574 Views
* * *
Мука совести — ну-ка
стань сестрой немоты.
Это правнуки внука?
Это — я, это — ты!
Это мы через годы,
сновиденья, века,
где бесплодные воды
и забвенья река.
Это мы — только проще,
как вопрос на ответ,
где берёзовой рощи
угасающий свет.
Это мы — только чище,
это мы и не мы:
снегом на пепелище
украинской зимы.
Это нас разбудили
звонкой песней с утра
птицы певчие или
внуки наши пра-пра.
И бездонно и тихо,
как небесный сабвей.
Ты ещё Эвридика.
Я уже не Орфей.
* * *
Как безумие наперебой
обо всех, обо всём:
унавозили почву собой —
стал песком чернозём.
В небе мартовском птиц вензеля,
чистый воздуха спирт.
Из-под снега чернеет земля,
но Гагарин не спит.
Две недели до старта ему, —
отчего же понур?
Оттого, что предчувствует тьму
обескрыливших Юр?
Оттого, что не снится покой,
а безумья страда?
Не прощает, но машет рукой,
улетев навсегда.
* * *
…потом убитые вернутся
с небес на землю, чтобы вновь
пить на веранде чай из блюдца
и проповедовать любовь.
Кругом возлюбленные лица,
вокруг родимая земля.
И дети будут веселиться,
проказничая и шаля.
И пенье птиц и листьев шорох, —
не вопреки — благодаря!
И моментально, словно порох,
воспламенится вдруг заря.
Когда угомонятся дети —
безмолвие наступит на
несуществующей планете,
где продолжается война.
* * *
Когда я задержал
дыхание — не стало:
правительств и держав,
любви и пьедестала.
Пока равны нулю
и боги и дехкане —
я не возобновлю
проклятое дыханье.
Пока они опять
свои закрыли веки —
им течь навеки вспять
и высыхать, как реки.
А значит — поделом,
а, стало быть — за дело
произошедший слом
того, что прежде пело.
И не найти концов —
они с водой исчезли:
удодов и скворцов
не отменяя песни.
Которые звучат,
как тишина в Гохране,
возобновляя чат
бессмертного дыханья.
* * *
Конечно — это не моё
собачье дело,
что ранним утром вороньё
не улетело.
Что никуда из этих мест,
что здесь — навеки, —
не променяет Nord на West,
как русло реки.
Другие улетают, а
они — дурёхи
облюбовали дерева
и мрак эпохи.
Ночей свидетели и дней
неочевидцы.
И, чем прекрасней — тем страшней
военных лица.
И вороньё не смотрит вверх,
а только долу.
А в небе птичий фейерверк
подобен Полу.
Парк предиюльский обнажён
ещё до срока.
— Give Peace a Chance, конечно, Джон?
— Не знаю, Йоко.
* * *
Спасибо деду за «Победу»,
Италии за «Жигули».
Я — безлошадный. Я уеду
на велике на край земли.
И в том краю уже бескрайнем,
как бездны светлой на краю —
я просыпаюсь утром ранним
и на два голоса пою.
Я — соловьиный и вороний,
доброжелательный и злой…
И навсегда потусторонний
раздваиваюсь под пилой.
Участвуя в бездарной драме,
промолвлю, стоя на кону:
— За прошлое — спасибо маме!
За будущее — никому!
Я — настоящим был и не был, —
я — лишь подобие себя
под этим левантийским небом,
другие небеса любя.
Я изменить не в силах это,
да и, пожалуй, не хочу,
в штаны накладывая вето
и в пояс кланяясь грачу.
* * *
Что ж, память посылая на —
мы стали снами.
И не закончится война
России с нами.
И мы погибнем — я и ты
за дело горя —
заложниками немоты
живя у моря.
* * *
Кто бы сомневался, — он, конечно,
он во всём, конечно, виноват,
что душа — давно и безутешно,
как Орфей облюбовала ад.
Только Пушкин виноват, – ещё бы!
только он — пока войны страда:
боли среднерусские сугробы
не растают в поле никогда.
Только Пушкин виноват, как птица,
а внизу — июньская река:
он уже не в силах приземлиться,
и его дорога далека.
Он летит, и нет ему предела,
пустоту и невозможность зля.
И рыдает оболочка тела,
как осиротевшая Земля.
* * *
На утешение пародия —
империя любви и зла:
моя возлюбленная родина,
которая, как жизнь, мала.
Как облако на небе — белая, —
(ты не поверишь — тоже Русь!)
героем Оруэлла-Мелвилла
из позапрошлого вернусь.
Вдоль Пушкинской, свернув на Кирова,
на площадь Ленина приду
и вместо серого и сирого —
увижу райский сад в аду.
Вернулся из огня да в полымя —
через года, через моря…
Но не узнает ни за что меня
чужая родина моя.