357 Views
* * *
не знаю, есть у ненависти ли
граница и предел самой земли.
но если с чем сравнить обилье злобы,
то лишь с бессильем собственной утробы.
бессилие — предел почти всему —
коль наравне считать и свет, и тьму:
я ненавижу — так, как я вдыхаю, —
бездумно, равномерно, обрекая
готовый смысл на точку высоты,
в которой все знакомые черты
теряются в приходе ощущенья
какого-то с безликим столкновенья.
оно молчит, не весит ничего.
вначале распознаешь в нем Его,
потом Его врага, потом лишь станет
понятно — это выплывший титаник,
живущий элвис, пишущий басё —
потенциальность, то бишь, да и всё.
потенциальность та, что не сыграла,
когда глаза рулеточного зала
приковывались к шарику. зеро —
и нестор вновь берет свое перо,
опять заместо алгебры известной
по адресу мне выписав повестку.
а шарик продолжает цикл свой,
вращаясь в нулевой по осевой —
обманчиво напомнивший планету —
как родину, замены коей нету.
* * *
хотелось так не ошибиться
в природе друга и врага.
ничуть, ничуть не усомниться.
и чтоб не дрогнула рука.
не сожалея ни секунды
о сволочах в моем краю,
когда какой-то новый гюнтер
идет за пруссию свою.
но только чаще мне сдается,
что если вдруг под сучий лай
в упор поставив инородца,
отчизна скажет мне: «стреляй», —
я упаду лицом холодным
в такой закатный красный снег.
и буду плакать о безродном,
что выше рода — человек.
не устою и разрыдаюсь,
завидев гибели очаг.
и сердце, птицей трепыхаясь,
не разберет, кто друг, кто враг.
* * *
и кажется, нет смерти вообще,
когда пройдет война, минует пуля.
переберешь обилие вещей,
что с февраля оставлены на стуле.
впервые в отраженье поглядишь,
на бороду, засаленные поры.
«неужто все? конец?» — определишь
грядущей темой в сотне разговоров.
когда война кончается, ты — бог,
бессмертное, столикое, живое.
ты сам себя от смерти уберег
и сам когда-то выйдешь из запоя.
но ныне это свято: водка, стол,
и свет в окошке, небо без подонков.
а стул твой — что воистину престол,
обшитый деревянною вагонкой.
сидишь и куришь, щуришь глаз и рот
свой кривишь, приговаривая: «лето»,
а за окном — камаз, вагон, завод —
что в первый раз звучат не как прилеты.
* * *
который год себя мы предаем:
за горсть монет блестящих продаем.
бросаем мать и оставляем дом,
по темя погружаясь в водоем.
и те миры милее нам теперь,
когда сюда давно закрыта дверь.
когда что здесь, обжито саранчой,
свечой открыто, сдобрено мочой.
и лик глядит из тьмы: как из икон,
из окон. был завет и был закон.
теперь все на словах, хоть по воде
ты вилами води в укор звезде
давидовой, накрывшей вифлеем.
се тьма. из тьмы выходит полифем.
почти как тот — гляди, не ошибись,
ведь этот — смерть, а тот — сплошная жизнь.
* * *
я художник. я рисую танки,
ведь другого я не рисовал.
пусть поэт себе настрочит танки,
я ж рисую киев и цхинвал.
я художник. значит, я так вижу:
здесь разрыв, а здесь — цивильный щит.
не бывать, херсон, тебе парижем:
твой скелет стальной канвой прошит.
был художник. был австриец. он мне
показал всех красок торжество,
как в людском цветном прекрасном сонме
выбирать разрушенность всего.
и теперь я так люблю картины,
живописи собственной герой.
здесь мазок — и нету Украины,
здесь мазок — и вырос уренгой.
я художник. танки — вот затея,
что одна из всех на миллион.
изнасилована галатея.
а над ней стоит пигмалион.
* * *
не веришь ничему. обретши душу,
как голый новорожденный адам,
на карте лишь осматриваешь сушу
и тащишь стопудовый чемодан.
дороги перекрещены игрушкой —
что крестик-нолик, господи прости.
какая-то задрипанная двушка
становится вам царством во плоти.
а дальше — снова: улицы, вокзалы,
где каждому перрону — по рабу.
как жаль, что нам держава не сказала,
что жить дороже, чем лежать в гробу.
вот так и путешествуешь по свету —
совсем не то, совсем не то кино.
на завтрак принимаешь сигарету
и за здоровье бога пьешь вино.
в картинках видно эйфелеву башню —
на деле же: арабы, грязь, дворы.
и думаешь: придется в рукопашной
нам добывать французские сыры.
неважно: ты россия, украина —
здесь буниным не дышит ни черта.
а наша закарпатская община
приемлет дух кленового листа.
и правда, что нигде не будет лучше.
на родине моей и так с трудом
ветшают с непосаженною грушей
невыращенный сын и отчий дом.
и девушка, когда-то мной хранима,
теперь хранима участью иной.
над ратушей хлопочут херувимы,
как смерть, что не спускается за мной.
* * *
в самом буйном расцвете тридцатой весны
я уехать хотел от войны до войны:
только некуда ехать. как пел старина —
это между землёю и небом война.
это между берёзой с калиной война,
это борются против народ и страна.
и кто выживет в этой ужасной войне —
неизвестно, не снится ни капельки мне.
всё в разладе — здесь снова «семь сорок» поют,
здесь советский солдат отдыхает в раю.
и встаёт на дыбы окровавленный цирк —
как слонов, побивают людей в геноцид.
все смешалось: химарсы, химеры, моссад, —
кто здесь прав, неизвестно, и кто виноват.
только вижу в своем одиноком окне,
как земля полыхает в открытом огне.
не беги, говорят, хоть пророка и нет
в твоём доме: бери пистолет, табурет —
и стреляй, или просто повыше вставай —
и закончи — спасись, победи, проиграй.
словом, сделай хоть что-то, пока мир дрожит.
чтобы после, когда доведётся нам жить,
ты в нем не был чужим, где герой или смерть —
есть единственный выбор — ни меньше, ни сверх.
* * *
так, защемит досада где-то справа,
поскольку слева нечего щемить.
ты лишь душа, что вставлена в оправу
и поднята за горб на ноту ми.
а дальше — те, другие, что повыше.
им честь, хвала и с маслом теплый хлеб.
из них любой свою державу впишет
в обилие народнических скреп.
а ты глядишь своим потухшим взглядом,
и мир рябой двоится из окна.
тебе давно ни капельки не надо:
ни слава, ни надежда, ни страна.
попытка выжить — так, одна привычка,
инерция, незнание конца,
чтоб эту жизнь гореть — гореть, как спичка,
и так обжечь тирану пол-лица.
и — все — потухнуть. как волна в стакане.
затихнуть, успокоиться, уйти
последней каплей в общем океане,
которой с остальными по пути.
* * *
чепуха. и слово — просто звук.
на алтарь несешь свои стишки?
а им глотки режет сотня рук,
оставляя только гребешки.
выступаешь, хлещешь алкоголь,
лапаешь девиц за сочный зад?
а у них из глаз сочится соль,
потому что нет пути назад.
здорово — твердишь — что ты поэт?
а страна исчезла под тобой.
вот одесса, коей больше нет.
посмотри на утренний прибой.
посмотри на морько, умились.
и подумай — больше ль соли в нем?
столько слез за маленькую жизнь —
скоро будет новый водоем.
ты читай, пиши — оно всегда
хорошо, когда так ярок свет.
видишь — это падает звезда?
нет? ракета? что же — нет так нет.
* * *
прости меня, что я давно не тот,
что я не удержался в пубертатном.
зовут меня бумага и народ
туда, откуда не приду обратно.
и мне никак не сбросить сбрую их
ответственности за свою бытийность.
ты так хотела, чтобы я притих
и просто спал с тобой под аварийный
протяжный вой сирен тревог ночных.
чтоб знала ты, что рядом есть опора.
но я проснулся, пнул тебя под дых
и укатил вдоль родины на скорой.
теперь же я один зимой иду,
рюкзак, ружье себе на плечи вскинув,
письмо твое читая на ходу,
но между строчек видя украину.
прости меня, любимая, прости.
я не научен ценностям домашним.
окопный запах пороха в горсти
мне заменяет цвет отцовской пашни.
а кто тебя заменит? да никто.
и с этой пустотой внутри кукуя,
надеюсь, что грудное решето
когда-то орденами зарисую.
* * *
и все не то. повсюду спешка,
извечной скорости глоток.
кидаешь вверх: орел ли, решка,
мотаешь времени моток,
но выбор так не очевиден,
и не сбывается судьба.
в твоей желанной дольче вите
сквозит отчаянье раба.
дорога, скорость, время ночи.
опять дорога, телефон.
ты до предела обесточен,
хоть брось себя и выйди вон.
коснись вселенной, что потоньше,
и внутрь тела не вернись.
купи билеты дальше в польшу,
что прирастит иную жизнь.
создай мирок свой неприступный
и разродись покоем дня.
пусть говорят, что ты преступник
и что безденежье фигня.
а ты бы плюнул и на деньги,
и на блага, и на питье.
вот только все же были б дети,
жена и творчество твое.
но жизнь — не наша кинолента.
и горечь в том, что выбрать сны
приходится из элементов,
что изначально сочтены.
* * *
весело зело на украине,
а вне украины счастья нет.
нам любую музыку отныне
заменяет гулкий шум ракет.
сводки нам киношку заменяют,
все искусство — хоть лови в ладонь.
ничего, что за окном стреляют,
разница одна лишь: что огонь
автоматный — он ничуть не греет.
даром, что огонь. все маета.
раньше ты носил христа на шее,
а теперь прибит к углам креста.
и висишь, и смотришь сверху, как там.
а внизу мария, иоанн
разбирают на снаряды трактор,
разбирают на казармы храм.
и легко так, свято в сердце отчем.
не слеза, а смех в его глазах.
он твердит: коль ты чего-то хочешь —
помолись на пыльных образах.
образа доставила рассея,
вот и номер главной накладной.
хоть народ твой по свету рассеян,
не найти тебе страны иной.
все рассея знает, всюду ходит
и влечет во троицын дворец.
где, конечно, скоро будут в моде
вновь: и сын, и дух, и сам отец.
а что украина? только пляшет,
словно пламя в ведьмином котле.
кто еще с пеленок не обляшен,
тот твердит на жареном «оле!».
до свиданья, до свиданья. сына
мать проводит и закроет дверь.
жаль, ты не израиль, украина:
море не расступится теперь.
не пойдут во тьму врага солдаты
и сама ты не пойдешь вперед.
сорок лет водить до красной даты
кто сейчас возьмется мой народ.
спой же под бандуру эту, нашу,
«чий то кінь стоїть…», чи що іще?
и хоть эту ночь наплюй на рашу,
помолясь о рае в шалаше.