502 Views
* * *
Воскликнешь февральской зимой,
транслируя страха крещендо:
Ах, Господи Боже ты мой!
А он — и не твой и не чей-то.
Он — всех! И поэтому он
немого услышит скорее,
чем стылую медь похорон
и красную сталь брадобрея.
Добро, если б жили во зле, —
так нет же — живём, как под током:
двуглавым орлом на Кремле,
поссорившим Запад с Востоком.
Чернее весенних грачей,
белее, чем клин лебединый…
Ах, Господи Боже ничей —
единственно необходимый
прости неразумных — они
играют в войнушку, как дети.
И всех, без разбора, храни
и всем подари по конфете.
* * *
Полю, озеру и лесу —
говорю, как сын и брат:
— Нет прощения, что Евсу
и Кабанова бомбят.
Безысходно, горько, тошно,
не прости, но сохрани!
Существую — оттого что
существуют и они.
Лесу, озеру и полю
говорю, как брат и сын:
— Стал я страхом, стал я болью, —
из последних слов и сил.
Отвечают в полный голос:
— Верь, надейся и люби!
Снова сердце раскололось
млечным храмом на крови.
Только память. Только время.
Только рай. И только ад.
Лес. Над озером деревья.
В чистом поле «Смерч» и «Град».
* * *
А. А.
Нету слов, за исключеньем мата —
контрапункт мотора и ума:
ощущением начала марта
радует февральская зима.
Радует морозцем запоздалым,
радует капелью с утреца,
где на грязно-белом пишут алым
киевлян и харьковчан сердца.
* * *
Диванные войска.
Саванная держава.
И пуля у виска,
пчелою прожужжала.
И, пожужжав чуть-чуть,
за жертвой улетела,
как в градуснике ртуть,
не ведая предела.
* * *
Скажи «Изюм». И вспомнится не Петя
Ростов, а город: март, разруха, боль.
Весеннее безумье лихолетья
и скорби приземлённая юдоль.
Сказал «Изюм». Во рту вдруг стало снова,
как в детстве — сладко. Чем не перекус?
Виктория бездонного Ростова,
канючит Брянск и не всплывает Курск.
Чернеет Белгород, витийствует Воронеж.
Журчат ручьи. Саврасов с бодуна.
И порожняк уходит — не догонишь —
до бесконечной станции «Война».
* * *
Вы чьё, старичьё? Мы — ничьё старичьё!
Мы граду и миру, мы через плечо , —
мы трижды плевок — мы в пролёте,
как соль растворённая в Лоте.
Никто не виновен, — виновны лишь мы:
не агнец, но овны на фоне зимы —
безмолвьем преступно-ужасным,
снежок окропившие красным.
Все, без исключения: кто промолчал
и тот, кто кричал и бухал по ночам —
в ответе за смерть в Украине.
И нам не отмыться отныне.
И нам с этим жить, а точней — умирать.
И смотрит на землю небесная рать.
И диву даётся, конечно,
рыдая, как мать, безутешно.
Прощальное: Urbi et orbi.
И нету спасения в скорби.
* * *
Сирена. А потом: бабах!
И перемирье вновь.
И ангел с пеной на губах
талдычит про любовь.
И правые опять не пра…
Любимые враги.
И мёртвые водой Днепра
омыли сапоги.
* * *
Родной язык: любовь и горечь дыма, —
довёл меня до Иерусалима.
Мой русский — брат и белорусский — брат.
Поэтому я дважды виноват.
По капельке узнаешь группу крови?
От русской речи к беларускай мове.
И человек, — не век, но волкодав.
Но крови не меняется состав.
Смерть неизменна: красная на белом.
Махнуться можно — памятью и телом, —
да что там — и душой, — она дыра:
чернеет в марте, как вода Днепра.
Но день за днём — на радость и на горе —
родная речь Днепром впадает в море….
* * *
На мартовском пепелище,
где утром кричат воробьи
виднее не лучше, но чище
сквозь оптику слёз и любви.
Идёт бесконечность на убыль
и скоро наступит конец:
Дебальцево и Мариуполь,
Ивано-Франковск и Донецк.
Я занял удобную нишу —
живу вдалеке от войны
и лишь очертания вижу
сквозь оптику слёз и вины.
И что с этим делать — не знаю
и как с этим жить — не пойму.
И вижу весеннюю стаю
и слышу февральскую тьму.