611 Views
Из похлебки чечевичной…
Из похлебки чечевичной
Как грудного молока
Мне хлебать давала лично
Как родная
Ма-
Мо-
Чка.
И, предательство глотая,
Познавала
Ро-
Ди-
Ну.
Только ты мне не родная,
Ты похожа на в…у.
Ты, когда меня рожала,
Целовала ад в засос,
Хоть в уме всегда держала
Голубишку Пикассо.
Здесь другой как соглядатай.
А предательство — закон.
Цементея среди статуй,
Я проваливаюсь в сон.
И дожевывая правду,
Доживу до дежавю,
Где продажная держава
Поклоняется червю,
Искушаемая змеем,
Полу-Ева, полуявь,
К этой ядерной зиме я
Повяжу на шею шарф,
Не забуду, мама, шапку,
Средь безлицых, безголов-
Ых, реальность нас в охапку
Словно смерть сожмет без слов.
Детство-Адство
Говорили, прошлое обладает магической значимостью.
Однажды ты испытаешь ностальгию по всему сразу.
Изольешься слезами.
Попытаешься склеить старые фотографии.
Сушеных жучков.
Крылья бабочек.
Детские платья.
Цветные диафильмы.
Воспоминания уложить в нечто цельное.
Склеить противоречивое.
Пересобрать ненависть в терпимость.
Отвращение — в любовь.
Тютелька в тютельку.
Но.
Выпал молочный зуб.
Рассыпался песочный замок.
Из плеча отца вырос пистолет вместо руки.
Мать тоже приобнимает отрубленной рукой.
Дедушка ухмыляется усиками Гитлера.
Что-то не склеивается. Не ладится.
Дереализация? Деперсонализация?
Нет, не хочу в единое складываться
С человеческим ад-ством.
Повесть о настоящем человеке
У тебя в кармане мало ли что.
У тебя пистолеты какие-то в мозге.
Но продавщица сказала «Господи»,
Надевая старое как потные сны пальто.
И только успела шепнуть «уходи» кассирше.
А ты уже начинал стрелять.
А с улицы люди на смерть косились
Чтобы знать.
А потом жуки в государственной форме,
Чье насилье смешно, как удавка на шее трупа,
В кабинетах читали тебе Сорокина «Норму».
И ты подписывался после каждого слова как сука.
Какая-то мать приносила лук и гнилое тесто.
От ее любови тебе было липко и пахло.
У тебя был сифилис, душа и невеста —
В прелой тряпке голая и в щетине палка.
Этой щеткой твоей жены мыли пол стаи хищных женщин.
И она волочилась по тюремному коридору,
Матерясь страшно, а в конце просила, чтоб меньше
Ей оставалось жить, чем тот срок, который
Тебе оставалось сидеть как куре на яйцах смерти,
В камере на 114 человек мозга и кала,
Верней в человечине на 30 квадратных метров.
А с невестой сделали то, что она сказала.
Когда твоя яростная морщинистой страстью единственная любовь
Мертвая тащилась в другие ады сквозь морг,
Тогда я увидел как ухмыльнулся бог
И понял кого он ест в абсолютной похоти. До сих пор
Просыпаясь дома после пятнадцати лет тюрьмы,
Ты пьешь мочу и ешь сорокинский кал,
Чтобы пройдя сквозь все промежутки тьмы
Ты пришел к тому, кто тебя искал.
Монолог пост-Раскольникова
Раскольников с пост-кувалдой
Сложен как Жан Поль Сартр,
Помноженный на Де Сада.
Добро пожаловать в ад!
Ад — это где-то рядом,
Это Родина-Мать.
Каждый из вас как дьявол.
Знание ваше — тьма.
Ад — не дно Атлантиды.
Ад всегда на виду.
Вы конвойные гниды.
Вас раздавят в аду.
Ужасом рвется хохот.
Воздух зловещ и сух.
Опыт, в котором плохо,
Погибающий дух.
Говорил Раскольников
То ли богу,
То ли какому-то дурачку:
«Меня не трогай,
Я знаю, о чем толку…
Тоску ли русскую,
Истинку ль бестолковую
Коряво чувствую,
Вытанцовываю.
Заратустрою,
Русской кровью
Пусто мне
Со своей любовью.
Весь мир — тюрьматрица.
Вокруг мокрицы.
Пора топорапливаться.
Топор как принцип.
Чей череп в панцире?
Удар мой точен.
Смерть — ампутация
Одиночества.
Меня глючило,
Когда по e-mail’у читал:
«Чик-Атило —
Лишь Кич Отелло.
А кич достал.
Достало маньячество,
Лишенное смысла.
Сакральной значимости
Ищу в убийстве.»
«Пришлю порно», —
Писала школьница, —
«Ищу топор твой,
Раскольников!
Да убьет не любой,
Убьет единственный.
Смерть, как любовь,
Только искренней.
На сайте Усамы
Бледен, ладен ислам.
Мои руки пахнут Бен Ладеном,
Но я молюсь топорам.
Покорно-трепетно
Моё нутро.
Я смерти требую
С топором.»
Убило девочку
Ничто в упор.
Купила Евочка
Себе топор…
Иисус в распятии,
В пустом парении.
Распутин спятил
От топорения.
Распутал путы
Безумья русского.
Распутин:
«Петрушка я.
Как погремушно мне,
Смешно, погромщику.
Песню душную
Пою с топором в щеке.
Порно-самец,
Загубивший душу,
Смерть-леденец,
На меня, кушай!
Я Раскольникова двойник,
Его удвоенность, абсолют.
Я вышел из книг,
Дабы вершить свой суд.
Пост-покойник,
Раскольников на пределе.
Я топорик
В упоре, на самом деле.
Я — самец,
Загубивший душу.
Смерь-леденец,
На меня, кушай!..»
«Орбит» со вкусом убийства
Ты ментоловый «Орбит» со вкусом убийства
Покупаешь у дилера в морге, на станции «Битца».
Там, где Битцевский парк, где ночами гуляет убийца
Чикатилисто-мглистый как лес и кошмарно-безлицый
И во рту у него белозубое «Чиз». Это образ
Заставляет тебя покупать тот ментоловый «Орбит».
Здесь так было невинно пока были Ельцин и Горби.
А теперь все пропитано кровью.
Гробами бугрится «имперская» гордость.
«Люди добрые» эти — они санитары изысканных моргов.
Их кошмарная форма из лучших чумных военторгов.
И как плесень бессмысленный снег под ногами пушится.
И весь мир превращается в смерть под ногами рашиста.
Издалека…
Издалека
Долго
Кровь
Протек-
Ла
В Догвилль.
Иволга
Смолкла.
Иволга
Вы-
Да-
Ла
Стихо-
Выводы.
Женщина выла:
«Господи!
Бросил!»
И волосы
Ее седы.
(Сербы
Его убили
Осенью
В Косово?)
Или круче —
Осенью в Буче
Вы были,
Вы — и убили.
Папиросами,
Трубами
Крематория
Курила,
Прах его
Выдыхая
К звездам.
Стала
Тоской
Русс-
Кой
Усталостью.
Почти
Умирала.
Уже в хосписе
Слез
Стихи-
Палехи
Текли
Как росписи.
Взрыв.
Выжила.
Из хосписа —
В хаос.
Вы —
Выписаны.
Отдых
В Дахао.
Август дьяволом
Возник перезревшими
Мертво-черешнями.
Ей грезилось —
Ягоды
Как повешенные.
Она вбежала
В кошмарный морг.
Лежало тело.
Орала: «Мертв!»
Опровержением
Всех моралей
Все эти женщины
Так орали.
Трогала пальцами,
До конца,
Как аппликацию
Лицо мертвеца.
И целовала лицо его,
Пока он не стал пыльцою.
Она выживала,
Любя антигибельно.
Хотела Вальгаллу
Для любимого.
«Ему в Вальгаллу,
Не на Ваганьково!
Ему полагается,
Это ж Ванька мой!»
«Но в Буче вы же были.
Так вы и убили.» —
Эхом
Ей повторили…