408 Views
Лето 2022 года стало временем окончанием шока и, как следствие, началом психологической усталости от войны. Однако «Точка Зрения» старалась развиваться. Именно в этот период авторами проекта стали сооснователь «Аквариума» Джордж Гуницкий, предводительница «Ордена кромешных поэтов» петербурженка Оля Скорлупкина, известные американские поэты Александр Габриэль, Семён Беньяминов и Галина Ицкович, одесситка Тома Юрьева, москвички Вера Павлова и Светлана Севрикова, подмосковная поэтесса Анна Кузнецова — все они впоследствии стали активно публиковаться на наших страницах. Также в июле на «Точке Зрения» были впервые опубликованы харьковчанка Таина Ким, москвичка Екатерина Лазар и участник антитоталитарного альманаха «Привычка жить в гетто» Павел Ардабьевский.
Текст «Задание» авангардного новосибирского поэта Андрея Жданова мы не можем воспроизвести полностью из-за его огромного размера, но это явно одна из лучших публикаций месяца:
товарищи пионеры здравствуйте!
поступило предложение
организовать Фестиваль смерти
ребята на дальних рядах
внимательнее
включайтесь
хватит елозить
первому отряду поручается
написать Положение о Фестивале –
определить цели задачи
второй отряд занимается организацией
третий
пишет маркетинговое обоснование
и смету
В конце июля редакция «Точки Зрения» выступила с очередным программным Посланием к читателям, название которого «Мы продолжаем» стало нашим главным слоганом. «К сожалению, мы не можем на это повлиять (да что там говорить, все прекрасно знают, что именно способно остановить войну). Мы отчётливо понимаем, что наша задача — пережить это время, не угробив психику себе и окружающим людям, потому что строить мирную страну по законам гуманизма и человеколюбия смогут только психически здоровые люди. Пока что основная польза от нашей работы — мы поддерживаем соотечественников, чувствующих одиночество и страх. Нас вдохновляет опыт европейских пацифистов Первой и Второй мировой войны — поэтов, писателей, учёных, священников. Они дожили до мира, неся людям Слово — значит, и мы доживём. Мы собираемся вместе, мы читаем стихи, мы поём песни — то есть, держимся друг за дружку», — сообщалось в Послании.
Вот наиболее запомнившиеся стихотворения месяца.
Ольга Аникина. (Из подборки «Слова ушли на войну»)
За неделю войны не случилось чудес:
кто стрелял – не ушёл, кто убит – не воскрес.
Не затихло, не светит, не брезжит.
И всё так же чудовищен времени пресс,
челюстей металлический скрежет.
Звуки нынче двоятся, троятся слова.
Вы куда, братаны? Вы откуда, братва?
И в которой из правд ваша сила –
то ли в той, что на ухо шептала едва,
то ли в той, что вовсю голосила.
Не до песен, когда громыхают бои.
Несогласных на площади вяжут свои,
побеждая на первой минуте.
Что с того, что нам пели со школьной скамьи –
будто все мы тут мирные люди.
Мы послушно учили слова и мотив.
А когда был приказ потреблять позитив –
мы прекрасно его потребляли.
И стоял наш состав на запасном пути в
ту Каховку, где нынче стреляли.
И, похоже, нескоро, воюющий брат,
будет чья-то победа и чей-то парад,
если брать надо силой и с боя –
эту речь, этот век, этот страшный закат,
это небо, ещё голубое.
Алексей Караковский. Социализм неизбежен. (Из подборки «Призыв к монументальности»)
Всегда найдётся тот, кто несчастней тебя,
Всегда найдётся тот, кто беднее тебя,
Всегда найдётся тот, кто болезней тебя,
Всегда найдётся тот, кто не нашёл работу!
Социализм неизбежен, сначала они
убьют всю семью у тебя на глазах,
заберут всё, чем жил –
фотоальбомы, игрушки детей.
И дальше будет неважно,
жив ты ещё или валишь лес,
мотая свой срок по статье
«слишком успешный, чтоб жить».
А жертва отомстит тому, кто здоров,
Жертва отомстит тому, кто силён,
Жертва отомстит тому, кто умён,
Жертва отомстит тому, кто не жертва!
А когда ты вернёшься в свой город,
в твоей квартире будет жить коммунист
с ватагой красивых и сытых детей,
с верой в светлое завтра.
Они расскажут про армию, космос, чудное мороженое –
ты ничего и не знал,
ты работал на них до кровавых мозолей.
Социализм неизбежен, они и сейчас
хотят построить на Марсе ГУЛАГ,
захватить и присвоить весь мир,
даря ракеты всем, кто хочет стрелять,
и жрать своё мороженое до икоты,
жрать наши трупы до посинения,
жрать всё, что можно найти у расстрелянных,
вот и коммунизм наступил, Слава Ильичу!
Александра Ластоверова. Сепарация
Что это, матушка, на руках твоих?
Что, отец, у тебя в руках?
Я всегда буду предан вам,
О, я всегда буду предан вам,
Даже если это кровь и нож.
А если не буду –
Нет мне прощения.
Если выскажу крамольное слово,
Нет мне прощения.
Если посмею назвать кровь кровью,
Прощения нет.
Как я вообще могу говорить об этом,
Если мне достался такой дар –
Быть сыном вам?
И пусть наручники щёлкнут у меня за спиной,
Пусть ключ повернётся в замке,
Пусть меня сожрут тюремные крысы
За один только помысел пойти наперекор.
Если кровь на твоих ладонях, матушка,
То это кровь врага.
Если в твоей руке нож, отче,
То лишь врага он зарежет.
Так надо для моей безопасности.
Так надо для моего спокойствия.
Так надо для счастия моего.
Но что это там такое красное
У меня в кружке вместо чая?
Что такое красное в кране течёт?
И занавески забрызганы красным,
И обои на кухне…
…Вопрошай не вопрошай –
Родительская фигура государства
Сделает вид, что не слышит.
А потом мать возьмёт тебя за волосы,
А отец пнёт в живот ногой.
Для твоей же безопасности.
Для твоего же спокойствия.
Для счастия твоего.
И тогда ты закричишь,
Что нет ничего дороже свободы,
Что в кружке была кровь, кровь, кровь,
И тебя заставляли пить её.
Тебя заставляли молчать и пить,
До блевоты, до рези в глазах.
Сын своей матери,
Сын своего отца,
Ты всегда будешь им,
Но тебе не обязательно оправдывать насилие.
В учебнике по психологии ты читал про сепарацию.
Сепарация, говорилось там, – это всегда больно.
Сепарация, там говорилось, – это необходимо.
Родительская фигура будет по-гопницки угрожать ножом.
Родительская фигура будет клацать наручниками.
Ради своей безопасности.
Ради своей сытости.
Ради бесчинства своего.
Но ты не твоя мать.
Ты не твой отец.
Ты больше не будешь это пить.
Что там в кране течёт?
Вода, просто вода.
Иди умойся.
Вячеслав Иванов. (Из подборки «С наступлением темноты»)
Наши высотки – огромные куличи.
Мы отвлекаем внимание, как умеем.
Господи, если ты слышишь, то не молчи.
Вознагради нашу смелость к таким затеям.
Останови, рукой отведи её,
Если в одно из зданий летит ракета.
Слышишь, мы всей семьёй о тебе поём?
Дети хотят воды и дожить до лета.
Мы б испекли кулич – но не в этот раз.
Нет ни муки, ни сил. Сквозь ночные бури,
Господи, если ты вдруг не узнаешь нас,
То посмотри на крыши. Они в глазури.
Ольга Брагина. (Из подборки «Никто нас не готовил к войне»)
думаю о том что «Темные аллеи» не люблю а «Жизнь Арсеньева» люблю за окном птицы Альтрипа когда говорят что история рассудит наверное надо помнить что у каждого своя собственная история
женщина у которой мы живем изучала философию говорит что хейтит Ницще потому что он так и не вышел из подросткового возраста со своей философией
хотя знает что многие его обожают
кто в юности не был революционером у того нет сердца говорят или как там
мы учились в институте не зная что будет революция потом вторая революция потом война потом эмиграция
но к эмиграции вроде как подготовились выучили языки
нет никто нас не готовил к войне но и к миру никто не готовил
словно смотришь длинный какой-то диафильм под картинками титры
что сказали родители мальчику из Простоквашино в 79-м
так что он решил все-таки убежать
Джордж Гуницкий. Будем дружить. (Из подборки «Давай ты станешь меня убивать»)
давай
ты станешь меня убивать
буду от тебя убегать
потом поменяемся местами
ты будешь от меня убегать
буду тебя убивать
в целом и в частностях
ничего не изменится
всё равно будем дружить
к тому же на пыльных ступеньках
некогда стройного мира
по-другому
дружить
невозможно
главное
друг от друга убегать
и друг друга убивать
ну как
будем с тобой дружить?
Анастасия Броварец (Ванечка). Бравые Буратины
Стружки по полу одеялом –
Ни собрать их, ни замести:
Нынче времени слишком мало.
Беспокойно строгает Карло
Сотни новеньких Буратин.
Каждый вышкурен, разрисован:
Всё по плану, по чертежу.
Карло слышит раскаты грома –
Скоро с армией дуболомов
В город вторгнется Урфин Джюс.
Патронташ вместо умной книжки,
Штык с зазубренным остриём:
Без заминки, без передышки
Свежесделанные мальчишки
Отправляются под ружьё.
Белобрысы и кучерявы,
Каждый – воин, и каждый – сын.
Ни почёта не ждут, ни славы.
На равнении взмоют вправо
Лихо вздёрнутые носы.
Мимо прудика с бурой тиной,
Мимо кукольного шатра
Строем шествуют пехотинцы:
Это бравые Буратины
Гордо топают умирать.
…
Стружки. Сорванные кокарды.
Поле выжженное дымит.
Растеряв козырные карты,
Плачет Урфин и плачет Карло
Над растерзанными детьми.
Тех и этих – в дефектном пазле
Погребальные жрут огни.
Все здесь были из разных сказок,
В разной форме и в разных красках,
А вот угли из всех – одни.
Ксения Август. (Из подборки «Плачет мальчик»)
Война посреди любви,
любовь посреди печали,
но если бы мы тогда не молчали,
мы были б сейчас в крови?
Юли или не юли-
уже для венков заготовлен терний.
Любовь милосерлвует долготерпит,
война милосердствует ли?
Всей боли людской, всех мук
война в себя не вмещает,
любовь зла не мыслит, и всё прощает
и верит она всему.
Не войны любовь несёт,
не радуется неправде,
скажи мне пожалуйста, бога ради,
что это неправда всё,
и скорби минут года,
что будут отлиты в огне и в стали,
и тьма перестанет, и не перестанет
любовь никогда, никогда.
Александр Дельфинов. Шестидесятилетний Цой (Из подборки «Зло наползло»)
Открываю глаза, как будто после болезни,
Ощущая себя принесённой в жертву овцой,
Но оказываюсь сидящим в уютном кресле,
А на сцене — шестидесятилетний Цой.
«Впе-рёд! – он поёт. –
Там, где не-бо сойдётся с зем-лёй,
Встретимся мы с то-бой!»
Оглядываюсь по сторонам — это на каком я концерте?
Вокруг господа и дамы наблюдают с некой ленцой,
Как седоватый, худой и, кажется, избежавший смерти
У микрофона с гитарой — старый Цой.
«О-гонь, – он поёт. –
Наполняет мою ладонь,
Я протяну тебе руку — не тронь!»
Пытаясь привстать, внезапно морщу лицо я,
От шока и ужаса просто трясусь трясцой:
Я крепко привязан к креслу на юбилее Цоя,
И прямо ко мне обращается странный Цой:
«А те, кто остались в живых,
Считают за часом час,
И если ты тоже один из них — действуй
Здесь и сейчас!»
Все зрители в зале оборачиваются ко мне,
И синее пламя взмывает вверх по стене,
И внезапно бесшумно обрушивается потолок,
И вот я уже под водой, я на самом дне,
Я тону, раскрывая рот, помогите мне,
Но никто не придёт, только лёд ползёт по спине,
Это Цой, это Цой меня за собой уволок,
Я застрял навсегда в бесконечном кошмарном сне!..
Открываю глаза. Я один. Я сижу у окна,
Слышу, как шмель жужжит на пути за своей пыльцой.
Две тысячи двадцать второй. Где-то там война,
А здесь тишина, только слышен поющий Цой,
Издалека долетают обрывки знакомой песни,
Как будто их мёртвый автор ещё живой,
А мир всё сильнее трясёт от новой болезни,
Похоже, планета решила покончить с собой,
И если бы Виктору правда исполнилось шестьдесят,
Что бы он сделал? Где бы он был сейчас?
Но небо молчит, и время отводит взгляд,
Лишь те, кто остались в живых,
Считают за часом час.
Анна Кузнецова. Солдат. (Из подборки «У меня есть кожа»)
солдат вернется с войны —
довыполнял приказы.
какой ни казались бы дичью,
не сомневался ни разу.
в свободное время грабил дома
и насиловал женщин обычно.
сгущалась мрачнейшая тьма
в которой крики и стоны уже не видны.
поощряемая этой войной,
тьма росла за спиной,
где походный рюкзак с добычей.
но это всё ложь и писать неприлично.
это, конечно, неправда.
солдат вернётся, получит награду:
медаль, деньги, местную славу
— имеет на всё это право
потому что он выжил в аду.
что с того, что сам творил этот ад,
направляя в мирное свой автомат
но ещё, может, это неправда.
солдат идёт в магазин у дома,
стоит в очереди, покупает макароны,
варит сосиски.
солдат — это герой,
но атаки, не обороны.
он молодой,
ходит на дискотеки и вписки.
едет в лифте, в автобусе, в метро,
едет и чувствует там, меж лопаток, тепло.
и напряжение.
и сам не знает, где была правда,
и будет ли здесь продолжение.
Галина Ицкович. Шизофрения. (Из подборки «Апокалипсис от подсолнуха»)
Где эта женщина, что опасалась мостов?
Заходите.
Кабинет готов.
Астеничные бледные пальцы,
а глаза неожиданно цепкие:
«Я ведь готовилась с четырнадцатого
или пятнадцатого,
закупала магниты, кастрюли Цептора.
Я заземлялась с самого детства,
действовала по правилам.»
— Вы готовились к беженству?
— К исходу, — она поправила.
— Отец — инвалид гэбэ,
Мать — инвалид замужества.
Родом из очистков и отрубей,
я — плод страны, сгусток мужества.
Видишь, сидят на трубе,
Из телефона вылущиваются?
Красной рудой их и синей рудой,
семью защищаю, чтоб не множился сбой.
— Какой-такой сбой?
— Магнитный сбой закрываю собой.
Я с самого детства постигла науку.
Взять хотя б отца —
гангрена отъела руку,
врачи отрезали по малости.
Мать боялась мостов, телефонной книги
и гнева родимой Власьевны,
впрочем, страшилась и милости.
Материн жив браслетик, красная там руда.
Носи не снимая, она говорила,
а не то будет тебе Синяя Борода.
Мать всегда наставляла, за обедом не пой.
Не то выпадет муж-солдат,
тонкий каленый взгляд,
отсылающий тысячи синебородых в бой
(гражданка, проверьте, кто там у вас за трубой).
Говорите, шизофрения, лекарства, парам-парам?
Но у внучки, у ног ее копошащейся,
через запястье шрам
да протез вместо кисти.
Пациентка лучится морщинами:
«Из Краматорска бежали вместе…
Я ее как могла спасала
в электромагнитных полях.
Я и Вас спасу,
запоминайте, милочка:
вокзал, Интернет, телеграф…»
Кажется, я начинаю ее понимать.
От войны и дырявой сумы
Не спасут ни бабка, ни мать.
История — это карга с клюкой,
опыт — болтун бесполезный.
Получите секретный код,
живите наоборот,
ждите сигнала из бездны.
Где та женщина, прошедшая грязь и казни,
доставленная вопреки обстрелу? Когда
в кабинет постучится следующая,
с хронической светобоязнью,
шиза подвела глаза?
Оля Скорлупкина. (Из подборки «Стой до победного»)
В то лето
Плакала половина маршрутки
А другая
Плотоядно смеялась
Все чувствовали
Тоскливый, острый запах бензина
Лихачил водитель
Шевелил вслепую деньгами
В идиоме «лиха беда
Начало» по-прежнему было
Что-то не то с грамматикой
Какой русский
Не любит быстрой езды
Какой русский
Не любит давать п*зды
За стихи «Убейте войну, прокляните войну, люди Земли!»
«Разве для смерти рождаются дети, Родина?»
В жёлтой прохладе длительной подворотни
Обшарпанной, полной залежей
Тополиного пуха, садящегося на грязь
Словно ангел в липкую лужу
Вонь из распивочных
Сладковатая пыль побелки
Фёдор Михайлович, как же так
Приехали. Тёмный гнилостный дух
Выходит из питерской подворотни
С наточенным топором, воспалённым взглядом
Рогожинским ножиком в потайном кармане
Тарантулом Ипполита на месте сердца
Усмешкой Петруши В. на кривых губах
Мертвенной скользкой учтивостью Смердякова
Мешками под выцветшими глазами чекиста
Полными едкой бессонницы и слезинок
Детей, ребёнка
Июль говорит: они отольются
В таком граните, что городу и не снился
Вадим Жук. Ночной полёт. (Из подборки «Правду покажи»)
Летит по небу акушер-лелека,
И рядом эта тварь высокоточная.
Один несёт живого человека,
Другая смерть глухую и полночную.
Звёзд невообразимые количества,
Молчанье Нострадамусов с Кассандрами.
Живым крылом и плотью металлической
Они в полёте не соприкасаются.
Немыслимы надежды и пророчества,
Туман густеет и заря не рдеется.
Но человек без имени и отчества
Ещё не мыслит, но уже надеется.
Татьяна Дружинина. (Из подборки «Неопалимая музыка»)
Вот оно какое, наше лето:
Кто в аду по грудь, кто по колено,
Улетает мёртвая ракета
Прямо на живых людей.
Мы покрыты пóтом и слезами
Сердце так распухло, не влезает
В рёберную клетку. Кафка замок
бы не выдумал страшней.
Милые мелодии из детства
Больше на поверхности не держат,
Уползает линия предела
Выше, выше каждый день.
Выключите свет и спрячьте сына.
Дети, помолчим, пока мы сыты,
И вопросы ваши уносите –
У меня ответов нет.
Александра Неронова. (Из подборки «Спляши мазурку, Ежи»)
– Дедушка, что это за труба?
– Это шоколадная фабрика, родной.
Там делают самый вкусный,
Самый полезный,
Самый чудесный шоколад.
– Дедушка, а почему оттуда идет горький дым?
– Чтобы убрать горечь из нашей жизни, родной.
Чтобы мы никогда не грустили,
Не плакали,
Не тосковали.
– Дедушка, а почему рядом играет оркестр?
– Чтобы шоколад был воздушным, родной –
Как венские вальсы,
Как пражские польки,
Как веселый фрейлахс.
– Дедушка, а почему у порога лежат звёзды?
Почему они жёлтые, дедушка?
— Чтобы осветить нам дорогу, родной,
Осветить дорогу туда, где нас никто не обидит,
Не унизит словом,
Не ударит,
Не отнимет близких.
– Дедушка, а мы пойдем туда?
– Дедушка, а когда мы туда пойдем?
– Дедушка, ты где?
А на небе загорелась ещё одна звезда.
Жёлтая.
С шестью лучами
И оркестр заиграл:
Zet zhe kinderlekh, gedenkt zhe, tayere,
Vos ir lernt do,
Zogt zhe nokh a mol un take nokh a mol
Komets-alef – o
Вера Павлова. (Из подборки «Плакать помогала»)
В сумке дорожной роюсь…
Уф, не забыла, здесь
внутренний паспорт – совесть,
международный – честь.
Семён Беньяминов. Благовест. (Из подборки «Острожные строфы»)
Отряхни этот прах,
неразумный плебей!
Извлеки фараона в жилете,
обрати его в пепел
и пеплом набей
царский ствол
на узорном лафете.
Поверни его пастью на Запад
и — пли!
И хотя из неё не стреляли,
не развалится Пушка
от чёртовых сил:
в старину хорошо отливали.
Вздень на звонницу
рухнувший Колокол!
Есть
технология должная ныне.
И благую вослед,
долгожданную весть
разнеси по дремучей пустыне!
Я знаю, дети, страх какого цвета:
Он цвета позвоночника собаки,
Убитой за последнюю конфету
В нечестной драке.
Я видела эрекцию хирурга,
Который спал у стенки в коридоре.
В сгоревшем храме вопли Демиурга
Я слышала, холодная от горя.
Фарфоровое счастье мещанина
Так просит лишней горсти мармелада,
Тем временем болтается штанина
У двери ада,
А там такие буквы на бумаге,
Такие военкомные обряды,
В конверте заверения в отваге,
Такие яды,
Что даже мальчик вывернул бы ножку,
Стараясь соответствовать режиму.
Терпите, дети, сядем на дорожку
Иль на пружину,
Что там от корпуса осталось:
Три раскладушки?
Какая разница, какая жалость,
Какие ушки,
Как палка с хрустом в глаз вошла. Ресницы
Ещё дрожали, пока шли ракеты.
Я – няня сумасшедшая, мне снится,
Как сложно находить в дыму береты,
Хватать за банты, отрывать манжеты,
Тянуть к себе пустые рукава…
…вот дети, в парк зверей билеты,
собака там с конфетой и жива…
Александр Габриэль. (Из подборки «Кровь Авеля смывая со штыка»)
Своё недокричав и недоколобродив,
в азарте не успев нажать на тормоза,
нестройная толпа голосовавших «против»
разгромлена толпой голосовавших «за».
Победен прессы тон. Гудят вотсаппы, скайпы,
а Homo, как всегда, к собратьям lupus est.
Вот доброволец. Он снимает с трупов скальпы
и надевает их на свой тотемный шест.
И, наконец, покой приходит долгой драме,
достойный золотой рифмованной строки…
Усталое Добро (как надо, с кулаками)
пытается отмыть от крови кулаки.
Вот славный журналист — задорная харизма,
знакомый по тиви чарующий оскал…
О, как ты хороша, победа гуманизма
над теми, кто его иначе понимал!
Пойдет отсчет с нуля великим этим годом,
начнется с точки А прекрасный светлый путь…
Как воздух нынче свеж! Он полон кислородом,
поскольку меньше тех, кто б мог его вдохнуть.
Татьяна Вольтская. (Из подборки «Посмотри на меня напоследок»)
Сквозь грохот войн,
Грузнее палицы и самолета выше,
Утробный материнский вой,
Назойливый, сверхзвуковой.
Несётся в небо, в слух врезаясь Твой –
Ты слышишь, Господи, Ты слышишь?
Никто, никто,
Ни голубь, ни змея с дрожащим жалом,
Ни полусгнивший грешник, ни святой
Ни смеет крик поднять над пустотой,
А только мать, поскольку в ней – частичка Той,
Что и Тебя рожала.
Война – и вот,
Среди её жнивья
Нет больше воинов, а только сыновья,
Железом срезаны, на левом фланге.
Не мать кричит – кричит её живот,
В котором Ты нарисовал прозрачный плод –
От глаз до пальца маленькой фаланги.
Война и мать
Стоят пред Господом, друг друга кроя,
Как на базаре. Рёв сирены втрое
Перекрывает вой: не надо Трои,
Не надо славы мёртвого героя –
Ты слышишь, Господи, не смей ломать,
Что Сам же строил.
Томас Розенлёхер. Движение пешком. (Из подборки «Семь стихотворений», перевод Алексея Караковского)
После спора о вере с епископом Кургессен-Вальдекским
Когда я завязываю левый ботинок,
я верю в Бога
Когда я завязываю правый ботинок,
я забываю Бога
Однако потом я что-то упускаю.
Однако потом я что-то упускаю.
И снова мои туфли расшнурованы,
так что я должен снова встать на колени.
Чтобы завязать ботинок веры.
Чтобы завязать ботинок сомнения.
Боже, какой же я шнурок!
Однако я что-то упускаю.
Однако я что-то упускаю.
И снова волочатся по земле шнурки,
извиваясь в грязи, как в аду.
