429 Views
* * *
Вот уже люди идут
вот уже новые люди идут
вот уже новые люди живые идут
вот уже ближе они стрельни
Саньк
говорит танк
Ваньк
отвечает танк
зачемтакзачемтакзачемтакзачемтак
* * *
люди разлюбили моего Христа
ведь слова о нем превратились в пули
люди распяли рыбку и стали
ей молиться
к ним другие примкнули
я сегодня тоже молилась рыбке
над ee крестным трепетом плакала
в новостях не было букв
ошибки
метеорологии тихо капали
и наполнился воздух водой до краев
так что можно скинуть руки и ноги
чтобы блеклой нежностью плавников
одолеть надоблачных рек пороги
хор пускал пузыри серебра во мглу
гибкий Бах играл беззвучную мессу
раковины на дне превратились в слух
и кораллам уже не хватало места
я плыла по лесу морской травы
чешуей покрываясь как тенор стразами
было видно мертвых среди живых
и чернели мины в руках водолазов
все молились рыбке на дальнем кресте
вспоминая смутно как ее ели
те мы были не мы
мы были не те
и с креста снимали другое тело
Мариупольский трамвай
Там Гумлиев заблудился, влекомый
пулей, и кровь его пьет трава.
Там звоны лютни, дальние громы.
Кто успел запрыгнуть в трамвай?
Вот говорит мне кума Наталья
(смотрит вперед будто неживая)
У нас в Мариуполе прям летали
раньше новехонькие трамваи.
Их привезли из Европы откуда-то:
табло, телевизор, вай фай с рекламой,
окна огромные, сиденья чудные.
Как узнать, что с братом и мамой?
Десять дней ничего не слышно.
А в новостях рельсы жгутами.
Я отвечаю: знаешь, так вышло
Что я об этом уже читала.
Он ходит, трамвай, но без остановок,
хоть выйти просятся пассажиры.
Он правда новый, и рельсы новые.
Все смотрят рекламу, и все в нем живы.
Он не заблудился, маршрут исчислил.
Вагоновожатый – он малый ловкий:
до Индии духа, Освенцима мысли
расставил заправки и остановки.
Внизу остался город Марии,
приморский маленький Мариуполь.
Машенька, там о тебе говорили –
Бросьте оружие, – в черный рупор.
Глобус
Тени картами распластаны под ногами.
Наступать страшно – а вдруг мы там?
Беженцы берут с собой города, убегая.
Ничего уже не расставить назад по местам.
Голова кружится при виде застывшего глобуса.
Где его витки, стальная ножка и ось?
Tолько очередь из машин и валких автобусов
на шоссе застыла, пока время не началось.
Нет ночей и дней. А помнишь, папа брал лампу,
говорил: “Вокруг ходи, крути земной шар –
и поймешь, как устроено”. Во сне ты с шара соскальзывал,
плакал,
просыпался, опять засыпал – будущим, пылью дыша.
Господе
Снова надо мне Тебя защищать,
Становиться рыцарем, облекаться луной.
Защищать себя:
ведь я просто твоя часть.
Прикройся гневной и вздорной мной.
Твой радужный шарф бантом на моем рукаве.
Любимая Господе, на Тебя ополчились полки.
Не хочет славить Тебя даже муравей.
Муравейник падает, а тельца и лапки мягки.
Кто говорит промысел, кто теодицея,
но Ты нежна
и не слушаешь громких мужских разговоров.
Ты наткала столько земного, небесного полотна,
вышила гладью сей многоцветный ворох
платьев, сладких хлебов, лаванды, домов в три окна,
где любили, ссорились –
домов, что предали огню.
Ты горишь со всеми, но Ты осталась одна.
Дай же руку, любимая! Я Тебя спасу, сохраню.
Фонтан Тритон
если так хочу умереть почему так хочу жить
вероятно все приходят с этим вопросом
а психолог мраморным ртом выпускает воду не пить
написано на табличке есть торс нет носа
чего-то нет на всем статуях и домах
ум поселяется в несуществующей тихой части
небытие его сумочка с проездным его мех
прозрачные ласки без конца и зачатья
если я так люблю тебя почему вдвоем
никогда подолгу и разве не все не все так
выйдет луна вместе давай повоем
о плывущих наверх людях и других предметах
Супермаркет. Вечер
Отсекая плодам обратный путь к размноженью,
я кладу в корзину то, что будет обедом.
Сотни белых ламп избрали меня мишенью,
сотни черных стёкол мне обещают победу.
Расторопен, всегда приветлив мальчик на кассе.
Бирка “Питер”: значит, это очередь в рай.
Насыщаются все. Радевший с любого часа
выплывает наружу с тележкой, полной добра.
Кем мне быть теперь, раз собой так больно, может быть
рыбкой?
Или бабочкой, ей легко умирать, она однодневка;
половинкой луны в реке, но там зябко и зыбко,
там полощет небо свой сумрачный флаг на древке.
А вверху, где облака, в бездомном сером просвете
все цари, все полки, тучные все стада.
Ветер рвет из рук пустой магазинный пакетик.
Или сам пакетик рвется, хочет туда?
Половиной лица смотрит луна над деревом ночи.
Половино-телом и я стану и половино-тенью.
Сквозь меня пройдет мелкий ангел, печенье канюча.
Но нигде для него нет ни слов, ни стен, ни печенья.
Бабка Настасья
Бабка Настасья
просила небо:
мол, держись, не падай!
Била на жалость –
и небо держалось.
Только вчерась вот
сил у ней не было.
Она бы и рада –
но весь день лежала.
Небо подумало: померла старуха,
теперь уже можно –
и на землю рухнуло.
Эвтаназия
Смерть, говорят, похожа на апельсиновый сок.
Диктатору П ее несут в бумажном больничном стакане.
Вокруг другие диктаторы: Нгуен Фу Чонг, Сайнясон.
“Пей, – говорят, – не бойся, нам весело вместе, пока не
обвисли мускулы, как стадо мертвых гадюк.”
Ким Чен Ын предлагает кору заварить анчара,
Но, войдя, пугается голый доктор, бросает стрелы и лук,
прописав смерть, как и предполагалось сначала.
Диктатор П смотрит в стакан, там волчьего глаза тень.
Эвтаназия – это быстро, небольно, но что-то гложет.
Это тело было одним из лучших его тел,
он мог в нем подольше, но под ним застрелили лошадь.
“В единомыслии, среди тех, кто делает так же,
хорошо оставаться и уходить,” – говорит Хоменеи.
Медсестра придет и окна черным замажет, –
радуется П уже в полузабытьи.
Следы зубов на стаканчике с трех сторон,
на дне рыжие капли, лица вверху сливаются.
В космосе я или нет, Гагарин? – вопрошает он,
отдирая от шеи шприцы, щупальцы, пальцы.
* * *
хочется снова попробовать: вдруг изменился вкус
ночи, детской сладости, слова искус, Иисус
снова взглянуть: море в окне не мелькнет ли
там, где только холод, деревья, ведьмы на метлах
день тот же, ночь та же, сладость все та же
в гостинице, вне тела, дальше и дальше
все как обычно: земля, небо, месяц, свинец
мало что меняется от перемены мест
новости дятел-мозг из сердцевины дерева вынул
другого не было в мире, разве что кто-то выдумал
хочется снова прочесть историю: вдруг не так
шли хазары, венгры, монгол, варяг
дятел-мозг болит, ищет гусениц дятел-птица
гусеницы решают не в бабочку – в танк превратиться
кто готовится к тишине, кто к утреннему обстрелу
черное стало красным, упало и оказалось белым
белый на лестнице без перил: что же делать с руками
идет, светел лицом, брат ему лунный камень
не задевая звезд поднимается молча, робея
вверх, где меж млечных бинтов ползут молитв скарабеи
одна из звезд не звезда, а планета непереживших Освенцим
белому машут с нее: сюда, бери шампунь, полотенце
управишься – будем петь, танцевать, играть, ударим в кимвалы
а он все ищет себя черного,
внизу,
в пожарах,
в завалах
* * *
“Я хочу только спать”, – говорит статуя ночи.
Но в который раз за собою ее зовут
мраморные боги: “Давай поскорей соскочим
с постаментов в такую нежную в мае траву!
Ведь до петухов еще полных шесть часов, дорогая,
поглазеем в окна, где спят и еще не спят,
реку вброд перейдем, края одежд поднимая,
сладость мира, влагу, дым вбирая в себя”.
“Я хочу только спать”, – отвечает ночь, но с надгробия
поднимают ее, несут на плечах силачи.
Оживают статуи.
Слабые их подобия –
каменеют люди, истратив слезы в ночи.
“Говорили годами мы о любви, потом о смерти, теперь о войне.
Хочешь – будем молчать, раз век преступен-постыден, –
говорит один человек другому, выключив свет, в полусне. –
Заодно мы больше тогда никого не обидим”.
А другой подходит к окну. Лицо заблестело,
и на нем лучится тьма, чернеет листва.
Голос, голос, ты где? ты хочешь вдогонку тело?
винова слова или не вы не винова
Утренние терцины
понимаешь как это бывает как это бывало
ум ищет картинку с зонтиками от солнца
или приколы скидываешь одеяло
вот бы Ева Браун или кто с ним рядом когда проснется
ввинтила отвертку в глаз спасла б миллионы
да нет красит губы засмотрится в мессенджер вотсап
утром в окне небо светло и бездонно
слово бездонно просто слова себя ненавидя
за то что без дна мир смотрит ново бездомно
жаришь омлет спрашиваешь как там из Мариуполя Витя
вчера пришел небритым сегодня я его что-то не видел
Рисунок: Угюр Аталай (Турция)
Юлия Немировская
Немировская Юлия Александровна – поэт, прозаик, литературовед. Окончила филологический факультет МГУ (1984), там же защитила кандидатскую диссертацию (1990). В 80-е гг. входила в группу поэтов «новой волны» (вместе с Н. Искренко, И. Иртеньевым и др.). Автор трех книг стихов, книги рассказов и повестей, романа «Лис» (изданных в А&Б и «Водолее»), культурологической монографии (издана в McGraw-Hill), многочисленных журнальных публикаций. С 1988 живет в Швеции, с 1990 в США (в наст. время в г. Юджин штата Орегон). Преподает на кафедре славистики, является режиссером студенческого театра.