619 Views
* * *
Это ветер голубиный
вдруг подул, сбивая с ног.
Это волосы любимой
как ромашковый венок.
Это молоко тумана
летним утром над рекой.
Это крохотная мама
машет с берега рукой.
Это юная «физичка»
в мини-юбке у доски
и ночная электричка
как метафора тоски.
Это любящие двое
в ожидании весны
и салатовая хвоя
у малиновый сосны.
Это первые стихи
и последнее дыханье,
где серёжками ольхи
говорило мирозданье.
Это поле и моря,
это мы под снегопадом…
Это родина моя
уничтоженная «Градом».
* * *
— Голубая птица, говоришь?
— Птица счастья или птица-тройка?
Скорый поезд «Прошлое-Париж»
мчится, как промчалась перестройка.
Настоящему пришёл капец,
исцелив от песни и от спеси.
На несуществующий Ка-Пэкс
улетел и не вернулся Спейси.
От любви бежим, как от огня:
Бах на ложках, «Мурка» на рояле.
И не будет завтрашнего дня,
если настоящее просрали.
Будет: Буча, Краматорск, Ирпень
и безумие пушкинопада.
Но цветёт и пахнет старый пень —
небожитель бункерного ада.
Это мы, конечно, а не он, —
только мы — никто иной, конечно,
занавесив чёрным небосклон,
каркаем и плачем безутешно.
Это мы, и нам прощенья нет:
птица тьмы, что упразднила свет.
* * *
Жили-были мы когда-то.
Да? Да! Нет? Конечно, да!
Снег кружил, как будто вата
и не таял никогда.
А потом ручьи бежали, —
простодушно и хитро,
забывая о державе,
КГБ, Политбюро.
Бражно. Дерзко. Воровато.
Недород. Любви страда.
Жили-были мы когда-то.
Да? Да! Нет? Конечно, да!
Но о родине раденье
с кораблём пошло на дно,
как цветное сновиденье
довоенного кино.
И озвучивает драму
хор ночного воронья.
И, как прежде, моет раму
мама млечная моя.
* * *
Поставив на зрелищность хлеба,
как если бы на окоём,
жующие справа налево,
мы слева направо живём.
— Ты помнишь? — Я помню — ещё бы!
где всё существует и все:
пломбира не тают сугробы
и горы стоят монпансье.
— Ты помнишь? — Я помню, конечно, —
единственный, наверняка,
как тихо, светло и утешно
бежала в июле река.
— Ты помнишь? Вовек не забуду
и детям своим передам.
И я благодарен, как чуду,
за счастье рождения там.
Сугробы и горы и реки –
синонимом жизни самой…
И это исчезло навеки
февральской зимой.
* * *
Бесполезно сокрушаться:
хоть ты пой и хоть ты вой, —
ни единственного шанса
стать небесной синевой.
Безнадёжно — так и этак…
Целый век, как полчаса:
смотрим птицами из клеток
на родные небеса.
В небесах светло и пусто.
Мы не спим и видим сны
про беспомощность искусства
перед ужасом войны.
Про бессилие науки
и поэзии тщету.
И про то, как птицы-внуки
обживают высоту.
* * *
Ещё немножко, и по новой
осенние наступят дни.
Рукопожатие кленовой
я предвкушаю пятерни.
Короче дни. Длиннее ночи.
Острее зренье. Тоньше слух.
И родина смежает очи,
военный испуская дух.
* * *
Незваный гость — он лучше или хуже?
Сначала — обогрей и напои!
И лишь потом спроси, забыв о стуже:
— По-прежнему поют ли соловьи?
Я из дому не выходил полвека.
— По-прежнему ли свет? И так ли бел?
И видел ли живого человека
и есть ли у безумия предел?
Лишь он один — родней родного брата, —
брат не расскажет, брата пожалев:
на полстолетия уйдёт обратно,
насвистывая бодренький припев.
Нежданный гость — надежда и опора, —
ты правду от меня не утаи —
важнее Юнга, глубже Кьеркегора
слова потусторонние твои.
Я, может быть и жив ещё, покамест —
не вопреки — благодаря ему.
И через пару дней наступит август,
февральскую рассеивая тьму.
Открытый эпилог
След от чашки чая на столе
не успеет испариться: тихо
и безлюдно станет на земле
и не возвратится Эвридика.
А Господь, конечно, ни при чём!
Всех любя — травинку и букашку,
вымоет, склонившись над ручьём,
вдребезги разбившуюся чашку.