310 Views
Обман
— Выпустите меня, выпустите!
Я ору, свита веревок жалами,
Жвалами кровь мою пережевывают,
Мнут сусалами,
Выпустите!
Бьюсь под полинявшими покрывалами.
Я не отсюда, — ору. Вы, животные!
Тараканье свое ко мне не протягивайте!,
Я устала, мне страшно, руки, спина холодная,
Мама, Бог, или еще Ты, кто не знаю,
Так не затягивай!
Синие от тебя рубцы, Господи, вся изжевана,
От неправды и правды помешана,
По частям тела рвано себя развешиваю,
Слово, одно. Одно слово!
И то просто мелом на грязном полу нарисовано.
— Ну иди. Иди. Ты права, ты во всем права,
Белая рисинка,
В этой пырьями заусенной полове, как соколица в инкубаторе,
На меркаторы разложу, разделю экватором,
И тебя освобожу,
Вот врата. Крылатые.
Я стою. Руки тянутся к ручке двери той,
Потаенной, ржавой.
— Беги же. Соплей не жуй.
Припаду, подопру , отворю,
Растворю на ветров на сто.
И кричать буду.
— Люди, бегите!
Я Его обманула!
Держу!
Держу!
Держу!
Эмиграция
Стешка-ворон шарнирит шею,
Да шлею теребит шаферов,
Отмахнулись, шлеей своею,
Опрокинули мертвое в ров.
Дом, квартира, окно у забора,
Подоконник и плошка с едой,
Долго-долго, уж лет как сорок,
Встретились и расстались с тобой.
Стешка-ворон, что скажешь, мальчик?
«Стеша лапушка, Стеша хорош»,
Стешке дочка совала пальчики,
Стешка рос, прятал ложки и нож.
Патефонными тихими хрипами,
Возвещал: «С добрым утром страна»,
Полн их волнами, пьян их липами,
У хозяйского у окна.
Вот и выпала вольная доля,
Стешка-ворон, лети, мой друг,
Человечий век так недолог,
А вороньему — всего круг.
«Мои волны» — вещает Стеша,
«Мои липы, моя страна»,
Голос с гравием перемешан,
В горле ворона нету дна.
Утекают людские истины,
И слова в эти жернова,
«Мой язык» — твердит как по прописанному,
«Лишь во мне твоя скорбь жива.»
— Стеша, спой о своем вороньем!
Для вороньего нету букв.
Человеческий подоконник,
То бранит, а то хвалит вслух.
Стеша, будь же свободен, мальчик,
Забирай всё, лети в свой дом,
Не греми моим словом, как сдачей,
Не тащи моих ложек в лом,
Нет наследников, есть наследие,
Выследи свой вороний след,
Только он все искрит в клюве медью,
На хозяйский нагадив плед.
Одесса
А что я помню-то,
Ладони острые травы,
Кузнечики в расчесах склонов, как в засаде,
И наверху, в кайме сиреневой листвы,
Бемоли неба примыкают к колоннаде.
Полянка, где конечно белый кролик жил,
Покрученные змеями софоры,
А справа тёщин мост — одним из крыл,
Вторым маяк серпом своим лелеет город.
А что я помню-то?
Вкус жеваной смолы,
Железки буквой «Ша»,
И мраморный колодец,
И резкий звук пластиночной иглы,
И стульчик с вязаным кружком,
У эскалатора на входе.
А что я помню-то?
Как санки мчались вниз,
в сугробах слева огибая ели,
А справа, там, где все, где лед, где гам и визг,
Полет, восторг, упор в забора металлические щели.
Канат под колоннадой надо рвом,
«Менялки-вымогалки» с морячками,
Как пили с краников с ладошек воду словно ром,
Библиотечные романы, лепестками,
Несущимися в свой Пале-Рояль,
Как в порт, в библиотеку фрахт за фрахтом,
И ракушек в песке, ленивый календарь,
Как всех часов песочных вечный Эльдорадо.
Ложечка
(подсмотрено на воображаемых «похоронах» русской словесности)
— Ложка лежит золочена, ничейная?
Надо бы зубик чем дитятке бить…
— Не отошла еще.
— Ложечка ейная?
Ну посидим. чтобы зря не ходить.
— К ложечке сорок поклонов привешено,
Тянется в дырочку красная нить.
— Ну ее ниточку к черту да лешему,
Ванька, хош нитку нательник носить?
Сорок поклонов, да сорок погромов,
Ну и грехов сорока сороков.
Не родила еще.
Ложечка дома.
Машеньке больно под взглядом волхвов.
Ложечка, ниточка,
Ниточка-ложечка,
Ванька, да ты же прихватами ешь,
Брось сюда ложечку,
Чиркани ножичком,
Где ж тебе,
где ж тебе,
где ж тебе,
Где ж…
Родина
Родина.
Кто она?
Мой род живет в городе,
Над которым сменилась уж третья страна.
А Одесса — одна.
Родина.
Не умею давать лживые клятвы,
Бабка моя в пансионе училась,
Кто у нее отнял страну? — Красные.
Я родилась в Красной стране.
Кто у меня отнял страну — разные..
Я бы хотела уметь присягать, да честна.
Очень часто сменялась страна.
А Одесса одна.
Ей присягаю
До самого дна.
Родина.
Не ищу,
Не бегу,
Никого не жду,
Кроме беды.
Иду,
на песке оставляю следы,
Смоет волна.
Не бегу, отмолив,
Не сдаю в архив,
Не спускаю в слив,
Мною город жив,
А я им,
Мы победим.
И чуму
И войну,
И беду не одну,
И смуту,
И ложь,
Ты меня сомнешь?
На!
Но остается она.
Моё место.
Моя Одесса.
Моя Родина.
Покаяние
Я в жизни все разрушила сама,
В чаду дымлю, и клочья отлетают,
Ложатся на страницы, на дома,
Осколками снарядов в сотню Каев
Я полюбила жесткий как наждак,
Язык прозрений, и стою под рампой.
Пылающий солнцеподобный мрак,
Включил свои окаянные лампы.
Я так хотела жизнь постичь всерьез,
Я так старалась бить в себя до крови,
Я так пропитана сурьмой ненужных слез,
Я так устала в этой долгой коме,
Бумажные абсурдные слова,
Как в грудь ножи ловить, отчаянной мишенью.
— Я коленях, друг мой,
Ты прости меня, я неправа,
Прими повинную не голову, а шею.
А голову, бери, хоть на подставку для цветов,
Хоть на затычку в твоей бочке гнева,
Я на коленях. Нету больше слов.
Прими и тело,
Для грядущего посева.
Я в жизни все разрушила сама,
Оставь мне час один, свободный от различий,
Дай чашку чая, дай в последний раз как маленькой
Прилечь и почитать Дюма.
Мне стало все равно, что он аисторичен.
— Но нет. Я снова лгу.
А лгать уже нет смысла.
И ложь мою приняв, не поскупись, не жги,
Дай жизни мне, дай долгой,
Чтоб осмыслить и в полной мере
Искупить грехи.
Дай долгой мне.
Дай долгой всем, кто бредит,
Дай вечной, дай пройти
Нащупать снова нить.
Целую руку ту,
Что так искусно лепит,
И жажду в душу льет,
И отрицать
и снова узнавать
и жить.
Под дождем
Душа моя, сердце мое,
Дорога асфальтом крыта,
Под августовским дождем,
Целуются тверди, сквозь сито.
И ходят, и ходят вокруг,
Объяты зонтами — пары.,
Сцепления чьих-то рук,
И трения чьих-то футляров.
И глянцевое литье,
Их отвердевает светом,
Сквозь краткий небесный проем,
Меж твердью и твердью лета.
Оплоченные мечты,
Оплачены вечной глиной,
И схлопываются зонты,
И пары проходят мимо,
И в улиц далекий сток,
Как в серую гавань эльфы,
Идут,
И стелит им бог,
Цветных отражений шлейфы.
Душа моя, сердце мое,
Я лягу на эти лужи,
На радужное шитье,
Плечами от грусти простуженными,
И пусть обтекают меня,
Все пары, все пары, все пары,
Рука там родная твоя,
Тут ключ твоего футляра.
А в бухты все шли и шли,
Как риф огибая тело,
Прохожие — корабли,
И облака — корабелы.
Лежу я, в центре земли,
Спиной обнимая планету,
И ты там, вдали, вдали,
В объятиях
Где-то,
Где-то.
* * *
Стих — болезнь,
Надо-бы, надо-бы переболеть,
Гореть, жаром почти умирающих звуков,
Потом созвучий тлеть,
Медной монеткою у языка,
Привкусом моря и пепла до самых ушей.
Тянется в руки.
Храни, пока
Не разменяешь.
Гонишь — взашей.
Вышла из обихода —- медь.
Носишь.
Звенишь.
Теряешь.
Находит кто-то.
Строит из света соты.
* * *
— Здравствуйте, беды мои,
Что у нас нынче на ужин?
Эти до боли — свои,
Эти до смерти — суженые.
Вас узнаю, по шагам,
Всё вы со мною ходите,
Общий и быт, и срам,
Общие богу подати.
— Здравствуйте, беды мои,
Ложки, ножи столовые,
Черпает кто, кроит,
Кормлены общей половою.
В окна вас не видать,
Мутно, носы влипая,
Некая лисья рать,
Топчется вне — слепая.
Судят, кто жив, кто нет,
Тычут под окна письма,
Я зажигаю свет,
Этим прищурам лисьим.
Но к моему стеклу,
В мути не видя лица,
Тащит хворост, смолу,
В пасти своей — лисица.
Беды мои спалить,
С домом, со мною вместе,
И огневая нить,
Ластится,
Стены пестит.
И напоследок в меня
Током вжигая клемы.
Беды сгорят и я.
Скажут — сгорело время.
* * *
О позабытой ответственности,
Ложащейся на народ,
Скажет, со всей непосредственностью,
Народ, что там не живет.
Всё о гнусности мата,
Знает, конечно, тот,
Лексика чья богата,
Половой обсценных нот.
Доброе сердце носят,
С молитвой ложась ко сну,
Те, что мечтают бросить,
Бомбу в другую страну.
О милосердии скажет,
Машущий топором.
А патриотизм покажут,
Воюющие пером.
Более всех о смерти,
Знает, кто в рейтинг идет,
Черти вы!
Черти!
Черти!
И этот
и тот
и тот…
Господи, сохрани,
Не от гибели, от возни.
Это чистилище,
Кровь, пот, ложь, грязь,
Моют скот.
Я захлебываюсь,
Водоворот,
Наполнены грязью — уши, рот,
Залиты кровью — глаза,
Я становлюсь солью.
А нельзя.