лущу горошек.
Не беспокоит голова
в кругу друзей, детей и кошек.

Приходит мышь и долбится в окно,
мол я живу в зацикленном кино,
а тут шиздец, погром и заваруха,
и всё как я люблю — метанья духа.
Немедленно взял шашку, на коня,
Будённому тоскливо без меня,
кого ему поставить для примера?
А там, глядишь, подъедут тамплиеры.

Всё было тихо — и опять война.
И никому не важно, чья вина.
Какие крысы, брат Щелкунчик, — бесы!
Историк скажет: бесы — это мы,
обглоданные мальчики зимы,
не шарящие в счастье ни бельмеса,
в ушанках с перевёрнутой звездой,
и каждый первый — гений и изгой.

Прости, библиотекарь Лао-Цзы,
что не ценили нашего упадка.
Нам не хватало пашни и лозы,
мы заполняли почерком тетрадки,
заглядывали в бельма красоты,
мизерные выигрывали битвы,
и наш Господь с незримой высоты
прилежно отвечал на все молитвы.

Александра Ластоверова.
(“Демиурги“)

Тот, кто сидит в пруду, улыбнулся мне.
Скучно, должно быть, там у него на дне.
Мелкая рыба щекочет – чешет плавник…
Режется край ракушки – чужой тайник…
Кувшинки цепляют за воротник…
Привык.

– Вот тебе ил, – говорил, –
Покажешь потом, что слепил.

Но ил – это ил.
Ил не годится для дома –
Для окон, лестницы и перил.

(Смотри,
Как всё не похоже на сказки о сотворении мира!)

Похоже,
У тех, кто сидят в пруду, в карманах чёрные дыры.
Тот, кто сидит в пруду, нас с тобой надул.

Те, кто сидят в пруду, несут ерунду.
Те, кто сидят в пруду, не горят в аду,
Не скользят на льду –
Плачут и плачут по вроде бы
Пустякам:
Толща воды делает больно вискам,
Сложно вставать по утрам.
Та-ра-рам.

И чего б им там,
Бедным – живым, уязвимым, искренним,
Чудакам, юродивым, –
Заново мир не выстроить,
Не обнять друг друга, как есть, не под страхом выстрела?..
Беззащитным – выстоять…
Отогнать от себя фантомов – пусть с них там станется –
И коснуться друг друга так, чтобы не пораниться,
Чтобы тихим глубинам в красное не окраситься…
И какая разница,
Сколько мёртвых ракушек уже унесло течением,
Потому что он вечен – этот процесс творения.
Так засохшая глина не признает движения,
А сырая – жива.

– Из чего твоя голова?..

Эй, создатель всего, если ты закричишь
и свой не услышишь крик,
Это будет значить, что ты перестал творить,
Что застыл в совершенстве мир у тебя внутри –
Не горит.
А пока в твоем доме есть чему каменеть,
Каждым шагом к цели ты приближаешь смерть.

– Оживайте, големы, больно на вас смотреть,
Так больно на вас смотреть…

Ну а я у себя не дома и вовремя не приду.
Я нырну под воду к тому, кто сидит в пруду.
Обниму, расплету кувшинки, послушаю ерунду
Про его беду.
Он, конечно, будет мне очень-преочень рад.
– Вот тебе глина, – скажет. И в сотый раз:
– Глина жива, покуда она сыра.
Глина жива, покуда она сыра.
Глина жива…

Из чего моя голова?

(Выныриваю, считая подводные этажи).

Незавершённость
будет всегда
жи.