540 Views
* * *
один наушник, ибо тишина
дается чаще в нашем как побочность.
пусть в ухе цой поет: была война,
а здесь – война идет – слепа, бессрочна.
так мир и разделяется на два:
мы слышим, что хотим, но есть иное:
меняет подподъездная братва
монеты на бухлишко разливное.
а прочие глотают кровь – друзей
и собственную – там не разобраться.
когда-то форму их возьмут музей –
мальчишек, коим было лет по двадцать.
наушник выну и взгляну в окно –
и будто бы из матрицы возникну.
да, мир печален, да, отчаян, но
в реальности хоть есть за что погибнуть.
* * *
камо грядеши? дороги давно уже нет –
словно текстуры при выходе из лабиринта.
были последними: комната, кухня, клозет,
словно осколки ночного беззвездного синто.
что там теперь и кому посылаешь “адье”
за горизонтом событий, космический малый?
собрано в стопочку белым бельишко твое
и заселяется новый приятель с ямала.
сколько теперь их всего – оккупантов земных,
что переходят границу под куполом общим,
думая, что победили, забрав коренных
переместив заселять чужеродную толщу.
только – тюрьма. что в пределах – сплошная тюрьма,
хоть и тебе за пределами много ли легче?
где через глаз протекает по телу сурьма
и вычислительный код опадает на плечи.
* * *
моя тысячеверстая больница,
калеки, санитары и врачи.
так родина моя мне ночью снится,
где гыкают столетние сычи.
вот без ноги везут былых студентов,
вот бьется головой о пол декан.
мы все здесь – номерные пациенты,
что наливают надцатый стакан.
свисает с древ белье – оно рубашка
смирительная, памперсы, носки.
вчера кричал “я бог” мальчишка сашка,
запрыгнув в санитарские тиски.
как папскую тиару, взял на кухне
иван высокий поварский колпак
и говорил, что скоро царство рухнет,
останутся лишь девки и кабак.
здесь курят застарелую махорку
и волком смотрят, чтобы не делить.
а санитары шприц втыкают в холку –
как псинам, чтобы чип подкожный вшить.
и все гогочут от больничных практик,
но с каждым днем редеет наш шалман,
пока главврач как первый местный тактик
ведет всех штурмом на феназепам.
* * *
кто ж знал, что теперь в лодку сядут все сразу, они:
певцы, депутаты, панкухи, хачи, голубые.
и станут героями, ибо особые дни
приводят к особым героям и метке на вые.
кто раньше бы руку другому, поди, не подал,
сегодня стоит в авангарде, подпершись спиною.
и сразу сплелись воедино мангал и вокзал,
иисус и брахман, да и выводок дедушки ноя.
все ныне – одно. суть – герои (здесь я повторюсь) –
кто лепит лепнину, кто песни поет, кто воюет –
оно равноценно, об этом сказать не боюсь –
уместен и я, что свое ежедневно рифмует.
такого давно я не видел, единства всего.
будь славна же, неразделенна, моя украина.
что, может быть, вправду из ветхого века сего
соделает злато по типу чудес пластилина.
* * *
не о войне. давай не о войне.
а помолчим, пока молчат ракеты.
пускай, как лик отечества в окне,
в иконе лик творца мерцает светом.
ты помолчи. совсем не говори.
прислушайся, как свечка тихо стонет.
как плачет воск – росой дневной зари,
как спит щенок, которого не гонят.
молчи, как будто мы с тобой вдвоем –
и все. другое – просто нам приснилось.
воды же кружка – словно водоем,
в котором искупалась, утопилась
моя страна. что вовсе нет солдат.
лежат они, проросшие тюльпаном,
что скоро заберут к себе назад
счастливым первоклассникам иванам.
ты обними меня, как будто я
еще чуть-чуть – и попросту исчезну.
ты привыкай, история сия –
история одной моей болезни.
так, будешь ты когда-нибудь одна.
я помолюсь теперь в крови отчизны,
чтоб стала эта наша тишина
тебе лекарством всей грядущей жизни.
* * *
не нужно ничего: чудес у бога,
и жалости людской, и сна вдвоем
помимо слов “воздушная тревога”,
слова фальшивы в городе моем.
не плакать, так не плакать, не ютиться
друг к другу. просто сказано: нельзя.
не знаю я, не вижу. украинцы –
не нация, а, видимо, стезя.
так просто камнем быть, что крыт волною,
и блещет, ослепляя основных.
ты вскормлен здесь и миром, и войною,
от них двоих словив удар под дых.
но даже это сонно принимаешь.
пока горят огни на площадях
последнего небесного трамвая,
где никого отныне не щадят.
азовцы дома. дом стоит на месте,
но только я давно потерян в нем.
вот храм, вот иисусова невеста.
но сам жених лежит под ирпенем…
* * *
когда был мир, мы гуглили котят,
кафе в парижах, ширь норвежских фьордов.
теперь мы гуглим тех своих ребят,
что, может быть, лежат, легко и гордо.
норвегия видна нам как страна,
где можно скрыться от ублюдков русских.
и из окна неистова видна
нам родина батального искусства.
когда был мир, тебя я прижимал
и говорил, что я с тобой навеки.
где ты теперь? я помню тот вокзал,
и слезы, что текли сквозь наши веки.
и вечность разделила нас с тобой.
быть может завтра, так же с автоматом,
и я отправлюсь в харьков на убой,
не будучи ни капли виноватым.
когда был мир, глядеть могли вперед.
теперь внутри – лишь гарь воспоминаний.
как мать несет пирог на новый год,
как мы справляем время начинаний.
все прошлое всегда ценней, когда
его не повторить и не умножить.
стоят, стоят в руинах города,
жучков гоняя по гусиной коже.
не знаю я, как дальше в мире жить:
он разделен, и я, поди, туда же.
последних лет сквозные этажи
не держатся среди многоэтажек.
так норовят упасть, как чуждость, как
какой-то недостойный элемент, и
сказать, что я дурак. и он дурак,
приклеенные к родине “моментом”.
держись. и я здесь как-то продержусь:
любимая, мой друг, солдат, Спаситель.
“як добре те, що смерті не боюсь” –
последний на земле путеводитель.
все будет, как положено, ведь быть
должна хоть справедливость в этом кодле.
ну а пока – лишь пить. рыдать и пить,
поставив лик Марии где-то подле.
Александр Щедринский
Родился в 1992 году в Одессе, где и проживает. Автор поэтических сборников «Четверть комнаты» (2017), «Коды» (2017), «Хронос» (2018).