554 Views
* * *
Промолвил человек: «Дожить бы до утра», —
и, голову задрав, оцепенел и замер:
праматерь темнота не зла и не добра,
когда глядит в него январскими глазами.
Когда эфир так пуст, что лёгкие болят,
и поднимают вой рождественские звери —
они поют её пустой холодный взгляд,
её покой и сон, утраты и потери.
Но мы назло врагу, праматери назло
впадаем каждый в свой закон ничтожных чисел
и прямо под её развернутым крылом
изобретаем — вновь — какой-то малый смысл.
И, сами у себя в бессмысленном плену,
не веря в темноте ни зрению, ни слуху,
изобретем любовь.
Изобретем войну.
Потом опять любовь.
Потом опять по кругу.
* * *
Пересчитывать буквы, оставшиеся в алфавите,
пересчитывать звуки, не ранящие гортани.
От ковида привиты — от ужаса не привиты,
нахлебались эпохи кривыми рваными ртами.
Пересчитывать пальцы; предметы красного цвета;
календарные галки; заложенные страницы;
имена и ники; голоса, черты и приметы.
Пересчитывать стрелы, копья, зубцы и бойницы.
В заземляющих практиках нет особого смысла,
разве что — привыкать к земле, пока успеваем.
Разве что повышать в крови процент углекислого
или, может быть, веселящего газа. Vae
victis, говорят словари по такому случаю.
Запирать на ключ свободного вдоха ради
кровь бегучую и тоску свою злоебучую —
крепче сна и сил богатырских в этом раскладе.
Небо сыплется жирным вулканическим пеплом.
За плечом и над головой, повыше и справа,
выжидает на паузе — онемела, оглохла, ослепла —
молодая луна над Тверской, застывшей, как лава.
* * *
Страшным временем отмечена
и почти обречена,
в темный лес уходит девочка —
возвращается жена.
Кто-то воет за околицей,
бьется в пене воронок.
В темный лес уходит девица,
возвращается женой.
Порванную юбку штопает,
утирает кровь с лица.
«С днем приобретенья опыта»,
пишет мама ей в вацап.
Перекрыто небо массами
выжидающих ворон.
Вороной с глазами красными
ждет кого-то у метро.
С приграничной территории
девочка уходит в страх.
Потому что все истории
в этом мире — о волках.
* * *
Представь, что я вот так красиво
из будущего речь веду:
мы жили на краю обрыва
в две тысячи дурном году,
в две тысячи ночном кошмаре,
в две тысячи большой беде.
Рассказчиков инструментарий
растаял, словно соль в воде.
И нас считали по порядку —
кто умирать за кем пойдет, —
вбивая в грудь по рукоятку
осиновый культурный код;
и нас морочил сумрак ночи,
и обещался нам рассвет.
Чего ты от меня-то хочешь?
Меня в прошедшем больше нет.
Пустое, гулкое, пустое —
медь ударяется о медь,
плюсуя к времени простоя
необходимость умереть.
Нет сожалений в сердце трупа,
но тут слова мои крепки:
жаль, не успел во тьме нащупать
своей строки, твоей руки.
* * *
На полную луну творю пустой обряд.
Услышь и передай тем, кто остался в силах:
когда они умрут, когда они сгорят —
мы соберемся все и спляшем на могилах.
Под полной под луной зависнув на краю,
услышь мои слова и передай всем нашим:
когда они сгорят, когда они сгниют —
поплачем, может быть, но сразу же попляшем.
Каленую луну в кострище сентября
провозвещает зверь, рыдая в полный голос.
Когда они сгорят… Пускай они сгорят.
Сгореть и сгнить — удел переступивших совесть.
* * *
Где твой голос, мой бывший песельник,
прошлый висельник, настоящий — кто?
По дороге до чертовых выселок,
воспалённым хватая ртом
воздух выдуманного столетия,
возвращается в темноту
человек-никто. Налейте ему
хоть чего, настоянного на спирту.
На потеху шлюхам и скоморохам
превратив паденье в полёт,
по кривым окольным дорогам
он вернётся и не умрёт.
…сивую зовут Порохом,
вороную — Землёй.
Лучше был бы пьяницей, чем паяцем;
лучше б вовсе не был, чем тот, кто есть.
Сивая на Пыль отзывается,
вороную зовут Персть.
* * *
Если небо — нежное, если земля — жестока,
помоги мне выжить средь этой смертной любви,
столь чреватой нарушением кровотока,
что ладонь от груди отнимешь — ладонь кровит.
Жестяное небо скребя чешу́ями и крестами,
красный Спас на Любви никого уже не спасёт;
через площадь Мира и через площадь Восстания
из столицы в провинции катится колесо.
Горек запах осени, ещё не вошедшей в силу,
горек волчий вой, текущий между клыков
серой матери, окропившей свою могилу
молоком и железом, железом и молоком.
Так скулят щенки, в убитую тычась самку, —
и один за другим растворяются в темноте.
…Ворон-ворон, что ты делаешь? — Рою ямку
для себя, для тебя, для друзей твоих и детей.
Так приходит месяц, опоясанный патронташем,
собирая тех, кто уже остался без тел.
Ворон-ворон, что ты делаешь? — Строю башню
для больших гостей четырёх известных мастей.
Через тайные броды, горные переходы,
через толщу двадцати миновавших лет
по глухому звону стальной натянутой хорды
отыщу себя, похороненного в золе,
напою себя красным, густым, золотым, солёным —
палый лист превратится в белый калинов цвет.
Не спасай меня. Не спасай, но оставь влюблённым
в самый тёмный час, воцарившийся в голове.