413 Views
Вместо эпиграфа (моя самая короткая сказка):
«В одном лесу жили соловьи и сойки. Над лесом прошла война людей. У одних были на знаменах сойки, у других — соловьи. Много бед наделала война в лесу. Много гнезд было разорено. Десяток гнезд унесла война людей. Тысячу — разорили птицы друг другу.»
Колыбельная матроны
Ой не верьте, дети, вольскам,
Вольски кровь как воду пьют,
У них нету вовсе войска.
Так по шее надают.
Не умеют стать в фалангу,
Не хотят ваять скульптур,
Нету чину, нету рангу,
И других примет культур.
Бабы там, ну просто бабы,
Нет весталок и матрон.
Сковородку схватят в лапу,
И прощай весь легион.
И по-варварски раскосы
Их бесовские глаза.
И тяжелы-темны косы,
И остра в руках коса.
Мужики — мужиковаты,
Неприветливо смурны,
Не пихают в гульфик вату,
И вообще носят штаны!
Дети вольсков ходят голы,
И сшибают на бегу,
Уши их не знают схолы,
А спина не чтит розгу.
Знают мало, видят много,
Как зверье живут в лесу,
И не знают про изжогу,
И фурункул на носу.
Ой не верьте, дети, вольскам,
Вольски худшее из зол,
Собирайте свято-войско.
Кай, а ты куда пошел?
Колыбельная варварки
Ох, не верьте дети, Риму,
В Риме кровь, как воду пьют,
На лице их столько гриму,
От улыбки — трескают.
Если ходят — ходят строем,
Если лягут — то под гимн,
И часами попу моют,
Посмотреть — позвав весь Рим.
Всюду ставят истуканов,
Хоть у вольсков сперли их!
Греков? Греки бесталанны,
«Илиада» — вольский стих!
И не так оно весомо,
Как фанфарит их аннал.
Рим — наш, вольский, дядя Рома,
К ним сбежавший, основал!
Тети, бабушки и мамы,
Водят деток, как конвой,
Им милее, раны, шрамы,
Не ребеночек живой.
Даже молодые жрицы,
Созданные для стихов,
Воют грозно как волчицы,
Из детей растят волков.
Там мужчины все в отлучке
И несут по странам ад,
Ну, а кто совсем в отключке
Тот идет лежать в Сенат.
Дети грамотой потеют,
Под розгу зубрят закон,
Но, потом, лишь то умеют,
Что не выбил их патрон.
Знают много, слышат мало,
И не верят ничему,
Кроме ипотек и нала,
— Кай, а ты вообще к кому?
Кориолан
Надо верить, сложно, верить,
Мальчику безликому.
Где аршин, которым мерить,
Будут люди гроб ему?
Короток — подрежем ноги,
Длинноват — растянем зад,
Уложили так уж многих,
Вон уж сколько их лежат.
на могилах — только годы,
Полустерты имена,
Это умер — за свободу,
Этот — когда шла война,
Этот жил при коммунизме,
Этот честный патриот,
И летят миазмом — «измы»,
По над полем трех ворот.
Отпустите, бога ради,
Мать моя и перемать…
Нету проку этой клади,
Чтоб ее по смерти рвать,
Что мужчину, что ребенка,
Не спасут, не отдадут,
В лоскуты моя пеленка,
В лоскуты и шел, обут.
Рваной раной на грудине,
Не хвалюсь.
Бросайте в ров.
До плеча — желтушно-синий,
От плеча рваньем — багров.
Белое покрывало
Прожженная мелодия,
Вырванная страница.
Ходит под окнами родина,
Родина в окна стучится.
Плакала-ли, не плакала,
Ночью ткала, сшивала,
Флаги, как соколов на колах,
Крыльями развевала,
Выгнала набело тени,
И опустила забрала,
Каждому поколению –
Белое покрывало.
Волумния
Идет Она с глазами волка, зрачки — в иголку,
До сини — склеры, оскал химеры и хруст хребта.
Идет Война. Не видит толку носиться долго,
Следом кровавым по ржавым травам
Плацента.
Сутуло вымя, забыто имя, она вся — Ад.
Не доносила и в кровь скосила своих волчат.
Желты как луны, сильны, как руны, глаза волков,
Полны лакуны грехом и глумом,
Не молоком.
Навынос шею, шлеей своею кровавой — в корм.
И дух немеет и мир потеет с ней кипятком.
Пришла-теряла, ушла-хромала, рожала в грунт.
Звала, камлала. И жженым салом,
Из воя — в бунт.
Из рвани горла, слюной прогорклой —
Облезлый Грим.
Из перьев горлиц, под гарь смоковниц,
Приходит Рим.
Четыре всадника «Ковида»
Первый всадник выкосил анонимно,
Завтрак – антибиотики. Грипп ,пневмония, туб?
Всадник Второй прибыл вполне себе легитимно,
Клоун в канализации — смайлик на маске прикрытых губ.
Третий всадник вылюбил все что движется,
Всех оболванил тихо, вирусная шпана,
Только ведь не омега это, а только ижица.
Вот он четвертый.
Четвертым была война.
Вирусная война, народы на терку стесывала,
Шпателем лабораторным ляпала в свой винегрет,
Хоть убивай, хоть целуйся, теперь что ошую, а что одесную,
Разницы нету.
Была. Но уже — нет.
Вирусная война всё залапала,
Маячки свои,
Понавесила.
Красный сигнал — нет важнее нашей страны.
Сигнал оранжевый — всё дозволено злобе бешеной.
Рыть котлованы в душах – во имя будущей тишины.
Желтый сигнал — мы поголовно обижены,
Зеленый — все на баулах, потенциальные бегуны.
Мы баулами этими все, стреножены, обездвижены.
Едем грузом без номера в страны, где мы не нужны.
Синий прогорклый — ложь, как форма культурной традиции,
И фиолетово-чёрный — что ни ляпни, сойдет,
На сковородку войны, плюхнешь, гретым фастфудом, вкусно!
Но не спали амуницию!
Нам амуниция дорога — первым сгорает взвод.
Кто от кого заразился неясно, но бьемся за каждый моргнувший фонарик.
Маску с нужным оскалом бери — без нее как разут,
И летят тубы вакцин, вонзаясь в дома, аэродромы и плоть от плоти клочьями гари,
Мелом крошась залеченным, графики вверх ползут.
ВОЗ уже со второго, если не первого
Бизнес сдала в монополию, вакцинацию рулит МИД.
— Что там гремит, мама?
— Вакцина летит, но левая,
нас не зацепит, не наша. Спи.
И ребенок спит.
Снятся ребенку всадники.
Первый — маньяк невидимый, конь не педальный, клавишный,
Зрелый дядька второй — конь копытом в зенки прыскает аэрозоль.
Третий — чихнувший карлик,
и конь карусельный, ржавчиной лбы расплавивший.
И четвертый на мастодонте вымершем
— всех помножая в ноль.
Трамвай
Все, что видела, прочь из вида,
Пролетело, как в окнах трамвая.
Я седая уже, да видно,
Все же глупая, ох какая.
Он искрой, словно сварщик варит,
Прожигая, сквозь крышу пол,
И чем явственней запах гари,
Тем звучней остановок вопль.
И чем дальше трамвай от станции,
Чем пронзительней хрипы его.
Тем сильнее жмусь к людям без нации,
Без вопросов пустых: «За кого?»
Стариков, паспорта не спрашивая,
Заслонить хочу, спрятать детей,
И тех, взрослых, кто синий заживо,
Увести, от идей и смертей.
Хоть в подводную Атлантиду,
Хоть в арктический стылый фьорд,
Но отсюда,
От этих идолов.
Этих лживых кровавых морд.
Только твердо стекло трамвайное,
Только долог маршрутный срок.
Прячет Бог глаза неприкаянно.
Пусто место, где был молоток,
Воин
Не призывай к ответу,
И не руби сплеча,
Мой маленький воин света,
С игрушкой, вместо меча.
Отважный плюшевый мишка,
Пластмассовый экскалибур
Сидит на окне, на книжке,
Мой тайный король Артур.
Не раздавай указов,
И кукол не подозревай,
Пусть два фиолетовых глаза,
Граалями смотря в рай.
Дожди из железного крошева,
Отвагою отклони,
Людей только, мой хороший,
Не трогай, не бей, сохрани.
Спящая красавица
Танцуй, Аврора.
Танцуй в лунном свете, для незнакомого мальчика.
Под пыльной шторой,
Под балками сгнившего ложа.
Мерцают серой пальцы твои, остывшие, словно датчики,
Танцуй для спящих твоих, обглоданных пылью ножек.
Танцуй, Аврора,
Вокруг слюдяно и сонно – вот твое царствие,
На кучки жеваной молью пыли рассыпались задники,
Пуанты новые, сон-сон-сон, ленты атласные,
И руки белые как голубицы мира, воркующие в голубятнике.
Танцуй,
Когда ты проснешься, танцуй
Ты задохнешься, танцуй,
Ты будешь кричать… Танцуй, говорю!
Танцуй Аврора кровью зарю.
Среди заплывших оскалом лиц,
Среди застывших в раю ресниц,
Среди прекрасных улыбок спящих,
Вертись на проволоке настоящего.
Лжи — сон.
Зал — по лоно,
еще фуэте,
Прыжок.
Поклоны.
Паутиной
оконной
Сыплются зрители
Нитями
Нитями
Не те,
не те,
Еще фуэте…
Здравствуй, Война
— Здравствуй!
Зачем ты выпустила меня?
Я бы сидела до старости так.
Боясь и скрываясь.
— Здравствуй.
А ты ужаснее день ото дня.
Как сухая стерня во поле,
посреди мая.
Маюсь.
То, забивая в пятки остовыши,
как пробегу по стерне,
То, как лягу на спину,
и делаю ангелам крылья.
Или повыше подкину
То, что лежало на дне,
В щеки ловлю планету комьями пыли.
Это беспутство.
Я тобой прожжена.
Я не та,
Вот проехал бы Пушкин, мимо,
А я:
— Привет, Саша!
Как тебе можется?
Как тебе эта страна?
Да как обычно, — скажет,
— Вроде наша,
Но не всегда узнаваема в гриме.
Утро, пинаю с кровати ногой,
солнце,
как дурного кота.
Пальцы уже достают
До островов Гвинеи.
То немая, пьяная.
То неостановимо проста.
То бегу от нее,
То бегу за нею.
— Это свобода?
— Нет. Но не твоя вина.
— Это бесчинство духа?
— Нет. Просто душой – потеешь.
Мокрая – вся в душе,
Душа зловонная – как война.
Я вспомнила.
Это Война.
Это — Гитика.
Теперь я ее умею.
Тома Юрьева
49 лет. Педагог по образованию. Жила в Одессе, находится в Одессе и сейчас - во время войны. Писала в течение всей жизни, но редко. С войной стала писать каждый день, видимо просто потому, что появилась потребность высказаться. Нигде не печаталась, первая публикация - на "Точке Зрения". Публикует на своей страничке в Фейсбуке стихи и аудиосказки.