294 Views
translated by Dmitry Manin
Musketeers, mommy!
“Musketeers, mommy! The Four Musketeers
Gliding over the potholed avenue, riding forth!
Porthos’ cape is worn, but his buff sleeve shimmers,
D’Artagnan mounted on his yellow horse;
Athos, as pale as death, looks like he’s hurt,
I think I can feel the cold of his hand,
And Aramis, clear as the moon, floats over the courtyard…”
“Step back from the window, my dear, you understand?”
“Mom, but if I stay back, how will I see
The ray that alights on the blade like a snowy bird,
The rapier, like a needle, swinging up rapidly,
The pavement where a cobblestone suddenly stirs!”
“Dear boy, it’s not Paris, step back while alive and well,
The glass will shatter when they begin to shell,
Hide in the bathroom – no, the shelter’s a better bet –
You’re too young, you’ve never died, not yet.”
The boy feels sorry for mom, takes her by the hand,
On their way he knocks his head on a low lintel
(Mom’s in a hurry); blown off his feet by the blast, he lands
In the corner. The sirens wail blandly and dwindle.
The shell splinters fall short, but the room is a disaster,
The bed is covered deep in glass and plaster,
The sound system is smashed to smithereens,
The Musketeers survey the godawful scene.
“Plague,” says the rider whose face is as pale as snow,
“How’s the boy doing?” Plague smiles, “Famine, will ya toss
Some bread in the granary?” “You’re not on parade, don’t boss
Us around,” War says, peering through the window.
The radio is spewing crash and clangor
The radio is spewing crash and clangor,
The loudspeakers are thrashing on their stand.
“Citizens, the Motherland’s in danger,
Our tanks rolling through our neighbors’ land!”
It’s our tanks, our missiles, our artillery,
It’s our soldier watching through his sight,
Bombs rain down on city veins and arteries,
Carried by our warplanes day and night.
Sleep won’t come, and even if we sink
Into slumber on the other side of death,
Woven from our blood, our dead come whispering
In our ears their curses and their wrath –
Those who stayed on blood-soaked fields forever
Eighty years ago, now fill the skies,
Tactical white hornets, slice the air
Coming for our tanks with mournful cries.
This is a new era for us to be living in
This is a new era for us to be living in,
History teachers drink themselves to oblivion,
Women pour through rolls of dead names,
The words “no” and “war” these days
Are forbidden from circulation
Under the wartime regulations.
But the teacher of rhetoric who bought his booze before noon
Assures us that this era will end rather soon,
His gaze fixed somewhere in the distance, he discusses
The possibility that it’ll end with a scarf or a snuff-box,
Or that the nuclear mushroom will aim the sunset’s blast,
And his blank stare falls into the empty glass.
I can’t sleep a wink, be it daylight or darkness,
On the other side of the iris fire rages wild,
Though there’ve been no explosions in Moscow for a while,
Save for the sunset knocking again on the glass.
You know, today the woman expected guests,
A Kharkiv family, mom, dad and a little son,
She’s just served the table, and the phone rings: hold on,
They were caught in gunfire – and she stands in this eerie emptiness.
Юлия Фридман. Мушкетеры, мама!
— Мушкетеры, мама! Четверо мушкетеров,
Не задевая выщерблин, выезжают на площадь!
У Портоса рукав блестящий, а плащ потертый,
У д’Артаньяна желтая лошадь,
Бледен, как смерть, Атос — наверное, ранен,
Думаю, что рука его холодна,
Арамис, ясный, как месяц, плывет дворами…
— Маленький, отойди от окна.
— Если я отойду, мама, то не увижу,
Как на лезвие белой птицей садится луч,
Как на мостовой вздрагивает булыжник,
Как взлетает шпага, похожая на иглу!
— Мальчик, здесь не Париж, отходи, пока цел,
Разобьется стекло, когда начнется обстрел,
Спрячемся в ванной, нет, лучше пойдем в подвал,
Ты еще мал и ни разу не умирал.
Мальчик, жалея маму, дает ей руку,
Задевает в низких проемах притолоку головой
(Мама очень спешит), удар его сносит в угол,
Голос сирены тусклый и неживой.
Стекло разбито, но осколки не долетели,
Щебень и стеклянная крошка в постели,
Звуковая аппаратура разбита в хлам,
Мушкетеры смотрят и видят: кругом бедлам.
— Мор, — говорит всадник, белый, как полотно, —
Как там мальчишка? — Подбрось в амбар хлеба, Глад, —
Улыбается Мор. — Не командуй, чай, не парад, —
Говорит Война, заглядывая в окно.
Юлия Фридман. Качество у звука безобразное
Качество у звука безобразное,
Прыгают колонки на столе:
“Граждане, отечество в опасности,
Наши танки на чужой земле!”
Наши танки, наша артиллерия,
Наш солдат сквозь визоры глядит,
Городские вены и артерии
Наша авиация бомбит.
Не приходит сон, а если все-таки
На изнанке смерти забытье,
Наши мертвые, из нашей крови сотканы,
Шепчут нам проклятие свое,
И, с полей кровавых не пришедшие
Восемьдесят лет тому назад,
Белыми тактическими шершнями
К нашим танкам с криками летят.
Юлия Фридман. Новая эпоха для нас с тобой
Новая эпоха для нас с тобой,
Учителя истории уходят в запой,
Женщины ищут в списках мертвые имена,
Слово “нет” и слово “война”
Запрещены к употреблению
По законам военного положения.
Но учитель риторики, с утра зашедший за водкой,
Уверяет нас, что эпоха будет короткой,
Смотрит в даль, рассуждая о том,
Завершится она табакеркой или шарфом,
Или ядерный гриб направит удар заката —
И с тоской упирается взглядом в стекло стакана.
Сна ни в одном глазу, светло здесь или темно,
На той стороне зрачка гуляют огни пожара,
Хотя взрывов в Москве давно уже не бывало,
Разве только закат опять стучится в окно,
Знаешь, как хозяйка сегодня ждала гостей,
Семья из Харькова, мама, папа и малыши,
Накрывала на стол, ей звонят, говорят: не спеши,
Их накрыло огнем — и так странно стоять в пустоте.