604 Views
* * *
Ни возврат и ни изгнание,
ни победа над врагом:
очищается сознание,
как от спирта самогон.
Как во омуте водица:
хочешь — пей, а хочешь — ешь.
Театральная столица.
Опустившийся помреж.
Мы — актрисы, мы — актёры
погорелого внутри:
сор в избе играем, ссоры,
из Шекспира попурри.
Из Булгакова обиду,
из Яновского беду.
И геройствуем для виду
под военную дуду.
Простодушны по-московски
и по-питерски чисты.
Театральные подмостки:
где Бутырка — там Кресты.
А на самом деле — морок,
а на самом деле — тлен…
И горит бездымный порох,
не поднявшихся с колен.
* * *
Взяли меня на поруки,
как тишину соловьи,
дымные слёзы разлуки,
чистые слёзы любви.
Но отболело внезапно,
и устаканилось вдруг,
и возвратилось назавтра
время любви и разлук.
Помнишь: июльское лето,
первой смородины вкус
и безнадёги примета —
тщетный фонтан «Беларус»?
Помнишь? Едва ли забуду, —
в сердце моём навсегда
напоминающий Будду
хмурый акын у пруда.
Лица Ордынки, Лубянки,
Сретенки и Поварской.
И молодецкие пьянки
наполовину с тоской.
Радуги и акведуки,
бутовский лес на крови…
И неизбежность разлуки,
и бесконечность любви.
* * *
Ах, как хочется снова
возвратиться назад
на Тишинку — в торгово-
развлекательный ад!
Где вы, иглы и нити
и напёрсточники:
очевидцы событий,
как без дужек очки?
Где вы, символ разрухи
и отчаянья «па» —
старики и старухи
и цыганок толпа?
Где вы, белые сажи,
где вы горы старья?
В невозвратности — там же,
где, конечно, и я.
От родимого крова
улетели за край
ненавидеть торгово-
развлекательный рай.
Ах, мы кролики-братцы, —
мы над бездной дрожим,
нам теперь отдуваться
за кровавый режим.
Мы живём втихомолку,
как в металле руда,
чтобы нитка иголку
не нашла никогда.
* * *
На утешение пародия –
империя любви и зла:
моя возлюбленная родина,
которая, как жизнь, мала.
Как облако на небе — белая, –
(ты не поверишь — тоже Русь!)
героем Оруэлла-Мелвилла
из позапрошлого вернусь.
Вдоль Пушкинской, свернув на Кирова,
на площадь Ленина приду
и вместо серого и сирого –
увижу райский сад в аду.
Вернулся из огня да в полымя –
через года, через моря…
Но не узнает ни за что меня
чужая родина моя.
* * *
Заройся с головой
в прошедшего песок,
пока ещё живой,
как забродивший сок.
И, бредя наяву,
минуя: раз-два-три,
подземную Неву,
как вену отвори.
Пускай она течёт
и вытекает пусть,
дно обнажив — чем чёрт!
и обновляя путь.
Который — молоко
на фоне киселей:
опорожнить легко,
не выпить — тяжелей.
Чтоб жизнь — ещё одну, —
среди берёз и нив
увидеть, и войну
в душе похоронив.
* * *
Никакой не Луи, а обычный холуй,
возвратившийся с ярмарки ген.
Не кати на Москву и в колодец не плюй!
Но в слюне утонул Диоген!
Хорошо бы в чужой. Нет — в своей, как назло,
захлебнулся мудрец-философ.
И обратно дороги-пути замело,
и ржавеет пудовый засов.
По Неглинной иди и по Бронным иди, —
под глазами горят фонари!
Позади тишина, немота впереди…
Не найдя человека, умри!
И воскресни в субботу, домой воротясь, —
неудачник и космополит,
отряхая с подошв чернозёмную грязь
и светя, как полночный болид.
Потому что — Святая, хоть святости в ней
ни на грош — на полушку любви.
Потому что она, чем больней — тем родней,
потому что поют соловьи.
* * *
Летний дождик в конце декабря
на вечерней прогулке
мне напомнил Россия тебя
с кистенём в переулке.
Мягко стелет, да холодно спать.
Оттого и не спится.
Пью разлуку опять и опять,
как небесная птица.
Любит-чубит… Ещё и ещё!
Ну, а как же иначе?
Крест нательный и через плечо
и в «Кресты» передачи.
Летний дождик напомнил меня
позапрошлого снова,
что у Вечного плакал огня
в тишине проливного.
Это всё обо мне — не о нём
полюбившим неволю:
как Россия иду с кистенём
по декабрьскому полю.
Летний дождик меня обнадёжь
и теплом и ночлегом.
Проливной начинается дождь.
Завершается снегом.