289 Views
Поэма о труде
Заводы кирпичные — люди горемычные.
Фабричная пословица
Пригород пригоршней скрюченной
в чайных сжимает стаканы.
Завтра по рельсам измученным
снова пойдут караваны.
Высыплет утром на привокзал
злых исполнителей куча.
Долго рычать, как на привязи,
будет трамвайная буча.
Но к девяти успокоится,
город совсем опустеет.
Что ж за стенами там коится?
Чьи это рожи чернеют?
Кто там лезет, худой и небритый,
озирает подворье безрадостно,
уцепившись в тележку с плитами
под углом в сорок восемь градусов?
Стой! И вспомни вместе с поэтом,
которому ты переехал ногу,
как ты дорвался до власти советов,
как это всё началось понемногу.
«Приходили в завод господа образованны,
соблазняли идти в разбойники.
Дескать, нам от истории так уготовано…
Ныне же все — покойники.
«Счастье там!» — указали нам мудрые люди
и кивнули крутыми лбами,
и ушли в кабинет кушать скудные блюда.
Остальное вы знаете сами…»
Мануфактура фактом чёрным
выдавливала продукцию,
и только голый беспризорный
нахально нюхал настурцию.
Азбука техники — езда без билета.
Бык отощал, таща колымагу.
Чёрную магию прожектёрного света
уже наносят мудрейшие на бумагу.
Наша доля — власть советов
плюс лектрофикация.
Остальное под запретом,
ибо — провокация.
Вот и входят, горбатые, знатные,
озарив подворье блеском восьмиклинок.
Заводские, фабричные, полосатые, ватные.
Механизмы, залеченные поликлиникой.
Руки большие. Пятерня — ковш.
Рожу обнимет — не будет и видно.
Производитель! Хозяин и вождь!
Только некоронованный, что и обидно…
Между тем приходили под стены столичны
ходоки, экскурсанты, юродивые.
Востроглазые люди в одеждах обычных
им устроили тайные проводы.
Коли б ведал царь-батюшка,
не позволил погонщикам
разубожить и малых, и старых.
Говорят, что и сам он из прОстых подёнщиков —
бывший слесарь, лихой пролетарий!
Ай, да красная чернь! Ай, да тёмный народ,
заключённый в цеха и конторы.
Как понять им в решётках фабричных ворот
диалектику залпа «Авроры»?
Ещё плечи в рубахах и ноги в портках,
ещё только дают по разгонной —
на гармонике в каждой костяшке — тоска,
как в глазах побирушки вагонной.
Нефтяной самогонкой упился мотор.
Спецодежды ли нужды — облезлые?
В нужниках — перекуры, и слёзный фарфор
весь истёрт каблуками железными.
Каждодневной дороги своей робинзоны.
Утро вечера ли мудренее и ярче?
По субботам меняют носки и кальсоны
и в пивных привокзальных торжественно плачут.
Бейся песня, как рыба об лёд:
стал мужик никудышным и жадным.
И трёхрядка легла на живот,
растопырив меха, как жабры.
Безопасности техника нанесла увечье,
техника безопасности нанесла удар:
затянули вальцы тело человечье,
только голова катается, как шар.
1964
Или
Или вернётся то,
что ушло неизвестно как,
как ходят раки…
А поселяне глядят на солнце
сквозь слюдяные оконца изб.
И вкочил конёк-горбунок русской крыши.
И запел петух из трубы.
Искры сыплются на жёлтую крышу.
Никому теперь не угнаться за ними,
ибо всё отмахнуло ветром в другую сторону.
И сон разорван у рта чёртовым пальцем.
И вот приходит слепой век,
тычет указкой в живот
и сечёт дождём пулемёта,
сведённым с неба на землю.
Реки текут вспять, некогда спать.
Надо ладить мосты на обратную сторону.
1964
Огонь
Свет в камине приковывает наш взгляд.
Это огонь вопрошает во времени.
Ибо крик удивления сидевших на корточках
в миг его появления ещё не означал
примирения с ним.
Сам Извлекатель оставался спокоен.
Он был весь в поту, и тепло огня
ничего ему не прибавило,
а радость свою он умел скрывать.
И огонь заколебался.
И ещё долго потом он пытал людей
в своём праве на существование.
Он будил их в пожарах и сыпал им искры в лицо.
И тогда люди сделали его немеркнущим и застывшим.
Но сомнения его вне городов
бродят в лесах и посёлках
и подступают на странный запах бензина.
Когда же, когда ему скажут «да» или «нет»?
Согласитесь, что мнение брандмейстеров
здесь не серьёзно, ибо напоминает
фальшивый блеск их касок.
1964
Маятник ночи
Безлунный вечер снискал себе славу
и своей тёмной стороной
затмил свежие новости.
Перекочёвывали воды в каналы,
убегал одинокий волк
от скачущего сверху самолёта,
и в тоскливой избе
шла семейная проба самогона.
Было тепло и степенно, как во все вечера.
А ночь ждала долго, долго
и, приподняв чёрную шляпу,
резанула полоской рассвета.
Я видел, как слетали головы домушников,
конокрадов и ночных сторожей.
Так наступило утро. На трупах бдящих.
Так качнулся маятник ночи.
1964
Едоки общепита
Там, где бурый трамвай
поворачивает своё тело
на коротких медвежьих лапах,
мы чувствуем запах пищи.
Город населён едоками.
Они сбегаются в общежующие места.
Вы слышите рычание над блюдами.
Стучат зубчатые вилки.
Они блестят вставным серебром
в тёплой челюсти зала.
И это выдаёт цивилизацию.
1964
Столовые
И проходя мимо диетической столовой, взалкал.
И подошед узрел, что заперта она на обед.
И поразился вельми. Как так подающая обеды
пожирает самоё себя? Воистину беспредельна
глупость человеческая.
Мир собирался в столовых.
И плакали белые гуси-лебеди голубых столов,
и роняли перья ножей.
Там растревоженно глядели с подавалки повара,
шля огромные клубы пара изо рта,
чтобы видно было всем, как им жарко.
И пропал во дворе под бочкой дядя Ваня,
вечный помощник живым.
И другие сгинули во хмелю, сгорая подённо
от неприятия в ларьках щербатых бутылок.
То, что выползло оттуда, не являло собой фокус.
Оно, ещё не возгуляв в рисованных журналах,
кликало на помощь,
входя меж вальцев, намазанных суриком,
что было опрометчиво и вызывало зряшный испуг.
Но это и было рассчитано на посетителя,
собственноручно не сёкшего котлеты
и не знающего им цены.
1964
Столбы
Столбы — это голенища
остановившихся скороходов;
это путь одиночки,
обменивающегося
один на один
со встречным мотором
горячим дыханием;
это серый слух,
завёрнутый в газету,
и дребезжащий грош
под мутным плексигласом.
— Передайте, пожалуйста!
— Бог передаст.
1963
Безобразие пространства
Копировочная чернота.
Силуэты идущих ровным почерком.
Наглядная копия правопорядка.
Механизм коробки скоростей,
где тишина и темнота —
лишь жирные зубья смежных шестерён.
Сердце — консервная банка молчания,
рыбий глаз, овальный, неподвижный,
иллюминатор кладбищенского корабля.
Вся страсть —
в отрёпанных фалдах пиджака.
Архитектура ног,
как скука землемера,
исходившего пространства
сильно распространённого
безобразия.
1964, 2000
Земля
Задачу
нераспаханных полей
решал зимой
на иглах голых древ
ужасный старец,
мшистый Бармалей,
клюкою
чащу белую подвинув.
По рукоять уйдя
в широкую лесину,
утрату троп
топор не возместит.
Как знать земли
многоголосый стих
у хвойных похорон
под белым тиком?
Вот сад и дом,
рассыпчато и тихо.
Ушли, и стол накрыт,
и дремлет древний свет.
Тут ждут гостей,
тому уж много лет
не потревоженных
звериным рыком.
1963
Меж статуй
И будто нечего сказать,
и говорок слышится
то тут, то там:
в толчее общества
люди вынуждены общаться.
Но выразительно
отмалчивается
мостовая.
Скоро выпадет первый снежок,
и она выкажет всех
как людской табун;
а как ударит первый морозец,
то потопчут идущие
хрупкие листья,
и покушаться станут
на стекло прудов.
Скоро навеет каменным дядям
снежки в ладони,
а пока всех их обдувает
студёный ветер,
обдувает их лысины.
И стоят они со свежей головой.
1964