531 Views
* * *
аты-баты шли солдаты
не ходи на войну сынок
не ходи на войну
умирать тебе не пришёл срок
убивать тебе не пришёл срок
во чужую не ходи сторону
аты-баты ружьями богаты
вот опять нескончаемый строй
одинаковых ног сапог
и безглазых лиц и бессловных ртов
не ходи на войну сынок
аты-баты сожжённые хаты
кто в колонну тебя поволок
кто тебе затуманил глаза
брата брата убьёшь на войне сынок
не ходи на войну нельзя
аты-баты – была считалочка наша когда-то
ты волшебный ребёнок был
как я ждала, под сердцем носила тебя
а теперь у меня нет сил нет больше сил
левой-правой – ты повторяешь урок
день и ночь твердят солдаты урок
день и ночь твердят
вот у дерева кружит птица а гнезда-то нет
не зови птенцов не зови
нет птенцов как нет их простыл и след
как ты будешь ходить по земле сынок
как ты будешь ходить по крови
ты не слышишь меня ты идёшь на войну
ты любил зверюшек и птиц когда-то
подбирал и выхаживал их если мог
а теперь сеешь смерть – говоришь – так надо
потому что команда – и аты-баты
проклинают ведь люди тебя сынок
да и я тебя прокляну
4.10.2022
Барселона, июнь, 2022
льдинки дрейфуют в пурпурной влаге
апельсинное солнце долькой над ними
город дробится ритмами: четыре четверти, семь восьмых
разбрасывает камни и тут же их собирает
тащит по узеньким улочкам по мостовым – calle, carrer
шоколад божественно горек и горяч
и песок горяч скрипуч нежен
и цветок огромен важен влажен
этот город уносит меня от всего и от всех
от криков – бей
от команды – огонь
от того что мой алфавит корёжится
было: вот – же, теперь стало: ви – зет
этот город уносит меня от меня
от боли в сердце
от страха смерти
чего же бояться если даже триумфальная арка не от войны
город делает сальто, оборачивается шарадой
барсино, лоно барса, бархатное лоно
и можно выжить
и можно выжать апельсин в стакан
и глотать сладкую кровь сангрии
* * *
в нашем маленьком городе шум страх
и не знают люди куда бежать
появился дикий какой-то маньяк
и никак не могут его поймать
и всегда чёрный на нём котелок
и конечно же чёрное пальто
и из тех до кого он добраться смог
от него не спасся ещё никто
и когда кровь на его ноже
ещё тепла и ещё горит
он с безумной улыбкою – до ушей –
одно и то же всегда говорит
говорит про убитого – он был жив
говорит про убитую – что жила
говорит – господи как хороши
как хороши твои дела
и сейчас я иду средь бела дня
а навстречу – чёрный призрак из снов
ты не сможешь приятель убить меня
потому что я очень давно мёртв
* * *
От станции А и до станции В
идёт по страницам учебника поезд.
Зачем-то положено мне и тебе
считать расстоянье, а может быть, скорость.
Мелькают болота, леса, города,
поля и дороги, столбы, полустанки.
Навстречу другие летят поезда,
ползут, громыхая, привычные танки.
Во встречных вагонах, что видны едва,
там тоже считают и метры и мили –
от станции В и до станции А –
считают, поскольку их тоже учили.
На белых страницах чернеют слова,
сливаются буквы в длиннющие строчки.
Считают, вздыхая, и ослик Иа,
и Ёжик, споткнувшись о новые кочки.
И лишь неспособный к учёбе балбес
бормочет – чего ещё ждать от балбеса –
про А и про В что сидят на трубе.
И тупо глядит на железные рельсы.
14.5.2022
Запись в дневнике
Хайфа, 20 января 1991 г., война в Персидском заливе. Холод и простуды. Горчичников здесь не бывает, делаем их сами.
Ветер рвёт, озверев, лысоватую пальму.
Возле моря и лица и камни остыли.
Самодельный горчичник поставили прямо
туда, где положено быть ностальгии.
Влажно. Город уснул.
Несваренье амбиций играет в войну.
И услужливый лик телевизора
Сообщает об этом,
кривясь всеми ртами,
содрогаясь всей каменной крошкой и сталью,
неустанно, на всех языках.
Кладбище в Хайфе
Кладбище находится высоко: на горе Кармель.
Каменные ворота, еле заметный ветер, сухой воздух.
По краям аллеи – чешуйчатые стволы пальм и зелень кипарисовых стрел.
Надгробия – терракотово-красные, мраморно-чёрные, белые как мел.
Надписи на разных языках. Некоторые: “В память погибших на фронте…”, “В память погибших во время Холокоста…”
На могилах женщин – кроме имён – выбита менора: велено светить.
На могилах мужчин – кроме имён – выбит маген давид: велено защищать.
Фотографий почти нет. Памятнки простые: они не плачут и не кричат.
Глаза слезятся, потому что солнце ослепительно светит.
Жара сумасшедшая. Я отхожу в тень, чтобы немного остыть.
Мимо идут посетители – один, другой, третий.
Кто-то из них говорит: “…в этом городе даже кладбище с видом на море.”
Пальма перебирает пальцами над моей головой. Я наклоняюсь лицом к кипарисовой хвое.
У мёртвых нет больше ничего. Но есть – ветер.
Бабушкин шкаф
Моей бабушке Табе
Когда человек умирает, его вещи подлежат разборке.
Хочешь не хочешь, а разбирать надо.
Выкинуть – это действие, оставить себе – тоже.
Вот что не требует действия, это сесть и начать рассматривать.
Мне совершенно не нужна старая губная помада.
Но среди мелких вещей есть, например, орден войны и орденская (к нему) книжка.
Есть моя пластмассовая кукла – сломанная, в синем купальнике.
Кукла была спортсменка, её звали Нина.
Я её выбросила когда-то, а бабка сохранила.
Теперь и я сохраню, покажу дочке – что мол там ваши барби.
А вот авоська: её с собой обязателно брали,
куда бы ни шли. Бабка была помешана на порядке,
учила меня строго
ставить всё по местам, говорила: “От азой ман кинд,
от азой!” Ух как я ненавидела и этот порядок, и приторно-сладкий язык,
где йота рассыпана в каждом крике и в каждой песне.
Но я любила запах у бабушки в шкафу. На каждой полке там было
кусков по десять туалетного мыла.
По мнению многих родных, это был её бзик с войны.
Когда она ехала в товарняке с маленькой дочкой и старой мамой,
кусок мыла случайно завалялся в какой-то складке.
Этим куском они спасались от вшей и от гнид,
этот кусок берегли как зеницу ока.
Впрочем, она любила и лаванду, и сандал, и всякие ароматические масла.
Поэтому запах остался, когда сама она ушла.
* * *
Молиться Богу –
это совсем не бессмысленно.
Просто ответ приходит
через очень долгое время.
Потому что твое сообщение
тоже поступает к нему
через большой промежуток времени,
потому что от Бога отделяет
огромное расстояние.
К тому же Бог часто отвлекается,
потому что очень любит играть
своими разноцветными игрушками.
Убежище
Убежище это успело меня изучить.
Конечно, успело, ведь я здесь давно обитаю.
Поэтому вечером свет подаётся из лампы,
а утром к принятию света готово окно.
Узор занавесок подскажет любую мечту,
а если захочется плакать, на то и подушка.
Рядами построились разноязыкие книги:
бессменная стража моя охраняет меня.
Когда на экране пугающий триллер идёт,
то комната эта подыгрывать действию рада:
шевелятся длинные тени, скрипит половица
и капает тихо и жутко из крана вода.
Однако сегодня мне выпал особенный день,
и вместе со мной напружинилось это пространство.
Оно выгоняет меня, ведь оно понимает –
пора мне в дорогу, в большой беспорядочный мир.
Мой семьдесят второй
Птица уже не влетает в форточку…
Иосиф Бродский, 1972
В семьдесят втором я была нелюдимым прыщавым подростком.
Ложилась спать на рассвете, читала фантастику запоем,
жила под магнитофон, слушала Лед Зеппелин и Высоцкого.
Видела тридевятое царство в рисунке обоев.
Однажды в незакрытую форточку нашей хрущёвской квартиры
залетел воробей, стал вертеть головой и озираться дико.
Голос Америки передавал про Организацию Освобождения Палестины,
про теракт в Мюнхене. И нерусская речь захлёбывалась от крика,
пробиваясь сквозь заглушки дальнего приёма для коротких волн.
Родители собирали деньги для тех, кто сидел в отказе.
Гардероб мой был беден, но наш холодильник полон.
Мальчик, который мне нравился, серьёзно говорил о джазе
и о том, что Фишер, конечно же, мухлевал, играя со Cпасским.
Я мечтала надеть когда-нибудь сапоги-чулки и кримплен.
Я плевать хотела на то, что хоккей называют канадским, –
живя в самой устойчивой из всех возможных ойкумен.
Те, кто смыли её границы, уже прыгали по осенним лужам,
топтали асфальт, неугомонно-живые, изменчивые как ртуть.
Вертели головой, как воробушек, чтобы из душной
комнаты в незакрытую форточку упорхнуть.
Сто лет войны – баллада
Аркебузы, мечи, походная грязь – тяжела доля солдат.
Ни покоя ни крова, и смерть по пятам, сто лет длится война.
Вся-то радость у нас: вечерний костёр да похлёбка погорячей,
да вечерняя песня или рассказ, чтобы стало чуть веселей.
И однажды, когда разгорелся костёр, а на небе горел закат,
незнакомец какой-то к нам подошёл – колченогий смешной горбун.
Он присел у костра, попросил поесть, и мы накормили его.
А потом спросили, кто он такой и куда же он держит путь.
И ответил уродец : “Я был шутом у герцога при дворе.
Я диковинок дивных много видал, но чудеснее всех одна:
молодая инфанта, герцога дочь, улыбалась мне одному
и смеялась, а прочих гнала прочь. Ах, любовь у меня была…”
Будто гром прогремел вокруг костра – это мы хохотали над ним,
до того уж потешен он был, когда прижимал к сердцу ладонь.
Мы держались от смеха за животы, ну а он опустил глаза
и сказал тихонько: “А всё же была, а всё же была любовь”.
Мы не стали гнать его от себя, а позволили с нами идти.
По дорогам он ковыляя шел и старался всегда помочь.
Он забавен был, небылицы плёл, ну а если подтрунивал кто –
как, мол, та милашка, что так мила – говорил, что любовь была.
Аркебузы, мечи, походная грязь – тяжела доля солдат.
Заболел наш бедный горбун и слёг, мы лечили его как могли.
У него был жар, он в бреду шептал, повторял опять и опять
про инфанту – ту, что как день светла, про любовь, что всё же была.
Мы его схоронили в лесу под холмом – по пятам смерть, по пятам.
Постояли и дальше пошли вперёд: сто лет длится война.
Отошли мы, наверное, сто шагов и вдруг обернулись назад.
Обернулись все, будто кто-то велел, велел обернуться нам.
Над холмом, где мы схоронили его, разливался свет золотой,
и сияли два облака, как два огромных белых крыла.
И запела птица вдали, и нет прекраснее песни той.
Потому что была у него любовь, потому что любовь была.
Лёгкое дыхание
Катерине Дегтярёвой
Откуда-то с небес или земли,
святой молитвой и объятьем грешным,
не дожидаясь, чтобы нарекли
красивым именем: заморским, здешним,
повелевая, входит в дом дитя.
А может, просто мы пришли с прогулки.
И вот минуты и часы летят:
кормленье, сон, знакомые фигурки
пластмассовых и плюшевых зверей,
и тикает будильник еле слышно.
И прилетают сны семи морей –
ребёнок спит и очень тихо дышит.
Я поправляю одеяльца край
и локон, растрепавшийся с гулянья.
Сияй, моя вселенная, сияй!
Не прерывайся, лёгкое дыханье.
Вита Штивельман
Выросла в Казани, с 1990 по 1999 жила в Израиле. С 1999 года живёт в Торонто. Поэтесса, эссеист, декламатор, основатель и руководитель EtCetera – клуба физиков и лириков. Проекты EtCetera включают международный ежегодный фестиваль еврейской культуры, Canadian Cultural Mosaic, а также благотворительные и образовательные программы. Автор двух книг, многочисленных публикаций и поэтических спектаклей, обладатель диплома им. Шолома Алейхема, лауреат и член жюри международных литературных конкурсов, основатель и ведущая популярных радио-программ «Разговор о стихах», «Закон звезды и формула цветка».