336 Views
* * *
про музыку средь подворотен
всегда большой поэт напишет.
вот так и у меня в народе
среди продажи старых книжек,
значков советских и медалей
сидит слепой старик с бандурой.
ему ни капельки не дали
ни родина, ни баба-дура.
и он поет то про калину,
то про героев азовстали.
и прозревает Украину
девчонкой нищей на вокзале.
снуют прохожие неспешно,
что в музыке, как в государстве,
не смыслят, но дают, конечно,
свою монету с видом царским.
а бандурист, достойный рая,
ни слова не промолвит всуе.
а то, что он не доиграет,
немой художник дорисует.
* * *
история не та — одни кулисы.
об истине кивают только лисы.
одесса, чернобаевка, змеиный —
есть правда света юной украины.
мы боремся, не зная то, что ставки
превысили обилье общей давки.
лишь кирзачи теперь считают время
от даты, как народ распял еврея.
распяли вместе, а платить отдельно —
победа — это значит, понедельник.
и значит, что ни Бора, ни Эйнштейна:
одно лишь Слово в сумраке келейном.
и пишет без свечи монах чернилом,
что самому гертруда изменила.
предмет для изученья ныне — Логос
как физика, что вылезла за глобус,
за звезды и за темную материю —
за космос кофе в зале кафетерия.
и не понятно, взял наш прапор кто бы.
как ни иоффе, ни тамары глобы.
что знали мы, все разом обнулилось,
перемололось и недомолилось.
идут штыки, идут, себя не зная —
по азиатской пустоши китая.
и никогда среди грядущих песен
(ты слышишь? — никогда) он не воскресе.
* * *
молчащий взгляд, охватывавший круг
происходящей с нами перемены,
вдруг встрепенулся и промолвил вдруг,
что голоса в мозгу всегда бесценны.
и чем молчать, то лучше вторить им —
о боге, о проклятии, избранстве.
о том, что будет взят, конечно, крым,
и завопят имперские в бердянске.
непросто быть носителем словца,
слепого языка, семиосферы.
глядит умберто эко, плоть резца
вонзая в православный символ веры.
а я дышу дыханием страны,
где дым фабричный полон фимиама
и не видны, нисколько не видны
последствия первичного «ti amo».
и не убавить ни одну версту
истории от инда к иордану.
летят вороны к звездному кресту —
ночному циферблату океана.
* * *
когда ориентир утрачен
и речь перебирает в такт
«хеллоу», «привіт», «привет», в удачу
все меньше верится за так.
страна твоя давно вместила
все элементы нужных сил.
здесь то, здесь это, здесь кадило,
а здесь небесный эликсир.
как говорил поэт хороший,
бараньим рогом кручен мозг.
здесь рядом все — россия, польша,
израиль — сходка всех дорог.
что выбрать в государстве новом.
одни воюют, эти пьют.
а те корпят над божьим словом,
репатриируясь на юг.
страна, ты потеряла много,
но и открыла нам везде
такую дальнюю дорогу,
что лучше б прятаться в гнезде.
где сухпаек вчера давали,
сегодня тычут мыть сортир.
и только память о цхинвале
не даст победу сдать за мир.
но есть средь этих и герои —
одни, про коих ничего
я не скажу. они при трое
могли бы справить торжество.
пока я жопой грел галерку,
жрал чипсы и смотрел футбол.
нас берегла плеяда мертвых,
а я? тянул один глагол.
на что рожден я? только вякать
да дух народа поднимать.
сжигать в сердцах людскую слякоть,
ценить отечество и мать.
пусть автомат не взял я в руки,
я верю, что не просто так —
не от уныния и скуки —
я пел про море и маяк.
прости меня, страна родная.
я быть полезным лишь учусь.
и только тени из китая,
бывает, изредка боюсь.
пока нетронута одесса,
хранить мне проще трезвость чувств,
не понимая интереса
того, кто силой строит русь.
насколько ближе мне опора
величья запада, труда,
демократичных коридоров,
что их приводят к нам сюда.
свою я родину не брошу,
а коль уеду, то в бреду
в миру ромулов ли, гаврошей
и там укрАину найду.
* * *
не спать два дня, чтоб вновь себя найти
в тиши утра курящего у окон,
задумавшись об избранном пути,
завернутого в простынь, словно в кокон.
есть кто-то, кто чрезмерно далеко —
тот любит, тот готов, тот вечно помнит.
а ты здесь наливаешь молоко
и шастаешь среди немногих комнат.
и сколько оборотов, будто строф,
пройдешь? стена, котлеты, телевизор.
в глазах троится, словно целый штоф —
в крови, а на руках — деталь сервиза,
что переносит где-то, где тепло,
где толстые туземки крутят задом,
и ты одно им мямлишь: «повезло»,
когда нет места двигаться на запад.
предел. вот так и здесь он есть: предел —
хотя не южный. юг он — лишь условно.
наш брат за эти годы поредел,
но умалился в бойне уголовной.
а есть ли суть, за что ты в чернозем
поляжешь — за убийство, за страну ли?
лишь для того, чтоб мать пришла на холм?
чтоб кто-то зарыдал? оркестр? хули?
ненужный мир ненужного родства
с геройством и победой над подонком.
вот бабка, что несет ведра по два,
идет по рынку с рыжею болонкой.
вот так и ты, шагаешь, гражднанин —
давно не человек, а только паспорт.
и лишь когда останешься один,
то помнишь: здесь не рим, а ты — не мастер.
не ненависть, не то чтобы протест —
ирония и горькое безумье.
и даже пусть свинья тебя не съест,
то кошки зашкребут и совесть в сумме,
пожалуй, загрызет за то, что жив.
а мальчики лежат по разнарядке.
а у тебя? что там? да, рецидив.
ты режешь вены двойкою в тетрардке.
и нет конца, да и начало так
отстало от тебя, что и не видно.
один лишь горизонт — товарный знак,
что на планете жизнь еще не гибла.
а это так — шажок предвосхитить,
так скажем, репетиция кончины.
какой-то черновик, начальный хит,
что выйдет позже в наших магазинах.
не страшно умирать, страшнее жить
в извечном шуме рвущихся снарядов
и старого багажника, где жид
по десять раз таскает банки с ядом.
сиди себе и жаль себя в пяту.
хэмингуэй с уайльдом только ближе.
и если не ружье, то хуй во рту
язык, припомнив мать, легко оближет.
* * *
перелом в трех местах — образ курской дуги —
посмотри, что ты сделал с израненным сердцем.
мы идем в темноте, по округе — ни зги.
и пока мы идем, нам отсюда не деться.
если слез наших меньше, чем вражеских пуль,
как ты справишься с этим предательством жизни.
мы надеялись: скоро. но этот июль
топит время в своей цифровой дешевизне,
где висит календарь, со стены уронив
этот серый листок, что напичкан смертями.
и бегущий домой пацаненок «я жив!»,
получает заряд в паре метрах от мамы.
это вечный котел, коловрат бытия.
не забыть, не стереть то, что стонет в граните.
это просто народ, это просто семья,
что наивно за нас вопиет: «помогите».
а помочь нам? ничем. скоро встанет пурга
с новым годом при цвете альпийской лактозы.
дай одно нам, господь: чтобы пули врага
соразмерно не множили детские слезы.
* * *
прости, господь, что нам из петропавла —
одна лишь крепость, да и то — не та.
им праздновать, не слыша криков «падла»
и целовать златую плоть креста.
а нам — наш крест чугунный брать на плечи,
из крепости признав лишь Азовсталь.
у них уже горят во храмах свечи,
у нас снаряды бьются, как хрусталь.
те пляшут, громко водят хороводы,
собрав в кругу парней и девок с сёл.
а нам за эти проклятые годы
в заборе в круг мерещится котел.
прости, на петропавла я не славил
тебя, не выл и лба не бил о пол.
ты сам себя, сын божий, обезглавил,
и бог отныне мне — один глагол.
* * *
Посвящается 10-летней киевлянке Валерии Ежовой, чемпионке мира по шашкам, собравшей посредством игры в шашки на улице 21 тыс. грн. и передавшей все вырученные деньги в помощь ВСУ.
прости меня, случайный мой малыш,
что знаешь ты вернее алфавита
и карты мира, где стоит париж,
о страшной сводке суточно убитых.
прости, девчонка, вместо чтоб играть
и славить чемпионкой мир спортивный,
ты собираешь выигрыш в тетрадь,
на площади играя за полтинник.
не так и сам ли я писал стихи
о той, кого любил сильнее жизни?
пусть не дитя, но взрослые грехи
пришли, как слезы, данные отчизне.
храни детей. прости нас. ты — велик,
чтоб уберечь сумел всех их от боли.
ты сына посылал. ты — многолик.
ты знаешь, что такое смерть позволить.
пускай не нам, но дай хотя бы им
увидеть мир, в котором улыбаться.
и мне плевать, чей крым и будет ль крым —
оставь им дом, где б выросли за двадцать.
чтоб были им не памятник, ни честь,
пусть не герои — просто наши дети.
и за молитву можешь просьбу счесть
мою, что был безбожней всех на свете.
* * *
куда же делись мальчики мои,
что средний палец тыкали со сцены?
как вороны, а может, соловьи,
читали вы во имя мельпомены.
и в вас отображался стылый нерв,
и каждый мог признать собачий опыт,
а также рассмотреть вам данный сверх
стозвонный дар великого чего-то.
а ныне? где вы? где твоя тетрадь,
есенин местный, маленький набоков?
а вы ушли. ведь западло вам врать,
ведь западло вам мямлить однобоко.
а эти — там поют, в лднр,
читают и орут себе на танках,
как яшка-цыган, пляшут на манер
какой-то проститутки пубертатной.
и думают, что родина оно,
что мужество, рф, баллон с перцовкой.
на деле ж — стриптизеры, как в кино,
одетые в военную спецовку.
а мы в стыде бухаем третий день
и смотрим наш тотемный телевизор,
и рыба, будто северный олень,
на север умоляет вырвать визу.
и к нам тут ни одно не забрело
слепое чмо ли, конченный калека.
лднр — им. здесь — ордло —
с различием в две трети человека.
* * *
нужно быть проще. писать, говорить проще,
словно бы чистый ветер в березовой роще.
чистое слово, как завещал Он Сам:
«да-да» и «нет-нет» — се радостно небесам.
а все, что сверх, — от лукавого. то же и нам с тобою.
«я люблю тебя» — пролепетать хотя бы одной губою
и услышать: «я тоже» — иное — уже не то.
и в глаза смотреть, пока в венах течет кипяток.
простота во всем. если эти придут средь ночи,
сообщая, что город захвачен и обесточен,
собирай рюкзак, выходи, одинок и бос,
ведь в одессе мороз — это почти не мороз.
ну и самое главное, проще всего простого —
перед смертью вися не считать, что ты плоть христова —
не сбежать, ни сойти, довести каждый пункт до конца —
пока капли стекают под пристальный взор отца.
* * *
а мне приснилось, мне приснилось,
другие отодвинув сны,
что словно облако раскрылось
и словно не было войны.
не погибал мой друг из дома
напротив, не летел снаряд.
и словно в цвете монохрома
души никто не виноват.
а мне приснилось в мире млечном,
что живы все и ждем весны.
и нам обещано навечно:
не будет никогда войны.
и спим все мы, молокососы,
под шерсткой кошки дворовой.
и улетаем завтра в космос,
знакомиться с судьбой иной.
и я так спал, и сон мой гнулся
куда-то, в звездный кинозал.
но вдруг — как спал, так и проснулся.
где без руки одной лежал.
хотел уснуть, но это тщетно —
и друга нет, и дети в ряд
лежат, как вырванное сердце,
и разрывается снаряд.
и знаю, что была, и будет —
война — и есть. и суть — война.
и что мы люди, но не люди,
какой там космос, старина?
ведь в космос не берут убийцу.
и на кровати я дрожу,
себя поймав как будто птицу,
что на веревку посажу.
и только я скривлюсь, чтоб плакать —
как бог склонится надо лбом…
и я вновь сплю… и сотня знаков
цветами рушит монохром.
Рисунок: Рамона Ринг (Германия)