457 Views
Не время
Грозят снести нам Пушкина и «Катю»*,
А мы молчим, и искоса глядим.
— Ты что у нас забыл о супостате?
Не время! Жди, пока мы победим!
Язык утерян, мова-мова-мова,
А твой сосед пыхтит в свои усы,
— Даремно ти жаліешься за словом,
В післявоэнні та тяжкі часи!
Война давно прошла, и подрастают дети,
Кобзар, Франко и Леся, все дела,
И над Одессой солнце по-другому светит,
И в клочьях от закусов удила.
И ты лежишь — и старый и болезный,
Как Пушкин по подвалам зелен, стерт,
А над тобой игриво и помпезно,
Хромой,
В «не-времени» плаще,
Смеется черт.
*Памятник Екатерине в Одессе
Ковыли
Заревелось кровавое зарево,
Заварилось о чрево земли.
Горемычной окалиной, гаревом,
Ковыли.
Лета многая пустоцветию,
Ну а снеди — на кус один,
В седину прорастают дети…
Эх, клин да клин!
Растешь страшненьким, неприкаянным,
Не то Каином, не то в погост.
Мир мой,
Светел-свят,
Ты — окраина.
Ничьих звезд.
Предчувствие
«Ты заслоняешь мне солнце»
Диоген
Фонарь.
Рассол.
Маршрут проложен.
Жарко.
Тянет почки.
Базар.
Рабы.
Навоз опять прилип к ноге.
Пароль: «Кто не прокис, встречаемся у бочки.»
И тихо там.
Д-г.
* * *
Просто вспомни, где ставил галки,
В свой грядущий маршрутный виш-лист,
Ты учился всему из-под палки.
И под розгу стелился, как глист.
Были строги, но справедливы!
Ох как я и дрожал и потел!
Что ни жизнь — криминальное чтиво,
И стокгольмский луженый прицел.
Авторство
Что делать,
если ковырял до скважин,
и полилось,
визировал на свет.
Что делать, если все еще
считал себя бумажным,
пока с газет,
где был и твой портрет
так явно,
давних,
и пропитанных навозом,
собственным,
дурея от миазмов,
не в Летах и не у Пегасов
клянча сил,
Любым вопросом,
корчась до оргазма,
Иконостас свой собственный
взрастил.
В сплетеньях рваных жил.
Что делать,
Если это все, потея,
Паникуя,
Бледнея, и дрожа,
Мошку гоняя лжи,
Кулем на площадь вытащил,
И вот,
купили не торгуясь,
И в дорогой витрине
Муки плод лежит.
Что делать,
Если стоя у витрины,
рассматриваешь,
словно не свое,
Как под платком,
невесту на смотринах,
Предчувствуя под тюлью
взгляд ее.
Что делать,
Если ночью не уходишь,
На краешке сидишь,
Отец и мать,
В одном флаконе
Чтоб Его и на Его иконе,
Как в детсаду,
из зала,
взглядом робким поддержать.
Что делать,
Если трепетно и честно,
Ты обещал забрать,
Ну точно после двух!
Из этих мук рождения
телесно.
А рядом
в ту же
цену
продавали
лук.
Скажи
Как жизнь человека тонка,
От пули он точно мрёт.
А можно убить тихонько,
Чтоб в стены вгрызался лед.
Светом, теплом и водою,
Несчитанным старикам,
Поднять выше пенсии вдвое
Да кто их считает там.
А можно лечить со вкусом,
Совсем без сования рублей,
Каким-нибудь там индусом,
Учащимся через транслейт.
Оставить дырявой крышу,
До черной стенной парши,
Не громко, как пулей.
Тише.
Ты слышишь?
Скажи мне.
Скажи.
Одесский дворик
На Молдаванке из погреба банки вытащит древняя мать.
Сядет в припек и поцокает, целы ли?
“Синих” катать — не катать?
На баклажанах клеймо подозрения, может по слухам и зря,
Любят взрываться, а то поколение
К взрывам привыкнет навряд.
В ряд они, вредные в кухне положены, бочки — дороже, но вкус!
Жаркого полудня в стылую ложечку, на зиму на перекус.
Смотрит устало в стекло запыленное,
Телик на кухне орет,
только нужды ради, в пекло каленое,
С дворика в кухню уйдет.
И по нужде, это значит в уборную,
В телике нету нужды.
Там те же банки и те же напорные
хрипы текущей воды.
Но, если речь в этой вещи заложена, пусть она тоже дренчит,
Жизнь теперь слишком уж сложно уложена,
Даже дерьмо не молчит.
Жаркого полудня стылую ложечку,
“Синих” среди декабря, бабка протезом прицокнет немножечко,
Мало скатала, а зря.
Банки катала, боясь — повзрываются, мало, не хватит на год.
Банки, каталы, боясь, повзрываются, тупо рекламят в народ.
Древняя им покивает умеренно, носом в салат поклюет…
Дворик уже занесен снегом, снега намелено много на небе,
Идет
и идет,
и пройдет.
Грязными лужами стает в расщелины,
дворик в конце февраля.
Малой травинкою хлипко и зелено,
К солнцу полезет земля.
Старая выйдет, все за зиму вышкребла,
Ёжится. Банки б помыть…
Тряпкой заткнет, где в обломки стекла
Дует.
Так мыть ли?
И жить ли?
И жить.
Старой все ровно и погарь ракетная,
И кумовство-воровство,
Голос сирены, сирени набухшие ветки так
слушают небо востро.
Мамою, старую, звали великие,
Парусом сотни ветров,
Только оглохла под криками дикими,
Ликом темна от костров.
Моет во дворике банки растерянно,
Лязгают в каждый прилет,
С тонкой улыбкою, в щели потерянной,
Горькой,
Которой стал рот.
Мы
Мы ставку сделали в Его игре, как раз
Когда ломало нас, на буреломе
Тысячелетий. Маятники эти,
Били не в тон. И подминали.
Нас
воздвигших угловатыми плечами,
Крылатыми,
Каноны некрасивости своей.
О, как земля могла рождать царей
До нас?
Как их венчала обручами и змеями,
С глазами
Наших дней?
И каждый час нам било, как на бой.
И я ломался,
бился,
И согласно битью дышал,
Но только ежечасно,
Ежесекундно глупо повторял:
Оно приходит,
Радостно и властно,
И расстилает небо над тобой…
Оно пришло.
И МЫ пришли.
Глаза — сквозные раны.
И небо в щиколотку мелко,
Дух завис
Трясет для нас своим пустым карманом.
И путает
оторопело
верх и низ.
Сирена
Не кричи,
словно выпь,
Тварь болотная!
Серо все.
Захлебнешься
стократным же
эхом
во мне.
Околотная,
подколодная.
Не взыщи,
Не взыскуй с меня
света,
прорехой
На дне.
Не ори,
Не потей вожделением,
По судьбе моей
Странной, рябой.
Зри
впустую,
по пустоши!
Хватит ли зрения,
Чтоб увидеть,
меня,
обезличенную,
под тобой?
Заговариваю,
От-пусти пусту,
Обожжешься, тварь,
Про-чертив
Черту.
* * *
Зависло время.
У нас зависло время.
Хлестая в темя выменем
По лысым головам
Вернувшихся в маразме Ромула и Рема,
Лакает кровь из луж
Капитолийский храм.
Рисунок: Ода Иселин (Норвегия)
Тома Юрьева
49 лет. Педагог по образованию. Жила в Одессе, находится в Одессе и сейчас - во время войны. Писала в течение всей жизни, но редко. С войной стала писать каждый день, видимо просто потому, что появилась потребность высказаться. Нигде не печаталась, первая публикация - на "Точке Зрения". Публикует на своей страничке в Фейсбуке стихи и аудиосказки.