512 Views
15 октября 2022 года, в разгар «частичной мобилизации», «Точка.Зрения» сумела сделать невероятное — провести в Москве подпольный антивоенный фестиваль, вошедший в историю как Измайловский концерт.
Свои стихи прочли Ольга Грязнова, Александра Ластоверова, Ванечка (Анастасия Броварец), Александра Неронова, Екатерина Блынская. Музыкальное творчество представили Дмитрий Борисов & группа Morgenmuffel, Алексей Кудрявый, Евгений Савин, группа «Ложные показания»(с заочным участием Даши Поляковой), Алексей Караковский, Ольга Терещенко. Отдельным блоком выступили актёры музыкального театра-студии ТеНер (Мария Лазаревская, Светлана Лазаревская, Анастасия Броварец, Вениамин Латерман, Анна Болотная, Нина Рубинштейн) с песнями из спектаклей «Сукины дети» (по Леониду Филатову) и «Три толстяка» (по Юрию Олеше). Также необходимо отметить ансамбль «Сад Мандельштама» в составе Алексея Караковского, Александры Ластоверовой, Ольги Терещенко и Максима Соловьёва (с заочным участием Татьяны Вольтской и Игоря Белого), песни которого посвящены политическим репрессиям 1930-1950 годов. Непосредственно перед фестивалем у ансамбля вышел дебютный альбом под названием «Белая ложь», оформленный художницей Анной-Марией Караковской, также присутствовавшей в зале. В промежутках между выступлениями были прочитаны стихи поэтов, которые не смогли доехать до фестиваля — это были Андрей Мансветов, Глаша Кошенбек, Вадим Жук, Вадим Фомин и другие. В течение фестиваля шла трансляция, которую смотрели не только в России, но также в США, Израиле, Армении, Германии и даже ОАЭ.
По традиции назовём новых авторов Точки.Зрения, пришедших в сентябре. Постоянными авторами проекта стали Ольга Говорина, Феликс Максимов, Пётр Межурицкий, Юлия Фридман.
Также первые публикации состоялись у таких авторов, как Ольга Беньяминова, Анастасия Винокурова, А. Внезапносъехавший, Мария Лазаревская, Ева Латерман, Светлана Менделева, Евгений Савин, Игорь Сатановский, Елена Свирипа.
В октябре 2022 года «Точка.Зрения» в рубрике «Весь мир за мир» продолжила рецензировать антивоенные антологии со всех краёв света. Свою рецензию на антологию, вышедшую ещё в 2016 году, «Привычка жить в гетто» представил обозреватель Мартин Шмитц. Также он представил статью «Возвращение «псов войны»: поэтический срез».
Продолжилась публикация переводов — с английского (Деннис Нурксе. Стихотворения, Чарлз Буковски. Стихотворения, Саманта Барендсон. Кража смерти), с русского на немецкий (Alexander Delphinov. Ja, sagte sie), с русского на английский (Alexey Karakovski. Twenty Two, Alexandra Lastoverova. Separation, Svetlana Mendeleva. Between the Third Rome and the Third Reich. This March, Vanechka. Mother calls. A little sparrow, Julia Nemirovskaya. Qin Shi Huang. Euthanasia, Olga Agour. July) и с русского на иврит (Вадим Жук. Стихотворения). Также состоялась первая публикация на украинском языке — Анастасія Шакірова. Вони кажуть.
Вот подборка лучших, по мнению редакции, стихотворений октября.
Вера Павлова. (из «Человек имеет право называть войной войну»)
В складчину — хлеб изгнания.
Сдвинув четыре стола.
Дружеская компания.
Только читать начала —
руку листком порезала.
Но не пропьёшь мастерство.
На языке агрессора
плачу о жертвах его.
Танда Луговская. (из «Мертвецов не бойся»)
Мертвецов не бойся: те, кто при жизни были за нас,
Будут точно так же за нас и после ухода.
На них ты можешь смотреть, не опуская глаз,
Можешь их обнять, можешь с ними пробыть полчаса или даже час,
Только помни, что они быстрей устают, — такова их природа.
Но они умеют то, чего пока не умеем мы:
Могут жарить картошку в ладони и гладить в полёте птицу,
А ещё могут встать перед нашим врагом — заслоном страшным, немым,
Распахнуть ворота тьмы,
И живому врагу лучше б мёртвым поскорей обратиться.
Анна Кузнецова. (из «Подумать только, как похожи на нас»)
Значит, нужно успеть
сказать самые важные слова
в разрыв между навью и явью.
Война. Я шепчу своим детям: Люблю вас.
я. вас. люблю.
Но глаз, не могу отвести глаз
от огня в узких зрачках режима.
Значит, нужно успеть
потратить все деньги,
скоро на них ничего не купить.
Прочитать все книги,
скоро их жечь, ими топить.
Поверить в бога, —
одному здесь не хватит сил.
Полюбить жизнь,
чтобы всё не зря.
Нужно успеть
отдать всю любовь и всю нежность —
своё самое ценное и самое бесполезное.
Единственное, что я хотела —
быть человеком.
— Только не здесь, — гремит и клокочет голос моей родины.
А я уже всё,
я была.
Тома Юрьева. Белое покрывало (из «Страсти по Кориолану»)
Прожженная мелодия,
Вырванная страница.
Ходит под окнами родина,
Родина в окна стучится.
Плакала-ли, не плакала,
Ночью ткала, сшивала,
Флаги, как соколов на колах,
Крыльями развевала,
Выгнала набело тени,
И опустила забрала,
Каждому поколению —
Белое покрывало.
Глаша Кошенбек. (из «Дом, который построил трус»)
по-прежнему обильны в поле росы
мужает сныть и борщевик и хвощ
какая прелесть форма для доносов
какая в ней традиция и мощь
какая гадость заливная рыба
какая сладость в легкости уесть
какие люди — камни гвозди глыбы
какие зубы когти яд и шерсть
как раньше — без сомненья без запинки
как штирлиц завещал и обучил
отжать места и швейную машинку
и оперу на ней строчить строчить
сиди гляди хлебай столовской ложкой
иронизируй и блести умом —
ничтожное в сравнении с бомбежкой
и стыдное и стадное дерьмо
как гадостно как пошло и как поздно
не жаль души сиреневую цветь
и хочется уйти смотреть на воздух
а может никуда и не смотреть
а в небе си нет сером
цвета гальки
лишь облаков невыносимый пух
и самолет летит
и паровоз летит
возможно без детальки
а может и без двух
Ольга Беньяминова. (из «Мне они не враги»)
Где-то там, далеко, не стихает война.
Но не здесь, не сейчас. Здесь пока тишина.
Вечный русский авось.
Кто не верил, кто думать о том не хотел
В круговерти размеренных будничных дел…
Не хотел, да пришлось.
Запираешь ли дверь, затворяешь окно,
На замок, на засов – а война все равно
В этом злом сентябре
В каждый дом – вот же тварь! –из экранов пришла.
Ухмыляясь, стоит средь осколков стекла
В сапогах на ковре.
Что-то хрипло вещает разбитый экран.
А война, не скрываясь, идет по дворам,
И расколотый мир
Словно гравий, хрустит под ногами ее,
И в чернеющем небе кружит воронье,
Созывая на пир.
Будет пир хоть куда − мы ж воюем числом.
И война караулит за каждым углом,
В подворотне любой.
Ты идешь по делам иль бредешь наугад,
И холодный безжалостный пристальный взгляд
Все следит за тобой.
И война говорит: «Подь сюды, сукин сын.
Ты, ботаник-очкарик! Да ладно, не ссы.
Завтра – в строй, твою мать.
Умереть за отчизну – великая честь!
Возражения есть?» «Возражения есть.
Не пойду убивать.»
А она говорит: «Ты предатель и трус!»
Отвечаешь: «Возможно, судить не берусь.
Мне они не враги.»
А потом повторяешь опять и опять:
«Никогда, ни за что не пойду убивать.»
Так беги же, беги!
Не сегодня, так завтра захлопнется дверь.
Сотни тысяч бегут. И не вспомнишь теперь,
Кто был пьян, кто был слеп.
В Казахстан или в Грузию, прочь из страны,
От преступной неправедной этой войны,
Хоть за кроликом вслед.
Это выход, пожалуй, не самый плохой,
Если в кроличьей норке, в чащобе глухой
Ты отыщешь приют.
Белый кролик ворчит – мол, зима на носу,
Ох, не лучшее время скрываться в лесу…
Но зато не убьют.
Третьи сутки в пути. Ты не думай, беги.
Как же гулко грохочут ее сапоги
За тобой по пятам.
Небо в тучах, и дождь барабанит в стекло.
Впереди – лишь туман. Но тебе повезло,
Ты хотя бы − не там.
Ты сумел увернуться из лап сатаны.
И повестка, запутавшись в кроне сосны,
Растворится в дожде.
Пробка тянется в даль, километров на пять…
Но тебя уж никто не пошлет убивать.
Никогда. И нигде.
Дана Сидерос. (из «Нужно идти за всех»)
Дед-инвалид подзывает внука,
дед говорит: мой хороший, на-ка
денег тебе, принеси таблеток,
чтобы принять — и лето.
Чтобы принять сорок штук — и дома.
Я так устал, помоги мне, Дима.
Покарауль у двери, пока я
съем пузырек покоя.
Внук рассуждает: всё надо взвесить.
Сколько дадут мне? Ну, восемь, десять,
блистеров.
Ну а сколько надо,
чтобы хватило деду?
Внук размышляет: всё надо взвесить.
Сколько дадут мне? Ну, восемь, десять,
может, двенадцать
лет.
Выйду — как раз в институт.
Дед засыпает, и деду снятся
молы на море, милые лица,
вальс из динамика у фонтана,
баритон
Левитана.
Вадим Жук. (из «Хорошо, что нет войны»)
Хорошо, что нет войны.
Просыпаться не от грома,
А от тихой тишины
Жить не где-нибудь,а дома
Посреди своей страны
Хорошо, что нет войны.
Ни в полях, ни на морях
Смерть бандитка не пирует.
В светлых детских лагерях
Дети дружно маршируют
В белых форменных вещах.
Кур блаженствует во щах.
Гимн играет на заре
С музыкой и со словами,
Фрукты зреют на жаре
С наливными головами.
Птички строятся в каре,
Жук томится в янтаре.
Хорошо, что нет войны.
Про войну нам не сказали.
У испачканной стены
На раздолбанном вокзале
Человек сидит и плачет
Жёлто-синими слезами.
Глупый сын грызёт калачик,
По стене жена сползает.
Жить придётся без жены.
Хорошо, что нет войны.
Евгений Савин. Укоризненного взгляда показная тишина (из «Забракованные всюду, исключённые за смех»)
По Даниловскому кладбищу иду среди могил.
Здесь лабают и дринчат у разбитого креста.
Ну а в школу не пойду, там сказали я дебил.
Мне дорога в ПТУ… лишь бы дали аттестат.
У меня есть шило в жопе, у меня нет перспектив.
Мои песни не раскрутят, детка, даже не гадай.
Потому что перманентно я системы супротив,
Моя скользкая дорожка завернула не туда.
Так что зря сюда приходишь, обречён наш разговор.
Вот мой мир нонконформизма без лапши и без прикрас.
Ты мне снова скажешь: «Милый, может свалим к нам во двор?»
Мне отсюда не свалить, а тебе бы — в самый раз!
Забракованные всюду, исключённые за смех,
Всеми проклятые (трижды) в небесах и наяву,
Мертвецам поём мы песни, но не «сущим во гробех»,
Тем, что ходят, и им кажется — они ещё живут.
Укоризненного взгляда показная тишина.
Издевательской улыбки электрический забор.
Пережевывая камушки понуро пожинать
Что посеял кто-то лютый, кто привык стрелять в упор.
Инна Квасивка. От огня и воды (из «Чёрный день»)
От огня и воды не зарекайся.
Не боясь ни тюрьмы, ни сумы,
воздают божки по вере каинам,
ищут авелей для чумы.
Ты – китом проглоченный –не Иона:
смерть во чреве предрешена.
Жизнь равна большому аукциону,
Лот ушёл, умерла жена.
И пророк бежит без оглядки, зная
силу огненного дождя,
но солдат волочит чужое знамя
и сгорает не уходя.
Расцветают дети в садах Гоморры,
их живьём на горе Содом
в соляной обители похоронят –
за паломническим столбом.
Чашу пепла выльет больная спичка –
сотвори из неё ковчег,
чтоб по морю мёртвых скользить по-птичьи
и по-рыбьи молчать вовек.
Феликс Максимов. Псоглавец (из «Красная книга сегодня красна особенно»)
Не, ты в глаза мне смотри, не вороти рыло,
Не кашляй в бушлатные рукава.
Тут раньше все наше! Все наше тут раньше было:
Лес, ларьки, переходы и летающие острова.
Эти вот блемии. У них рот на пузе
Вместо пупка прорезь, вместо зенок — соски.
Они приспособились! А вот при Союзе
Хлопали нам в президиуме, кушали ништяки.
Эти вот, пигмеи. Ты видел — что в лоб, что по лбу,
Джинсою трясли на рынке, «падхади, пять рублей!»
Варили из кошек мыло, меняли пшено на полбу.
Гоп-стопили на болотах беспаспортных журавлей.
Эти вот, я не помню, такие не муж, не баба
Прикинь, ни рыба, ни мясо, не Гоголь и не Корней.
Они нас первые предали. Таскались по модным клабам
И малолеток наших вели в приват-кабинет.
Читали им там Крапивина, поили их там портвеем.
Пудрили коксом ноздри, врали про Карлсбад.
А я, прикинь, не поддался. А я горевал и верил.
А я два кредита выплатил. И третий не взял. Судьба.
Они им дарили гольфики, белые до колена,
Они их учили плакать и говорить: Зиг хайль!
В клубной курилке плакал нэпман Захар Прилепин
И подавал коктейли вечный грядущий хам.
Ты мне зажигалку даришь, и пятишься « я согласен»,
Двуногий, бритоголовый, два уха и две губы.
Смотри на меня, земеля, я — бобик. Простой псоглавец.
Я верю в Муму, в Каштанку, в Черный и Белый Бим.
Сгорели Белка и Стрелка, и Жучка в колодце выла,
И Артемон не выжил и Лесси нас не спасла.
Тут раньше все было наше. Всё наше тут раньше было.
Балашиха и Опалиха. И девушка без весла.
Умеешь правою задней чесать левое ухо?
Умеешь течную суку учуять за километр?
На следующей выходишь? Ну ладно, дай пять, братуха.
Давай поцелую в десна, давай погадаю смерть.
Последний псоглавец выйдет на грёбаном полустанке.
Острую сучью морду в злую воткнет луну.
Выпьет пивка из банки. Вспомнит шаманов-старцев
И пойдет без дороги, в правую сторону.
Вот соловей защелкал, вот потянуло хлебом,
Вот телефон мобильный кракнул под каблуком.
Сын мой, иди направо. Нет, не шатнись налево.
Да, твой плевок на глине дороже чем их Лукойл.
Пасха для всех псоглавцев грянет собачьим хором,
Если мы крикнем «Где вы» — мертвые скажут: Гаф.
Где мой отец Акела? Где моя мама? Холод.
Там где невеста — Гайя, там я твой буду Гай.
Вот он идет — последний. Фляга, купюры, паспорт
Дачи, столбы, паромы, яблоки, крепость, Брест.
Сумка. И куртка хаки. Скоро весна и Пасха.
И в новостях объявят: Этот опять воскрес.
Мы, псоглавцы, прикинулись шлюхами с алкашами,
Мы паспорта сменили, стопом поедем в Крым.
Знаете, я умею так шевелить ушами
Что двум земным полушариям
Стыдно и нечем крыть.
Даша Полякова. (из «Восемь лет»)
Брат мой, пойми, что дальше — кромешный ад.
Хаты, что вечно с краю, в конце горят.
Брат мой, пойми…
— Не брат я тебе, не брат.
Друг мой, пойми войну, что теперь вокруг.
Не пожимай испачканных кровью рук.
Друг мой, пойми…
— Не друг я тебе, не друг.
Сын мой, пойми, что слово — сильней дубин.
Чем с подлецами — лучше уж будь один.
Сын мой, пойми…
— Не сын я тебе, не сын.
Враг мой, пойми, что всё у нас тут не так:
Нам бы с тобой единый свободный флаг…
Враг мой, пойми…
— Я понял тебя, мой враг.
Мио Гранд. (из «Бумажный самолётик»)
Я сижу пятнадцать суток.
Мой бумажный самолётик
Просочился сквозь решётку,
Крылья светятся его.
Презираю свой закуток,
Вы, наверное, поймёте,
Что, отбив по мне чечётку,
Безсловесье велико.
Заперты на ключ за правду
Джельсомино, Чиполлино,
Маленький седой профессор
И знакомый хулиган.
Но летит, презрев преграду,
Самолётик мой невинный
С надписью: «Дрожи, агрессор!»
Прямо к цели на таран.
Ксения Август. (из «Письмо про войну»)
Липкий страх подкатывает к горлу,
липкий страх не липнет к простыням,
я опять закатываю в гору
пироги на чёрных противнях,
я опять иду по белу свету
косы по косыночку прибрав,
если бы Господь по войны ведал,
для Адама не дал бы ребра,
и не создал землю бы и небо,
и не дал бы воину меча,
если бы Господь любовью б не был,
мы бы с тобой не плакали сейчас
по убитым, раненным, и тем кто
на тропу войны ступил едва.
Сколько таракан проглотит деток?
Сколько меду мухе даст пчела
прежде чем паук ее поймает,
и спугнет весь насекомий люд.
Помнишь, лепестки плыли по маю,
как сейчас летят по сентябрю
первые повестки скорой смерти,
скорой боли, что всегда права,
я стою, опять не в силах сети
липкие паучии порвать,
я стою у вечности в запасе,
и у самой смерти на краю,
слыша, как у дочки в младшем классе
дети гимн неслаженно поют.
Светлана Севрикова. Шестидесятые (из «Стихи из прошлых жизней»)
Луна как прыщ в носу распухла.
Стекает мёд из звёздных сот.
Семья советская на кухне
Антисоветчину несёт.
Болячки совести врачуя,
В сметане жарят караси.
Приёмник, собранный вручную,
На ощупь ловит Би-Би-Си.
Уютной «Правдой» в туалете
Спокойно вытирают зад.
В фамильном стареньком буфете
За «Домостроем» — самиздат.
И, словно вестник новой жизни, —
Любимой дочери жених —
Длинноволосый хипстер в джинсах
Невыносимо голубых.
Ольга Аникина. (из «Если мать говорит «убей»»)
Не в белых арочках барочных галерей,
не в синем городе, не на спине верблюда –
мне место на земле неправедной моей.
Мне некуда отсюда.
Где мой пустырь зарос моим борщевиком,
где спит моя родня в глубоком котловане,
в Свияжске ссыльном, в Ильине глухом,
в острожной Колывани.
И окаянства хлеб, и горькое питьё
моей больной земле привычно и не ново.
И я взошла на ней,
и вынести готова
её бесчестие, злосчастие
её.
Юлия Фридман. (из «Мои деды воевали в Троянской войне»)
Аннабель Ли, ты уехала с первым поездом,
Мир не кончился, радио опять говорит с соседом
В передаче о том, как шуршат листья осенью.
Я не уеду.
Покупатели в лавке обсуждают бытовые вопросы:
Если б у тебя было охотничье ружье,
Как ломали бы дверь гебешные пидарасы,
Ты бы дал себя взять живьем?
Аннабель Ли, в окопах и под огнем
Пацифисты переводятся быстро,
И так ярко горит, что ее можно видеть днем,
Звезда мусорщиков и туристов,
И какой это грубый метафорический ветер,
Каждую нежную мысль принуждая держать подол,
Он уносит тебя, твоим сердцем, как флюгером, вертит,
То ты этого хочешь, то с тем закатилась под стол,
Аннабель Ли, всем любовникам кукла вуду,
В тебя тыкают твердым, и всех нас корежит от боли,
Я железную ветку, как русло реки, отведу,
За вагоном вагон, электричество вспыхнет любовью,
Как далек этот край! Машинист, а точнее, твой раб
Заплутает на карте и, не разжимая объятий,
Направляет состав к желтоглазой звезде Альгораб,
Очертанья крыла — то ли ворон, а то ли стервятник.
Татьяна Дружинина. (из «До себя долистай»)
Мама, на ручки меня скорей,
И не моргая смотри: расту
Неотвратимо, а ты старей,
Мерное тиканье, тихий стук.
Мама, гляди, я качусь без рук,
Мама, ну ты пропустила всё:
Óблака перистого бурун,
Листик, налипший на колесо.
Мама, и незачем так смотреть,
Это моё решение.
Рифма такая, такой катрен.
Парк предноябрьский, решетчатый.
Ладно, посмотрим, пора идти,
Будущей осенью навестим.
Осенью прелые пряности,
Полость в сердечной области.
Видишь ли, лучше не начинай,
Корм, получается, не в коня.
Мама, ты смотришь не тот канал,
Я публикую не в тот канал.
Кто-то невидимо нас украл,
Мама, и грубо перекроил.
Площадью с небо, на весь экран
Фото, где я на руках твоих.
Александр Дельфинов. Позвони в Россию (из «Русская осень»)
Позвони в Россию, брат, по мобильному,
Пока прыгает по веточке чёрный дрозд,
Пока ещё живы твои родители,
Пока ракеты не вылетели из гнёзд.
Позвони в Россию, завтра будет поздно,
Завтра не будет, только вчера,
Рейс «Бабий Яр — Симферополь — Грозный»,
Голова раскалывается с утра.
Позвони в Россию, расправь позвоночник,
Бога за бороду дёрни, брат,
У тебя есть право на один звоночек,
Сыр, маслины и виноград.
Позвони в Россию, страну насилия,
Спрячь муху без крыльев в спичечный коробок.
На чужбине стыдóба да жизнь постылая,
Уютен в родимой земле гробок.
Позвони в Россию, раскачивай колокол,
Собирай на вече мертвецов-отцов.
Хлюпай во рту расплавленным оловом,
Изблёвывай огненное словцо.
Позвони в Россию, набрав по памяти
С детства зазубренный номерок,
Но не удивляйся, если будет занято,
И никто не ответит на твой звонок.
Елена Свирипа. (из «Новое слово для твоего молчания»)
их не убили
Лена
они просто к тебе
не пришли
их не убили
Лена
они пока ещё
не пришли
приходят другие
выход
блокируя
временно
и ты начинаешь
хищно
посматривать
на окно
дрожащие пальцы
сами
медленно
тянутся
спрятаться
под волосами
и кожу
содрать с лица
тебя не разденешь
Лена
твоя одежда
сплошной муляж
в одном и том ж
на сцену
к родителям
и на пляж
чайники
и сковородки
тебе сами
готовят еду
и ты смотришь
лишь как на выход
на газовую
плиту
когда кончается
школа
случается
институт
а ты Ленок
всё еще тут
потому что
а вдруг придут
стараешься
быть готовой
чтобы точно
не проебать
то что не с каждым-то
и случается
даже из тех
кто умеет ждать
безмолвный бой
забирает
в огонь
всё бумажное
и делает
ещё важнее
безымянное
важное
непредсказуемо
неисповедимы
воздушные
его пути
для повышения
вероятности
ты хоть куда-нибудь
тоже иди
ведь их не убили
Лена
они просто
ещё не пришли
такие не гибнут
нужные нежные
они идут к тебе
а ты жди
Александр Щедринский. (из «Звеня церковной ржавчиной»)
как нам, поди, сказал б какой-то Фрейд —
война есть секс, ракета — значит, фаллос.
так берегите от войны детей.
война совсем родительская шалость.
совсем для взрослых. правда, посмотреть
коль на все это, видишь с непривычки,
что дети прежде нас всех чуют смерть
и сами зажигают сдуру спички,
играются, идут в Донбасс и Крым,
пока никто не даст ремнем по жопе.
а папка умиляется, и с ним
мамаша — что оно назло Европе.
недетское, ненужное оно.
и все же есть проверенное средство:
бабье, вино, кино и домино
спасет детей от войн, войну — от детства.
ведь если кто желает воевать,
то он лишен вакханской славы рима.
а, значит, холодна его кровать
и вправду в нем болезнь неисцелима.
А. Внезапносъехавший. (из «Прочти это слово, и я буду жить»)
Я сижу в совсем другой стране
И вокруг расслабленные люди, на
Как же славно, братцы, что ко мне
В этот раз не подселили путина
Так, бывало, глянешь, а в окне
В ясном небе путин ярко светится
Царствует в предвечной вышине
И танцует с малою медведицей
Телевизор включишь — снова он
Грозно машет ядерной дубиною
Скажет про врагов со всех сторон
И про то как святы и едины мы
А уж если выйдешь в интернет
Тут он пишет без конца, без устали
Шлёт комменты всем про восемь лет
И про то, что танки наши шустрые
Слышу звук квартирного звонка
Погляжу в глазок — и снова здравствуйте
Он стоит с бумажечкой в руках
И глядит так пристально, так ласково
И в постель заглянет он ко мне
С кем я сплю, когда, в каких позициях
Думаю ль в процессе о стране
Не попрал ли скрепы и традиции
В звуке марширующих рядов
В разжиревших лицах заседателей
В нищете глубинных городов
В том, что мы теперь совсем утратили
В криках под дубинками ментов
В кадрах, пробирающих до жути, на
В бесконечной роскоши дворцов
Всюду виден след володи путина
А сейчас вот вышел купить сигарет
Оглянулся — и нету путина
путина нет
Вадим Фомин. Гомофобия (из «Мы останемся молодыми»)
запретить их! скорей! держусь из последних сил
эти сны… в них все меньше скрепной девятой роты
и все чаще ромашки в заднице патриота
запретить! а иначе божечки упаси
я ходил на парады, пил самогон и спирт
по блядям, по рыбалкам, баням, пивным, футболам
но мохнатые жопы снятся, внизу все колом
это все пропаганда! помни, что враг не спит
днище лодки пробито, кто остановит течь?
я смотрел соловьиный крах и распад Европы
но сквозь ядерный пепел ватные снятся жопы
запретить все кино и игры, а книжки сжечь
жопы снятся и снятся — хочется укусить
сердце бьется в груди, пылает, как склад Озона
сериал про ментов, гармонь и хиты Кобзона
остальных запретить! держаться нет больше сил!
Анастасия Винокурова. (из «Когда Господь разрушит Карфаген»)
Мой муж вернулся белый, словно призрак
родного деда с фото на трюмо,
с лицом, как перекошенная призма,
застыл в дверях и выплюнул: «Дерьмо!»
И с той поры не проронил ни слова,
трясётся лишь при виде новостей.
Святой отец, что видел он такого,
что он не смотрит даже на детей?
В гнездо у гаражей вернулись птицы –
теперь не так темно наедине.
Как о петле в дому самоубийцы,
мы не упоминаем о войне,
пока растёт уродливое что-то.
И взглядом, словно молнией, пронзив,
мой муж уходит ночью на работу
и лезет в гору – проклятый Сизиф! –
как будто бы способен этот камень
закрыть в груди огромную дыру.
Он весь пропах костром, и шашлыками,
и чем-то сладким, что не разберу.
Виктор Фет. Разговоры (из «Усилие, ожог, раствор Люголя»)
Возможно, время перестало течь,
задержано потоком встречным,
а всё, что мы считали вечным,
распалось на куски, как наша речь:
в ней нет ни смысла, ни опоры,
но всё ещё во всех краях земли
бездумные, пустые разговоры
ведут, как мы вели.
Я онемею от бесстыдства зла,
где вечность наступила и прошла
поблизости от входа в дантов ад,
не освещённый фонарями,
где под обломками имперских колоннад
всё слышится слепых безумцев смех,
где я оглохну от молчанья тех,
кого считал друзьями.
Тикки Шельен. Оставшиеся (из «О том, что нельзя называть»)
Выходя на улицу, осмотрись,
чтоб ни ленточки, ни ножа,
выходя из парадного, улыбнись —
и ныряй в воздушный поток.
И плыви, как рыбонька, у тебя
нету ручек и нету ног,
ведь они вылавливают людей,
а рыбку им не задержать.
Когда два года тому назад
город был пуст и гол,
когда на мокрых квадратиках плит
отражался угрюмый вокзал,
мы думали, вот же, звали чуму —
и действительно, мор пришел,
и мы прикрывали носы и рты,
а сейчас укрываем глаза.
Проходя по городу, не считай,
что все на своих местах,
кофейни, булочные, цветы,
собачки на поводках,
скоро весна, скоро будет май,
а вот и патруль идет.
Ты рыбка, рыбонька, не всплывай,
течение донесет.
Еще три года тому назад
мы слушали визг и хрип
и думали: боже, какой же мрак,
неужто совести нет?
А четыре года тому назад
всех болезней-то — рак да грипп,
и всем ужасно хочется знать,
где были мы восемь лет.
Ты заныриваешь в метро,
если в городе есть метро,
ты поднимаешься из глубин,
проходишь сквозь отмели,
скромно поблескиваешь чешуёй,
фальшивое серебро,
вот на тебя посмотрел один…
Ладно, почти пришли.
А что мы знали о той войне?
ну помнили, что прошла,
соседский дедушка приходил,
на пиджаке ордена,
Рейхстаг, блокада, гитлер капут,
и песенка вроде была —
про “Киев бомбили, нам объявили,
что началася война”.
А там — как будто еще не там,
про книги и про своих,
ты входишь, отбрасываешь плавник
и воздух глотками пьёшь,
И я смотрю на вас сквозь стекло —
и вижу вас всех живых.
И у каждого третьего в рюкзаке
ленточка или нож.
Александра Неронова. Фрейлахс (из «Из спектакля «Сукины дети» (действие второе)»)
Читать — грешно,
Писать — смешно,
А говорить — опасно.
Дрожит шершавый потолок над лампой Ильича.
Кого посадят и куда — пока еще неясно.
Построить тюрьмы — не вопрос,
Да мало кирпича.
Не дай вам бог прийти на свет в тяжелую годину,
Жить, примеряя на себя изгнанье и арест!
Стоять — провалишься под лед,
Идти — прикончат в спину,
И будешь в проруби говном — пока не надоест.
Любой, кто мыслит поперек — почти что враг народа,
Ходи по рельсам и гуди,
Чем мы не поезда?
Почто покинула ты нас, свободушка-свобода,
Зачем кукуху забрала из отчего гнезда?
Добро давно на грани зла, отчаянья и фола,
И даже свечи зажигать — уже немой протест.
Разбей об стену телефон,
Закинься валидолом
И слушай крики за окном — пока не надоест.
Молчат гитара и тромбон,
Гармонь, кларнет и лира,
Молчат дудук, виолончель, и туба, и фагот…
На фоне грязно-желтых туч белеет голубь мира,
Засравший всё, и всех, и вся с космических высот.
Ты не узнаешь, кто донес —
Так и помрешь невеждой.
И лучше сразу сколоти себе и гроб, и крест.
Не надо сердце бередить несбыточной надеждой.
Тебе дают еще дышать.
Пока не надоест.
Поэт Хренов. (из «Повестка»)
Со мной ничего не случилось.
А что со мной может случиться?
Все лучшие люди столпились
На русско-грузинской границе.
А я, молодец, не повелся
На их либеральные визги.
А я никуда не поехал,
Остался по месту прописки.
Суровая наша природа,
Простая и грубая пища.
Опустимся вместе с Россией
На самое-самое днище.
Ольга Говорина. (из «Изобретём любовь»)
Промолвил человек: «Дожить бы до утра», —
и, голову задрав, оцепенел и замер:
праматерь темнота не зла и не добра,
когда глядит в него январскими глазами.
Когда эфир так пуст, что лёгкие болят,
и поднимают вой рождественские звери —
они поют её пустой холодный взгляд,
её покой и сон, утраты и потери.
Но мы назло врагу, праматери назло
впадаем каждый в свой закон ничтожных чисел
и прямо под её развернутым крылом
изобретаем — вновь — какой-то малый смысл.
И, сами у себя в бессмысленном плену,
не веря в темноте ни зрению, ни слуху,
изобретем любовь.
Изобретем войну.
Потом опять любовь.
Потом опять по кругу.
Андрей Жданов. (из «Мысли голого короля»)
Мысли голого короля
печальны в конце сентября –
всегда одна и та же фигня:
приходится одеваться
и идти сквозь толпу
голодных до зрелищ приматов,
солдат.
Думает король:
«Не повернуть ли обратно
домой?
Но Господь – пастырь мой,
и ещё не наступит зима –
я ни в чём не буду нуждаться
и публично сойду с ума,
погружённый в омут
своих влажных фантазий».
Воспоминания
многочисленных эвтаназий
заглушить стремятся
внутренние песни –
их либо слишком много,
либо они исчезли.
Но есть ещё к чему стремиться
пока не вор, не насильник
и не убийца.
Голый король идёт вперёд,
как мотылёк на свет.
Впереди его
ничего не ждёт.
Там ничего нет.
Антон Дубинин. Молитвочка (из «Где ты был, Адам»)
А зачем у меня болит это глупое сердце
А затем что оно у меня есть
А зачем мне так больно больно больно
А затем что я еще точно жив
У меня очень маленькая молитва
Потому что я не великий праведник
Да и молитвы великих праведников
В определённые моменты очень малого стоят
Моя маленькая молитва не остановит войну
Она точно не воскресит убитых
Но она все же может чуточку-чуточку
Самую маленькую чуточку
Продвинуть в очереди на границе
Машину тех кто бежит от дракона
Автобус тех кто срочно выезжает
Тех кто с собачкой в переноске застрял на КПП
Моя молитва — молитва убегающего
Привыкшего бежать от тех кто убивает
Или хотя бы грозит убить важную часть меня
Я не боец, но я профессиональный беглец
Привычный бежать оттуда где делают больно
Многое знающий о свободе и несвободе
А тех кто выбрал остаться там где больно
Или не выбрал, а просто остался там где делают больно
Я могу зажмурившись поручить святому Франклу
Святому Корчаку, святому Гаазу
Святому графу Онфруа, святому Сент-Эксу
Святому Бёллю, который стал святым
Когда завещал всем плюнуть на его памятник,
Потому что «Генри не герой. Вообще не герой».
Их молитвы намного сильнее моей.
Настанет лето, мне перестанет быть больно
Или хотя бы станет поменьше больно
Кончится война, мне перестанет быть больно
Или хотя бы станет поменьше больно
Христос воскреснет, мне перестанет быть больно
Или хотя бы станет поменьше больно
Но пока, раз уж мне так больно больно больно
Пусть эта боль станет хотя бы молитвой
За тех, кто сейчас застрял на польской границе.
Феликс Чечик. (из «Нормой ставшее безумие»)
От птичьего проснуться зуммера
и страха холоднее льда,
что нормой ставшее безумие,
вдруг станет раз и навсегда.
Что ж, больше юнгами и фрейдами
не надо пудрить нам мозги:
не с голубыми ли беретами
непримиримые враги —
мы стали братья по оружию
и предвкушению конца?
И снова суженого к ужину
смерть поджидает у крыльца.
Мила Машнова. (из «Лишь об одном Христа молю»)
Лишь об одном Христа молю: живи,
Дыши февральским небом и мужайся…
Пусть мы бредём по грудь в людской крови
И шиворот-навыворот душа вся.
Я начинаю утро с «Отче наш»
(молитва актуальнее, чем кофе)
Мы — пушечное мясо, но не фарш,
Нам слишком рано думать о Голгофе.
Ты только будь, найдя часы для сна,
Страх перед смертью преодолевая…
Когда-нибудь закончится война,
Сомкнув кольцо, как рельсы у трамвая.
Нам ад не страшен, мы уже в аду,
Казалось бы — полшага до могилы.
Ты выживи и я к тебе приду —
С печалью вспоминать, как это было…
Инна Кулишова. (из «Смерть с человеческим лицом»)
ходит смерть
с человеческим лицом
протягивает руку здоровается
гладит по головке ножкам лапкам
хорошо нам с тобой
а поговорить хоть
о чем хоть разок там же
тут же никто другой так и не выслушает
Татьяна Вольтская. (из «Кто виновен? Никто не виновен»)
Кто виновен – никто не виновен.
Ведь не бабка в разбитых очках,
Ведь не девочка в плащике новом
На рассыпчатых каблучках,
И не водопроводчик чумазый,
Матерясь, залезающий в люк,
Не мужик, выбирающий мясо,
Макароны, морковку и лук,
Не училка у светофора
С вереницей четвёртого “б”,
И не тот коробейник проворный,
С тёплой пиццей спешащий к тебе.
Кто виновен? – Не надо, не в тему,
Дней-то солнечных наперечёт.
Только кровь проступает сквозь стены –
И течёт, и течет, и течёт.
Ева Латерман. (из «Мать всех погибших»)
— Ганс, в газетах писали, что это плохие люди,
И вчера, и сегодня писали, что эти люди плохие,
А я не могу понять ничего.
Почему эти люди такие плохие?
Разве не все мы создания Божьи?
— Молчи, Грета, молчи.
— Ганс, по радио говорили, что это плохие люди,
Опять говорили, что это плохие люди,
А я думаю об этом и не могу уснуть.
Разве кровь не одного цвета у всех?
— Молчи, Грета, молчи.
— Ганс, по телевизору показывали людей,
Показывали и говорили, что это плохие люди.
Ганс, ведь это не может быть правдой?
Разве мы произошли от каких-то других животных?
Разве есть хоть какая-то разница между ними и нами?
— Молчи, Грета, молчи.
— Грета, в интернете писали, что это плохие люди,
Говорили, что это плохие люди,
Показывали людей и говорили, будто они плохие.
Во всех газетах и блогах,
На всех мониторах и голограммах,
По всем гарнитурам и нейроимплантам,
Кажется, я слышал это от собственной железной ноги.
Вот только я видел этих людей, Грета.
Там, где я их видел, разница не видна.
Грязь липнет ко всем одинаково,
Кровь у всех одного цвета,
Одно и то же выражение глаз
У убитого и того, кто убил.
Нет никакой разницы, Грета,
А если есть, то не между ними и нами,
А между…
— Молчи, Ганс.
Молчи.
Андрей Костинский. (из «Дом погибший мой»)
живу,
как будто в мире этом
и нет меня
протянутую руку жму
и что-то отвечаю
навпопад
над головой
похожее на солнце
солнце
и точно(-)месяц
на ведёрке дужкой
на дне колодца
в сожженной памяти
по щиколотку пепел
на блокпостах:
прописку.
сигарет
и если б сам себя я встретил,
сказал бы:
одного из нас ведь нет
зову
зовусь
иду на зов незвано
в окна проеме
неба паспарту
среди подъездных
послевзрывных свалок
из прошлой жизни что-то да найду
нашел зайчонка (анна плюш) да мышку
лежат спасённые волной взрывной.
вселенная как теремок-домишко
впускает с ними дом погибший мой
Ольга Грязнова. (из «Прости, переболей и отпусти»)
Москва впивается в рассвет
Созвездьем сталинских высоток.
И, кажется, что смерти нет,
И не идёт война под боком.
Вращает город суета
Непримечательного утра,
Радиоволны «маяка»
На мысли толстым слоем пудры
Ложатся. И наперекор
Всему, чему учили в детстве,
Мы расширяем кругозор.
Забыв, что «миру мир» в наследство
Мы получили просто так,
Ничем не жертвуя напрасно…
А у вокзала дочь и мать
О ком-то плачут. Жизнь прекрасна.
Александр Габриэль. (из «Сиятельный Песец»)
Из мест, где так ожесточённо
в песках злодействует хамсин,
вернулась Алла Пугачёва
в посконный край родных осин,
в тот край, где неизбывна вера
в особость строя и корней…
Вернулась. А с какого хера? —
Но Алле, видимо, видней.
Всё глуше занавес железный,
всё ближе вонь тюремных нар…
А.Б. молчит про цель приезда,
как на допросе коммунар.
Предположу, однако, грубо:
ей петь бы надо, пацаны!
Под песни Аллы дали дуба
все лидеры её страны —
их было пять. Весьма немало.
Какая боль, какая жесть!..
Так пой же, Пугачёва Алла —
тогда их скоро станет шесть.
Так пой же. Всё небесполезно.
Пусть мудаки сойдут во тьму…
Возможно, цель её приезда —
лишь стать свидетелем тому.
Алексей Караковский. Двадцать два (из «Twenty Two»)
Двадцать два года назад мне было ровно двадцать два года,
Моя сообщница уверяла, что её имя секрет.
Она приезжала ко мне домой, проехав насквозь полгорода,
Но по новым данным разведки, города больше нет.
Всё, что мы делали с ней тогда, происходило в постели:
Ели, пили, но чаще, конечно, предпочитали секс,
Я иногда сомневаюсь, было ли это на самом деле —
Слишком многое изменилось за двадцать два года здесь.
Во время оргазма она не раз уходила в открытый космос,
Не потерять её там навсегда надо было ещё суметь,
Но вдруг однажды, открыв глаза, она сказала так просто:
«Знаешь, любимый, мне стало ясно, секс — это как бы смерть.
Будто в момент оргазма я умираю на это мгновение,
Словно я вдруг исчезла, но в тот же миг рождена опять…»
Я смотрел в потолок, не зная, что делать с таким откровением,
А она убежала в душ, но вскоре вернулась в кровать.
Потом она уехала в Харьков, а я остался в России,
Через пару десятков лет в её город пришла война,
И только тогда впервые за все эти годы мы созвонились,
Назвав в разговоре друг другу настоящие имена.
Она сказала: «Знаешь, я думаю, это была подготовка,
Я просто любила тебя ласкать, не зная совсем ничего
О дрожи, когда над твоей головой начинается бомбардировка,
И молишься, чтобы как можно точнее сработала ПВО,
Уже полгода прошло, но привыкнуть к этому невозможно,
Смерть — это очень лично, она, как секс, не терпит чужих.
Пожалуйста, оставайся со мной на линии, мой хороший,
Когда потолок в моей квартире в последний раз задрожит».
С тех пор она звонит по ночам, я слушаю взрывы в трубку,
Не спрашивайте меня, что я испытываю в этот миг,
Будь проклят тот, кто живых людей превращает в холодные трупы,
Я верю, пока я слышу её, она остаётся в живых.
Вячеслав Иванов. (из «Под снегом остынет огонь-земля»)
Расплавились медные пятаки.
В груди — поперечный шов.
Никто не вернется с войны таким,
Каким на нее ушел.
Осеннее солнце воткнулось в дом,
Стучится в окно листва.
Всю ночь подбирал и нашел с трудом
Какие-нибудь слова.
Мешки под глазами чернеют, как
Плоды перезрелых груш.
Живые придут, принесут в руках
Остатки сгоревших душ.
Под снегом остынет огонь-земля,
И мир обретут на ней,
Но неба уродливые края
Не станут уже ровней.
Пётр Межурицкий. Самолингвистика (из «Бог сотворил меня русскоязычным»)
Из праха звёздного земным путем обычным
без лишнего, сказать по правде, шума,
Бог сотворил меня русскоязычным,
что оказалось хуже, чем я думал –
не спрашивай меня, как сверх измучен,
я всё же стал великим и могучим,
ни разу в жизни не восстав из гроба
антисоветчика и русофоба
путём ошибок, промахов и проб,
но что такое в этой жизни гроб,
когда почти ничто в гробу не вечно,
включая мощи разные, конечно?
Нет, на санскрит меня, пока я тут,
народы мира не переведут.
Роман Смирнов. (из «Наручники из повилики»)
ветер вечер время бремя
вьётся ворон словно дрон
бродят строки мимо мема
глохнет колокол дин донн
прячет саша в саже чёрной
иронический оскал
плачет маленький учёный
он товарища искал
погоди поёт свобода
лобода вам слобода
рифма просится народа
города и борода
кафка кофе не элитна
мол живи своим умом
чересчур пишите слитно
проповедует омон
терпит ост не остановишь
да наверное нельзя
с книги смотрит бунимович
как страшны его глаза
Анастасия Броварец (Ванечка). (из «Всë ещё сбуднится»)
В обед неожиданно задремал.
Вижу — щупальца тянет ко мне осьминог-Ремарк,
Норовит прилепить ледяные свои пупырки:
«Что, лежишь, удалëночная штафирка?
Всë-то тебе приятно и всë легко!
На фронт! Под обстрел! В окоп!
Землю пожри, полопай солдатской каши!»
За руки ловит, под носом тентаклей машет.
Отпихнул, обрадовался освобождению скорому —
Тут как тут уже осьминого-Оруэлл.
Сер, склизок, противен, зол
И бормочет: «Миниправ… Минилюб… Минизо…
Двухминутка… Двоемыслие… Телекран…»
А сам мне дополз почти до бедра.
Отдираю, отмахиваюсь как от гнуса.
Ух, проснулся…
Мокрый, загнанный — как будто подрался с Уиллисом.
А вдруг и правда откуда вылезут?!
Пялюсь с опаской на пол, на окна, двери.
Вот приснится же… Расскажешь ведь — не поверят.
Ладно, можно ещё покемарить минутки две.
С привычным Хаксли, присосавшимся к голове.
Игорь Сатановский. Пушкин и война (из «Пушкин и война»)
Война идёт, а Пушкин пишет
Война идёт, а Пушкин пишет
Война идёт, а Пушкин пишет
Война идёт идёт идёт
А Пушкин пишет пишет пишет
А Пушкин пишет пишет пишет
А Пушкин пишет пишет пишет
Война идёт идёт идёт
Семён Беньяминов. Красный ход (из «Кумачовщина»)
Стелился взор шеренги первой
ковром партийных измышлений,
грозился виселичной вервью,
мытарством тайных умерщвлений —
второй шеренге приговор,
в затылок третьей взором — мор,
четвёртой не было в помине,
на пятой пялился мундир,
шестёрок шестеро в кабине,
надулся грудью командир.
Крутым бедром качнула стерва —
идёт стальная пионерия
и у подопытной руки
несёт наручников крюки.
