534 Views
Калигула
(по Светонию)
Калигула повелел иллюминировать город ночью.
Каждый балкон, веранда и двор превратились в сцену.
Он заставил сенаторов одеться, как проститутки –
тугие юбки из шёлка, накладные ресницы.
Вплоть до матрон, втиснутых в детские шорты.
Марк Севе́р, однорукий
ветеран пограничных гибридных войн,
был вынужден ковылять по арене цирка,
атакуя льва плюмажем из перьев.
Плюмажем! Мы были поражены.
Если все мы были актёры, кто же был зритель?
Император выбрал меня, меня, меня и меня
и спал со всеми. Он был пассивен,
как стойка кровати, но выставил список
пожеланий, подписанных нами заранее.
Рабы – только что бывшие брокерами
или страховыми агентами – тащили
триремы на спинах до Рима. Паруса раздувались
на наших семи священных холмах.
Когда-нибудь это кончится? Мы были покорены.
Каждый вздох был сагой,
если хочешь дожить до финала.
Мы больше не мылись, не чистили зубы,
не расчёсывали болячки, всё – он, он и он.
Это Кассий Херея убил его –
тот шепелявый трибун по прозвищу «педик».
Император лежал в луже крови.
Мы были как в трансе. Всё, что нам оставалось –
состязаться кто больше вспомнит пророчеств:
безголовый петух, метавшийся целое утро,
безглазый котёнок, огромная туча,
тщедушная тучка, туча, точно кулак.
Часы напролёт внимал Хроникёр
поскрипывая стилом, но вскоре
ему надоело, нам – тоже,
так начал Калигула медленно умирать –
Калигула, кто любил говорить о пленном:
«пусть почувствует, что умирает».
*
Теперь мы беспомощны, как и всегда,
перед лицом заката, детского плача,
птичьего пения, бриза, наших крутых семи холмов.
Письмо из дома
1.
Она пишет: Мы бы выступили против войны,
но против были все кандидаты.
Мы вышли на марш в лютый холод.
Клерки столпились похлопать,
чтоб согреть застывшие пальцы.
Жильцы помогали плакатами «от руки».
Солдаты сказали: Мы не пойдём,
а генералы: Повода нет.
На кого нападать? – пишет она –
мы были великой державою всех времён.
Где-то на краешке глаза возникла война.
Мягко так и нетребовательно поначалу.
Теперь желание умереть было бы честью.
Теперь нашествие пишет эти слова и его не сдержать.
2.
Здесь практикуют пытки, пишет она,
в больнице, в переплетении коридоров,
маркированных по цветам органов тела.
Закон разрешает пытки, в качестве крайней меры.
Только если иначе может погибнуть город.
3.
Мы создали внешний ум, пишет она.
Это сжало наш мир, как задержанный вдох.
Если нужно оружие – надо его лишь вообразить.
4.
Всё горит окно ночь напролёт.
Всё шины шуршат.
Голоса над водой (главы из поэмы)
Гражданская война
Они взяли в кольцо
город, уже давно переставший существовать,
от которого оставались лишь колоннады да лампы,
мягко мерцавшие за портьерами, и всё же они
ожидали, что жители сами сдадутся, хотя их и не было,
у часового ладони окаменели
на шнуре от белого флага.
В другой губернии город бомбили
шрапнелью с гвоздями, хоть он был и свой,
жёны разводились с мужьями,
чтобы выйти за детей оккупантов. Те двигались маршем
через сады, рвать фрукты не разрешалось,
если крестьянина заставали за приготовлением сидра,
его вешали: они были – захватчики,
но раньше они были братья, вопившие
в той же самой лачуге, но именно там
они возненавидели нас, теперь
мы были просто проблемой, требующей решения.
Письмо с фронта
Ветхость казённых, изношенных одеял,
протёртых телами других, живых или мёртвых,
вонь от них, мягких там, где нужна была плотность:
вящее убожество пищи:
хотя моё сердце полно
во время молитвы благодарения, в моей слабости
меня мутит от волос, запаха пота,
обломков мушиных крыльев, плевка,
блестящего в миске.
Ночью – свист пуль, будто они
могут найти покой лишь у кого-нибудь в голове.
Безразличье начальства.
И что ещё меня убивает –
что всегда меня убивало:
моя шипица на ступне, неудобство
отсчёта времени без часов
и бритья в отсутствие зеркала:
память о моём наказании
за кражу свечи, на деле украденной братом,
хоть я и стойко молчал,
а он всё отрицал, краснея:
то, как они приклеили мне ярлык «Невезучий»
ещё до того, как я смог пострадать.
Оккупация
Когда кадровые поубивали друг друга,
а новобранцы сбежали,
начали прибывать добровольцы: с нетвёрдой походкой,
глазами, весёлыми от алкоголя,
они часто бросали ружья,
потому что ремни натирали плечи.
Мы могли бы их перебить, иногда убивали,
но всегда прибывали новые;
это было так же бессмысленно, как на дожде
сушить спину своей старой коровы, или как
заполнять любой формуляр любых наших властей.
Новые кадры знали: они обречены,
потешались над этим, и заботились, как бы им нагрешить
побольше, да так, чтобы Бог их опять не забыл
во царстве грядущем: мухи их обожали: и даже
мародёры, тащившиеся вослед,
отдавали им лающие приказы: однажды
они заняли следующую деревню,
поставили к стенке наличный скот
и пустили в расход за нарушение
необъявленного комендантского часа, паля
до тех пор, пока самый жадный из мародёров
смог бы выручить на чёрном рынке
лишь цену свинца за лохмотья шкур.
Они вернулись в нашу деревню, чтоб извиниться.
Но мы к тому времени были только глазами в лесу,
шёпотом на вымершем языке: мы наблюдали
с высоких деревьев, как они тащили на улицу
наши старые парчовые платья, набивали навозом,
кланялись им и молились: они разломали
наши кухонные стулья, сделав из них распятья:
преклоняли колени в снегу и бичевали себя
нашей ценной колючей проволокой, рыдая:
Помилуй Господь, и лишь когда их кровоточащие, нагие тела
окрасились всеми цветами заката,
сержант лениво встряхнулся,
хлебнул из фляги у рядового,
подтянул шаровары, выкурил сигарету,
пока его не перестало трясти, и пролаял:
«напра-ву…нале-ву…стройся…
внимание…вперёд, марш».
Пехотинцы
Каждой ночью павшие
демонстрируют раны.
Сетуют, что меня не задело,
кроме того – я жив,
хоть и страдал рядом с ними.
Они раздражают, ведь у них законных причин
нет для жалоб, кроме забвенья,
на позабытой войне правителей,
поверженных внутренними врагами.
Caligula
(after Suetonius)
by D. Nurkse
Caligula ordered the night city illuminated.
Every stoop, porch, or balcony was a stage.
He made the senators dress as prostitutes –
tight silk skirts, paste-on eyelashes.
Up to a matron to wriggle into a boy’s shorts.
Marcus Severus, one-armed veteran
of our labyrinthine border wars,
had to hobble into the amphitheater
armed with a plume, and attack a lion.
A plume! We were fascinated.
We were all players, who was the audience?
The Emperor chose me, me, me, and me,
and slept with us. He was passive
as a bedpost, but listed his demands
in documents we had to sign in advance.
Slaves – who had been stockbrokers
or insurance agents a moment ago –
carried triremes on their backs to Rome.
Sails billowed above our seven sacred hills.
Would it ever end? We were enthralled.
Every breath was a saga
when you long to skip to the finale.
We no longer washed, brushed our teeth,
or picked a scab – just him, him, him.
It was Cassius Chaerea who killed him –
that lisping tribune he called ‘pansy.’
The Emperor lay curled in blood.
We were mesmerized. All we could do
was compete to reconstruct the portents:
headless chicken racing all morning,
kitten born without eyes, huge cloud,
tiny cloud, cloud like a fist…
For a few hours the Chronicler
listened and scribbled, but soon
he grew bored, we bored ourselves,
so began Caligula’s slow death –
Caligula who so often said of a captive,
‘make him feel he’s really dying.’
*
Now we’re helpless as always,
faced with twilight, a child crying,
birdsong, the breeze, our seven steep hills.
Letter From Home
1.
She writes: We would have voted against the war
but all candidates opposed it.
We joined a march in dead of winter.
Weekend clerks gathered to applaud,
clapping to warm their numb hands.
In the tenements, hand lettered signs supported us.
The soldiers said, We will not fight,
and the generals, There is no cause.
Whom would we invade? she writes:
we were the greatest power, perhaps of all time.
Than the war began in the corner of the eye.
At first it was mild and demanded nothing.
Now to want to die would be a privilege.
Now the invasion writes these words and can’t stop.
2.
They practice torture here, she says,
in the hospital, in the maze of corridors
color-coordinated for the insides of the body.
The laws allow it, but only as a last resort.
Only if a city might be destroyed otherwise.
3.
We’ve created an external mind, she writes.
It has made our world small as a withheld breath.
If you want a weapon, you have only to imagine it.
4.
Still a window blazes all night.
Still the cars pass.
from “Voices Over Water”
Foot Soldiers
Every night the ones who died
come to me and show their wounds.
They indicate I am unmarked
and besides, am living,
though once I suffered beside them.
They irritate me, having no legitimate claim
except that of being forgotten
in a forgotten war, between governments
long since toppled by internal enemies.
Валентин Емелин
Валентин Емелин родился в Москве в 1956 г., закончил Санкт-Петербургский государственный Технологический институт (технический университет) и Гарвардский университет. Живёт в Колбъёрнсвике (Норвегия). Работает в Центре сотрудничества с Программой ООН по окружающей среде ГРИД-Арендал, старший советник, директор программы. Поэт, переводчик. Переводы с английского, немецкого, шведского, датского и норвежского языков публиковались в журналах «Интерпоэзия» (США), «Эмигрантская Лира» (Бельгия), «Вышгород» (Эстония), «Белый Ворон» (Россия); поэмы и стихи – в журналах «Дружба Народов» и «Белый Ворон», антологии «Дежавю», сетевых журналах «Белый Мамонт», «Буквица» и «Золотое Руно». Автор перевода семейной саги Денниса Нурксе «Голоса над Водой», автор и редактор (совместно с Галиной Ицкович) сборника переводов «Женская поэзия Америки» и сборника стихов 9 авторов “Истории. Нарративная поэзия XXI».