541 Views
28 августа на израильском сайте «Мастерская» вышла статья Игоря Манделя «Русскоязычные литературные журналы в военное время», автор которой анализирует периодические литературные издания на предмет того, поддержали они или не поддержали специальную военную операцию в Украине. В принципе, тут даже не так важно, в чью пользу счёт: в эмигрантских кругах невозможно представить себе z-изданий, а внутри России, насколько мне известно, «Точка.Зрения» остаётся единственным ресурсом, последовательно придерживающимся антивоенной позиции. Интересны, скорее, сопутствующие обстоятельства — в особенности, у институций, изо всех сил делающих вид, что войны нет, и ничего не поменялось. Игорь Мандель описывает их поведение следующим образом: «В образованных кругах, насколько я могу судить по беседам со своим московским другом, нынче не принято говорить о войне. Эту тему просто избегают, ее не обсуждают даже на кухнях, которые вроде бы никуда не делись еще с брежневских времен, разве что претерпели евроремонт. Если у кого-то есть родственники на Украине — тогда да, можно их пожалеть и вообще затронуть вопрос, а если нет — то нет».
На самом деле война коснулась всех. В любом внутрироссийском литературном издании, которое определённо не заявляет о своей позиции, можно найти упоминания войны — вскользь, без акцентов. Авторов и редакторов мучают сходные тенденции:
- Чувство стыда — оттого, что государство начало заведомо несправедливую и обречённую на поражение войну — в том числе, от их имени.
- Страх насилия — оттого, что любое суждение, высказанное о войне, вне зависимости от его содержания, может повлечь ничем не мотивированные репрессии.
- Страх “пустить войну в дом” — попытка подстроиться подо всех от пацифистов до патриотов, чтобы не допустить неодобрения в профессиональной среде.
- Эскапизм как психическая защита — попытка спрятаться в литературные темы, не связанные с войной, вплоть до осуждения тех, кто затрагивает тему войны.
Неизвестно, как сложится российская история в дальнейшем, но сейчас русскоязычная (не только русская) литература демонстрирует своё полное поражение перед суровой реальностью эпохи. В этом, конечно, нет ничего нового. Ни разу ещё в истории не было так, чтобы книги останавливали кровопролитие. Даже хорошо известный опыт, когда бежавшие в Швейцарию от ужасов Первой мировой войны дезертиры и уклонисты придумали дадаизм, выглядит комично и жалко (хотя их наследие и признано культурно ценным). Но одно дело безродные хулиганы, а другое — современные российские поэты, чья самооценка на несколько порядков выше. Принадлежность к «великой русской культуре» заставляет русского писателя считать себя представителем элиты и отстаивать её интересы.
Но что такое «великая русская культура» и существует ли она? Не будучи оригинальным, я разделяю мнение о том, что это — миф, возникший под давлением исторических обстоятельств. Ещё в девятнадцатом веке русской культуры в её теперешнем понимании не существовало. Европейская аристократия владела латынью, греческим, французским, немецким, иногда английским и итальянским; местные языки предназначались для быта и в литературе использовались лишь по случаю. И поскольку языкового барьера не было, то и европейская культура была цельным явлением. Пушкин, Толстой, Достоевский и Тургенев воспринимались как часть того же интеллектуального слоя, к которому принадлежали, скажем, Мериме и Гюго — то есть были европейскими писателями. Но окно в Европу, когда-то пробитое Петром, заколотили большевики. Иностранный язык стал изучаться лишь как язык врага. Это сделало русскую культуру чрезвычайно герметичной — что привело её к отрыву от мирового дискурса и погружению в локальную проблематику. Однако, миф успешно поддерживался как снаружи, так и изнутри. С одной стороны, советские писатели искренне верили в то, что они являются представителями сверхдержавы и тем самым наследуют её величие. С другой стороны, публикации в западной прессе и вручение политически мотивированных Нобелевских премий по литературе говорило о признании также и в капиталистическом мире. Провинциальность стала толковаться как преимущество по той лишь причине, что этому не находилось никакой контраргументации. Перестройка и гласность открыли правду: семидесятилетний культурный разрыв можно преодолеть лишь радикальной европеизацией. Однако вслед за ней вскоре последовала реакция — не менее жёсткий советский ресентимент. Еле пережив эти колебания курса, предоставленная сама себе «великая русская культура» продолжила слабое барахтанье в невежественном государстве с нищим, бесправным, запуганным и малоинтеллектуальным населением.
В одном из литературных сборников, посвящённых войне в Украине, меня потрясла фраза, вскользь брошенная редактором-составителем: «Пока поэты на ощупь бредут в метафизической тьме, поодиночке изведывая тайные возможности поэзии после, хоровое многоголосие на страницах книги сродни очищению». Кажется невероятным, что это написано таким спокойным тоном, словно не сегодня-завтра война окончится, дым рассеется, и литературный семинар продолжится! Но нет, конечно, не продолжится. Россию ждёт смена власти, вслед за которой с высокой степенью вероятности последует радикальный отход от прежней политики и тяжелейший мировоззренческий кризис у всех, кто был к ней хоть как-то причастен (то есть, у большинства населения), выстраивание заново отношений внутри страны и с соседними странами. Но если это, возможно, случится нескоро, то эрозия существующих культурных институций под воздействием государственного давления и массовой эмиграции стала реальностью уже прямо сейчас.
В войне путинской России и независимой Украины нет языкового барьера. Русский язык — общий и для тех, и для других; это обоюдный триггер. В глобальном смысле линия фронта проходит по нравственному барьеру заповедей «не убий» и «не укради», хотя, конечно, мы понимаем, что «на войне как на войне», и насилие неизбежно с обеих сторон. Но что по-настоящему страшно — это попытки российской военщины прикрываться «великой русской культурой» и русским языком. Не могу здесь не процитировать украинского поэта Александра Кабанова: «Не надо взваливать на плечи культуры то, что она не может нести, не надо делать из нее козла отпущения. Тем не менее, какой бы ни была русская культура, она обязательно пострадает и пострадает сильно. Так всегда происходило и будет происходить с культурой врага, этому учит нас история. Пострадают все: и деятели культуры, поддерживающие Украину, и подонки, слуги государевы от официальной российской культуры. Асфальтоукладчик народного гнева пройдет по всем».
Если я употребляю термин «великая русская культура» с определённой долей грустной иронии, это совершенно не означает, что я отношусь так же и к писателям. Русскоязычная литература всегда была сильна за счёт ярких, харизматических личностей — их немало и сейчас. Для меня, историка, писатель — это интеллектуал и харизматик, чья миссия — рассказывать современникам о наиболее острых и актуальных темах эпохи. Во многом путь писателя — это путь наставничества и религиозного подвижничества. С этой точки зрения, литературные публикации имеют огромную важность для последующего текстологического анализа и осмысления эпохи.
Ниже — подборка стихов о русской речи как об одной из жертв войны. Она не претендует на полноту; скорее, наоборот, я отбирал наиболее яркие тексты, по-своему продолжающие друг друга. Хочется надеяться, что это начало глобальной рефлексии, которая поможет смягчить постигший нас удар — в настоящем или будущем. И спасибо за это русскоязычным писателям, которые продолжают бороться за русское слово — каждый в одиночку.
Тикки Шельен (Болгария)
Все, что есть у меня, —
это мой самоцветный язык.
Без всего остального
беглец обходиться привык.
Но язык мой, наследство мое и спасенье моё,
мы с собой унесли, убегая из этих краёв,
из продрогшей, проклятой, до боли любимой земли,
той которой клялись — и какую спасти не смогли,
от безумия, подлости, дна – не сумели сберечь,
увезли только память и нашу бесценную речь.
И теперь окликаем друг друга в глухой пустоте,
перекличка имен, позволяющих дальше лететь,
заклинанья певучих, не тающих в памяти строк,
не утратить себя только ты, наш язык, нам помог.
Не поверить кикиморьей грязи и хрипу волков,
не поддаться на сладкую патоку, липкую слизь,
отказаться от жирного блеска имперских орлов,
от блина на лопате, от шепота: сдайся, смирись…
Мой прекрасный язык, ниспадающий вешним дождем,
мой ужасный язык, бормотанье, хтонический вой,
Мой истерзанный, раненый, певчий, свободный и злой,
мой заветный, мой русский язык, мой единственный дом.
Александр Габриэль (США)
Залить в себя вина. Не ради пьянки,
а чтоб с резьбы свой разум не сорвать.
Чуть позже — сорок капель валерьянки
и — без сирен с бомбёжками – кровать.
А ночью – снова щуриться бессонно,
покинув бесполезную постель,
и наблюдать, как режут гладь айфона
кровавые фонтаны новостей.
Ну, как вы там, херсонцы, харьковчане,
столь дорогие сердцу моему?..
Слов — нет. А Слово, бывшее в Начале,
пришло к концу и рухнуло во тьму.
Тягуча пустота, как проза Пруста…
И ты во имя тех, кто вдалеке,
растишь в себе высокое искусство
молчания на русском языке.
Ольга Аникина (Россия)
Эй, куда ушли все слова?
Слова ушли на войну.
Одни убиты, другие ранены,
третьи в плену,
четвёртые курят, чтоб отдохнуть,
а потом снова стрелять.
Может, вернутся когда-нибудь,
когда будет тишь да гладь.
Вы врёте, нет никакой войны,
а если даже и есть,
слова маршировать не должны,
козырять, отдавая честь.
Но доброволец не виноват,
он слышит иной призыв,
и вот — в зенап или в медсанбат,
под щёлк затворов и стук лопат
под маршевый скрип кирзы,
хотя никто их не призывал,
шагают — слова, слова.
Ныряет в жерло железных жвал
бритая голова.
Когда они вернутся с войны,
калеки без рук без ног,
воспрянет речь — перерыта вдоль,
распахана поперёк.
Виктор Фет (США). Конец мая
Отягощённые веригами
свободы, совести и чести,
мы не укроемся за книгами,
нас тьма накроет с ними вместе.
Гори, сияй, пучина чёрная,
взойди галактикой сверхновою,
где касса звёздная наборная
тускнеет россыпью свинцовою,
где мир расстался с алфавитами,
с их инфантильною наивностью,
со временами позабытыми,
с пространства стройной непрерывностью.
Мне снятся сны антропогенные:
в них, как янтарные инклюзии,
застряли буквы довоенные,
мои январские иллюзии.
А. Внезапносъехавший (Россия/Киргизия)
Его больше нет, и злорадствует нечисть
Уже осыпаются звезды на плечи
Он всё же ещё удивит этот мир
Он — песня, летящая в вольный эфир
Неспешно вращая верньер радиолы
Ловя голоса из-за тьмы частокола
На тайной волне позабытый мотив
Услышишь ту песню, и он будет жив
Её больше нет, и безмолвствует ветер
Шагнула с балкона навстречу рассвету
Не в силах снести эту явь, и она —
картина на гладкой стене у окна
Покроются пылью бумага и кисти
На дереве снова распустятся листья
Когда за окном утром солнце встаёт
Смотри на картину — она оживёт
Меня больше нет, и погасли приборы
Не смог ускользнуть от врача приговора
И боль, и восторг — всё уже позади
Я — слово, застрявшее где-то в сети
Среди новостей и бравурного слога
На старой странице забытого блога
Куда приведёт путеводная нить
Прочти это слово, и я буду жить
Тебя больше нет, и дымится воронка
Судьба прилетела нежданно и громко
Но ты всё равно до конца не затих
Ты — ритм, стучащий в сердцах у живых
Пройдёт много лет и исчезнут обломки
Однажды на этом же месте потомки
Станцуют под ритм твоего бытия
И гулом ответит живая земля
Мы были телами, гордились делами
Свободные птицы летали над нами
Теперь наша память осыплется прахом
На ржавые станы, на грязные плахи
На рваные клочья рунических стягов
Прольётся с небес очищающей влагой
Пока ваши души для правды открыты
На этой земле мы не будем забыты
Молитвы не раз вознесут в поднебесье
За ритм
За картину
За слово
За песню
Олег Ладыженский (Украина)
Вначале было слово, а война
Случилась после. Лопнула струна,
На тонкой, зыбкой грани тьмы и света
В ночи мерцают чьи-то имена.
Вначале было слово, а беда
Пришла потом. Багровая вода
Течет в ручьях. Железной саранчою
Обглоданы пустые города.
Вначале было слово и в конце
Пребудет слово. Маска на лице
Вросла, пустила корни. С каждым вздохом
Все чаще вспоминаю об отце.
Отец небесный и отец земной!
Что делать мне с проклятою войной,
Когда война, как слово, под запретом
И прячется за дымной пеленой?
Летит над домом ведьмин вой ракет,
Да будет свет, но где он, этот свет?
«Вначале было слово…» — отвечают,
И более ни слова мне в ответ.
Ксения Август (Россия)
До июньских звёзд, шага не дойдя,
проливают кровь над землею маки,
небо говорит языком дождя,
время говорит языком бумаги,
белый лепесток у цветка отняв,
отнимаешь песнь у небесных лютен,
там где смерть прошла, жив язык огня,
и на нём молчат города и люди,
и на нём поют чёрные дома,
и гнездовья птиц заживо сожжённых,
и строчит без сна чёрный автомат,
и мальчишки смерть зазывают в жёны.
На ладонь земли падает люпин,
яблоневый сад белым светом залит,
Дети говорят языком любви,
и язык любви их от тьмы спасает,
и как будто он нам с тобой знаком,
как мирская скорбь, что приходит в восемь.
Слово говорит божьим языком,
даже если Бог и не слово вовсе.
Пётр Межурицкий (Израиль). Самолингвистика
Из праха звёздного земным путем обычным
без лишнего, сказать по правде, шума,
Бог сотворил меня русскоязычным,
что оказалось хуже, чем я думал —
не спрашивай меня, как сверх измучен,
я всё же стал великим и могучим,
ни разу в жизни не восстав из гроба
антисоветчика и русофоба
путём ошибок, промахов и проб,
но что такое в этой жизни гроб,
когда почти ничто в гробу не вечно,
включая мощи разные, конечно?
Нет, на санскрит меня, пока я тут,
народы мира не переведут.
Вера Павлова (Россия)
В складчину — хлеб изгнания.
Сдвинув четыре стола.
Дружеская компания.
Только читать начала —
руку листком порезала.
Но не пропьёшь мастерство.
На языке агрессора
плачу о жертвах его.
Феликс Чечик (Израиль)
Родной язык: любовь и горечь дыма, —
довёл меня до Иерусалима.
Мой русский — брат и белорусский — брат.
Поэтому я дважды виноват.
По капельке узнаешь группу крови?
От русской речи к беларускай мове.
И человек, — не век, но волкодав.
Но крови не меняется состав.
Смерть неизменна: красная на белом.
Махнуться можно — памятью и телом, —
да что там — и душой, — она дыра:
чернеет в марте, как вода Днепра.
Но день за днём — на радость и на горе —
родная речь Днепром впадает в море….
Данила Давыдов (Россия)
нет, конечно, никакое не новое средневековье
в средние века действовал принцип аналогии
хотелось бы вернуться к нему
чтобы подобие и равенство соотношений
демонстрировали бы суть вещей
чтобы микрокосм и макрокосм совпадали
но нет, нет никаких аналогий
чудовища вокруг
похожи на очаровательных людей
и погода ничем не аналогична аду
только разве слова
проговаривают свою искаженную суть
и то между делом,
случайно
Анастасия Винокурова (Германия)
Как ты?
Излишне громко.
Сбивчиво, чуть дыша.
Каркающей воронкой стала твоя душа.
Чёртова сингулярность, чёрная пустота —
как ненасытна лярва с бездной на месте рта!
Наш заповедный город больше уже не наш —
наши мечты и споры взяты на карандаш.
Как тебя украшали локоны, и цветы,
и колдовские шали… Помнишь, как я и ты
были светлей и ближе?.. девять веков назад.
Как же я ненавижу их за твои глаза,
выцветшие от боли, выжженные дотла!..
Снова над минным полем стонут колокола.
Как ты?
Нет права даже выйти из берегов.
Я говорю всё так же на языке врагов.
Может, и он в ответе — только, пока ты там,
я ни за что на свете им его не отдам!
…Как мы могли когда-то — звонко и о любви…
Нет, не прощай, не надо. Выживи. Оживи.
Мартин Шмитц
Родился в СССР. Изучал историю, богословие, литературу. Размещённые под моим именем тексты являются частным мнением верующего человека. По этой причине автор скрывается за псевдонимом, образованном от имён двух деятелей Исповедующей церкви - немецких антифашистов Мартина Нимёллера и Елизаветы Шмитц. "Нам кажется, что сейчас наступили самые страшные времена, и нужно искать новое решение, как выжить, как не потерять честь и достоинство. Но это не так. В истории бывали и другие страшные времена. И всегда находились люди, которые делали выбор всей своей жизни. Я считаю своей миссией рассказывать на русском языке всем, кому нужна духовная поддержка, истории о смелых людях - которые на самом деле были точно такими же, как и мы все. Надеюсь, мои заметки придадут вам сил на вашем собственном пути"