1634 Views
Татьяна Вольтская. Дезертиры империи. Книга стихов.
Проект “Вольное книгопечатание”
Издательство “Книга Сефер”, Израиль, 2023
ISBN 978-965-7288-54-2
© Татьяна Вольтская, текст, 2023
© Евгения Двоскина, рисунки. 2023
© Людмила Волкова, фото, 2023
© Андрей Бондаренко, оформление и макет, 2023
© Виталий Кабаков, идея и составление серии, 2023
Немного об эпиграфе
В одном из писем М. К. Рейхель — мемуаристке и близкому другу семьи — А. И. Герцен пишет: «Отгадайте, что я делал? — Раз, два… три… Наверное не отгадали; увлеченный примером того и другого, я подумал, чем же я хуже людей и Россия хуже басурманских народов, отчего же и мне не сманифестить. Сейчас перо, бумагу — и пишу: «Вольное русское книгопечатание в Лондоне». — «Братия» и, как следует, во-вторых, в-третьих…»
Письмо датировано вечером 24 февраля 1853 года. Сколь поразительна история в своей цикличности. Спустя ровно 169 лет с того момента, как Герцен писал Рейхель, ночью украинские земли сотрясла «гремучая доблесть» необоснованной российской агрессии.
Почему мы говорим о Герцене, если статья посвящена поэтическому сборнику «Дезертиры империи» Татьяны Вольтской? Сместим фокус на эпиграф, поскольку он — один из заветных ключей к пониманию текста. В качестве «предвосхищения» берется цитата из манифеста «Вольное русское книгопечатание в Лондоне», в котором поднимается актуальная на нынешний день проблема свободного голоса. Подпись — «Искандер (Александр Герцен)». О каком Искандере идет речь? Ноги растут из фанатичной работы Н. В. Елагина — цензора и ревностного заступника монархического режима — «Искандер Герцен», изданный в Берлине в 1859 году. Искандер — псевдоним Герцена, под которым было опубликовано его главное философское сочинение в «Отечественных записках» (1845 и 1846 гг.). На работенку Елагина Герцен написал ответ «От Искандера» — чистой воды ироничное осмеяние с отсылкой к письму Ч. Фокса. Мы имеем дело с любопытнейшим процессом взаимодействия русскоязычного тамиздата с литературой, одобренной царем-батюшкой. Наверное, это даже можно назвать литературными дебатами.
Однако вернемся к «Дезертирам империи». Можно сделать вывод, что подпись «Искандер» к эпиграфу — ирония и дань традиции заграничному издательскому делу под крылом Герцена; несмотря на то, что сборник издан в Израиле, сохраняется псевдоним «Искандер», а в скобках — «Александр Герцен» как вызов, разрушение маски, за которой приходилось скрываться в связи с ограничениями цензуры.
Кто такие дезертиры империи?
О чем пишет Вольтская? О российских реалиях, войне в Украине и тяжелой доле эмигранта. «Дезертиры империи» — название, над которым стоит задуматься. Дезертир — уклонист, самовольно оставивший воинскую службу. Империя — форма самой России. Выходит, империя — поле брани, раз с этим понятием сопрягается фигура дезертира. Его смело можно приравнять к эмигранту, если страна (империя) есть поле сражения. Война коснулась каждого, и ее проекция упала на умы русских. Как нам известно, война — явление не только внешнее, глобальное, но и внутреннее, взрывающееся в мирке человека смятением и ужасом развернувшейся моральной борьбы.
Выходит, что дезертиры империи — люди, вынужденные бежать из страны, расстелившейся пластом сражения, где вожди воюют с собственным народом; бежать из страны, где война — неотъемлемая часть жизни. Однако дезертир, несмотря на выбранную — хоть и опасную — свободу, уносит войну с собой:
Мы с тобой — дезертиры империи,
Вызывающей скуку и страх
Воробьями с намокшими перьями
Мы сидим на чужих проводах.
Вольтская обращается к читателю (мы с тобой), что указывает на некое единство. Да, мы дезертиры. Да, мы бежали. Но мы — это не одинокое я. Идея русской общинности, соборности распространятся и на дезертиров империи. Чувство обособленности, брошенности (Воробьями с намокшими перьями/ Мы сидим на чужих проводах) сопрягается с болезненным единством тех, кто вынужден покинуть бульвары с нарядными перьями, физкультурников и деву с веслом. Нас с тобой — заветные слова поддержки: несмотря на оторванность от дома, мы с тобой вместе на чужбине.
Провалились в кровавые сны — маркер того, что война растекается и остается в жизни дезертира даже на уровне бессознательного, то есть кошмарных снов.
Образ птицы пронизывает сборник. В стихотворении «Мы с тобой — дезертиры империи…» всплывает фигура воробья с намокшими перьями. Известно, что воробьи ведут оседлый образ жизни и не относятся к числу своих перелетных собратьев. Однако в случае с данным текстом Вольтской мы наблюдаем феномен перелетного воробья, что усиливает трагизм происходящего, поскольку из дома выдворяют тех, кто адаптировался и не нуждается в смене места ради того, чтобы выжить. Незнакомые площади и станции пугают воробьев, поскольку они привыкли к людям, которые их кормят; оказавшись на незнакомой земле, их фактически втягивают в игру наподобие лотереи или русской рулетки: тебе перепадет либо зернышко, либо злорадное «кыш!».
Мы — не рабы, рабы — не мы!
Вспомним лозунг из первой советской азбуки «Долой неграмотность: Букварь для взрослых» (1919): «Мы — не рабы, рабы — не мы!» Во-первых, это синтаксический палиндром. Во-вторых, существует два способа написания этой фразы: «Мы — не рабы, рабы — не мы!» и «Мы — не рабы, рабы немы». Второй вариант показателен, поскольку при ликвидации рабской безграмотности стояла задача научить говорить, то есть дать прежним рабам голос, а следовательно, и свободу.
У Вольтской в первом катрене стихотворения «Чёрствый батон голубям накрошен…» мы видим такую строчку: «Мы — не фашисты. Фашисты — не мы». Советский лозунг, ставший идеологемой, трансформируется на современном поприще. Почему мы не фашисты? Потому фашисты — немы; фашисты — те, кто молчит. Как и в случае дезертирами-эмигрантами, в контексте Вольтской между «рабами» и «фашистами» можно смело ставить знак равенства. Почему? Потому что фашист по своей природе — раб идеологии, а рабы лишены права голоса: за них вещает неусыпный Большой Брат.
Второй катерн вводит в текст фольклорные мотивы. Алатырь-камень в русском фольклоре — центр мироздания, его сакральное ядро, на котором, согласно преданиям, были высечены законы Сварога — верховного славянского бога огня. Алатырь служит неким связующим элементом между Явью и Навью, образуя своего рода портал. Иными словами, это перепутье. Дальше возникает сказочная формула, трансформировавшаяся в пословицу. В словаре В. И. Даля она записана так: «Вправо поедешь — коня потеряешь; влево поедешь — самому живу не быть». У Вольтской наблюдается трансформация народной мудрости: «коня потеряешь» становится «окажешься в Буче», а «самому живу не быть» — «очнешься в тюрьме». Как говорится, третьего не дано — смертоносная дилемма. Можно предположить, что параллель «конь — Буча» вводит элемент военного похода: конь — неизменный атрибут «добра молодца», а Буча — кипящее поле сражения, впоследствии обратившееся выжженным полем. Тюрьма же — то, что ждет уклониста, который осмелится пойти против режима. Интересно, что выбор дает ворон — именно он каркает на ухо, оглашая «правила игры». В фольклоре ворон — предвестник смерти. Невольно вспоминается поэма Э. По «Ворон» — истинно романтическая, где лирический субъект тоскует по своей возлюбленной. В поэме По Ворон также наделен голосом. Влетев в окно, он отвечает на страдания лирического субъекта кратко: «Nevermore». Слово, состоящее из двух наречий («никогда больше»), ставит крест на страдальце, раскрывая ему тягостную неотвратимость смерти, безысходность. Такая же безысходность наблюдается и в стихотворении Вольтской.
Образ солдата закрепляется третьим катреном. Вновь зачин (долго ли, коротко ли), коррелирующий с переделкой на пословицу, записанную Далем. Лирическому субъекту все равно, куда он едет (Долго ли, коротко ли — куда там / Едем — неважно…). Образы «заря» и «закат» обычно окрашены негативно и в литературной традиции соотносятся с пожаром и кровью, то есть с катастрофой, разрушением. Любопытно, как работает перекрестная рифмовка: там — солдатам, заря — не зря. Дело не только в форме, но и в содержании рифмы: смысловая наполненность, во-первых, задает пространственный ориентир (солдаты находятся там, и едем мы туда, к ним), а во-вторых — то, что заря разгорелась не зря. Кто тогда лирический субъект? Предположительный ответ: солдат, ведомый обстоятельствами. Он оказался в условиях выбора, заведомо обреченного на провал. В итоге он сгибается под давлением власти и выбирает стезю потерянного вояки, которого не заботит, куда его везут и с какой целью. Главное — сказать солдатам, что умирают они не зря, а остальное — пустяки.
Державный шаг перерастает в гнусную крысиную рысь, сводя на нет благородство «затеи». Птичка пропала — пропали души тех, кто отринул любые проблемы нравственного выбора и просто пошел туда, куда велели. Чехов выхаркивает Россию красными сгустками на платок — весьма интересная строчка, наводящая на определенные мысли. А. Чехов – один из тех писателей, кто критиковал Россию и соотечественников за многочисленные социальные и нравственные пороки, «выдавливая из себя по каплям раба». Другой важный кусок биографии — смерть автора: Чехов умер от туберкулеза, и эта трагическая концовка выносится в финал стихотворения. Чехов выхаркивает поврежденные внутренности, как бывает при туберкулезе, то есть саму Россию — умирающую, распадающуюся сгустками; образ Чехова вбирает в себя и едкую иронию в отношении гибнущей страны, и трагичную неотвратимость смерти.
В отношении формы «Чёрствый батон голубым накрошен…» — преимущественно четырехударный дольник с «дактилическим зачином»: после первой стопы, сохраняющий свое уверенное звучание на протяжении всех четырех катренов, все идет «наперекосяк». Пропускаются ударения, чередование ударных и безударных неупорядочено, и такой хаос на уровне формы позволяет судить о надрывном психоэмоциональном состоянии лирического субъекта. Помимо дактилического зачина неизменным в тексте остается чередование женской и мужской клаузул. Выходит, начало и конец каждой строки — нерушимое, подобно картинной раме, но внутри удерживается «невроз» из двух скачущих стоп. Такое построение указывает на то, что лирический субъект пытается, унять страх, стоя на перепутье. Рациональное борется с иррациональным на уровне формы. А еще, опираясь на вышесказанное, можно сделать вывод, что субъект не просто в «раме»: он находится в «глухой раме», потому что, занимаясь самовнушением, глушит все душевные метания, уколы совести и ума. Перед нами — слепец и глухонемой, идущий на убой.
Мы начали с советского лозунга. Наверное, стоит им закончить. Что же представляет из себя убеждение: «Мы — не фашисты. Фашисты — не мы»? Признаться, поначалу казалось, что это смелое высказывание свободного человека. На деле — самовнушение, самоуспокоение и еще много всяких «само», нацеленных на абстрагирование от проблем, игнорирование их ужаса. Отправляясь в поход, дабы взять славный град, «добры молодцы» читают себе под нос мантру, что они не фашисты, не захватчики, не рабы. Апогей кошмара — последние строки. Укоренившееся в сознании рабство невозможно вышибить пулями лозунгов.
Что же ты воешь теперь?
Строчка из первого катрена стихотворения «Что же ты, дура набитая, воешь теперь в автобусе…» (Говорила о долге ему, о доблести) как будто отсылает к тексту А. Блока «О доблестях, о подвигах, о славе…», написанному в 1908 году. Блок отразил в своем стихотворении, открывающем цикл «Возмездие», крушение мира, потерю смысла жизни (правда, в любовном ключе). Однако разрыв картины миры мы наблюдаем и в тексте Вольтской:
Что же ты, дура набитая, воешь теперь в автобусе —
Разве не ты сама
Говорила о долге ему, о доблести,
И вообще, иначе тюрьма —
Твердила ему, на войну собирая заботливо,
Покупая бронежилет,
Ты не думала, правда, что в первый же день убьет его,
Что уже не жилец,
Что лопатки, которые ты, прощаясь, гладила,
Поутру уже — в решето.
А теперь ты кричишь в автобусе: “Украина — гадина!
Ну, почему! За что!”
Читателю на суд выносится образ набитой дуры, в данном случае — матери, отправившей на войну сына. Опустим тот факт, что семьи должны были платить за экипировку из своего бюджета, хоть это и важная историко-бытовая деталь (Твердила ему, на войну собирая заботливо, / Покупая бронежилет…);нас интересует, почему эта дура воет в автобусе. Ответ прост: у нее убили сына, что развеяло миф о доблестях, о подвигах, о славе. Весь патриотизм схлынул, стоило потерять самое дорогое — члена семьи. Война не щадит никого, и она непременно заглянет в каждый дом, каких бы взглядов ты ни придерживался. Вот она, дура набитая, и воет, не понимая, за что такие мучения, хотя, казалось бы, до рокового момента все было прозрачно: зовут защищать родину — надо идти. Ты же мужчина, герой, отстоишь честь семьи и страны!
Посыл ясен. Касательно формы: первые три катрена объединяет анжамбеман. Не считая две последние строки (А теперь ты кричишь в автобусе: “Украина — гадина! / Ну, почему! За что!”), три катрена — одно предложение, разбитое интонационно с прозаическим оттенком. М. Шапир писал об анжамбемане так: «Нет сомнения, что переносы в «Медном всаднике» выполняют экспрессивные и изобразительные функции, обретая порой прямую иконичность — там, где Нева выходит из своих берегов, синтаксис выходит из берегов стиха». Шапир говорит о стихотворении А. Пушкина, но данное замечание актуально для всех произведений, наделенных такими особенностями фактуры. У Вольтской первые три катрена — единое целое, разбитое интонационно и передающее эмоциональный сгусток на уровне «анатомии» стихотворения. Длинное предложение в условиях строфического анжамбемана — поток мысли, окрашенный экспрессией (что иллюстрирует буйное «дура набитая» и несколько укоризненных риторических конструкций).
Автор отвечает, почему дура набитая воет: она любовалась театральными парадами, боялась окрика или пинка, душу продала за косточку, а щенка своего не уберегла. Более того, сама же и отдала его живодерам. Однако в последнем катрене первоначальный осуждающий язвительный тон сглаживается до щемящего человеческого сопереживания. «Горе ты, горе», — с родительской теплотой говорят нам, когда мы в чем-то провинились. Дура набитая действительно виновата, но ее обманули (парадами и косточками) и запугали (пинками и окриками). Обманутая, зашуганная, она не виновата и заслуживает сострадания лирического субъекта (Дура ты, дура набитая, горе горькое, / Сяду рядом, поплачу с тобой).
Заключение
Можно бесконечно долго разбирать тексты, вошедшие в сборник «Дезертиры империи», но пока остановимся. В начале было сказано, что Т. Вольтская пишет об эмигрантах, войне и российских реалиях. Безусловно, это так. Но еще она поднимает не менее важную проблему переживания человека, угодившего в западню, подобно деткам в клетке С. Маршака. Боль эмигранта, оторванного от дома («Мы с тобой — дезертиры империи…»), нравственный выбор и добровольно избранное неведение солдата, брошенного на произвол судьбы («Чёрствый батон голубям накрошен…»), и мучения обманутой матери («Что же ты, дура набитая, воешь теперь в автобусе…») — все это элементы многогранного внутреннего мира собирательного образа жертвы войны. Множество текстов посвящено украинцам, самой многострадальной Украине. Конечно же, об этом необходимо говорить. Но как же мало внимания уделяется другой стороне войны, а именно тем, кого обманули и прогнули, сделав безвольными рабами. Вольтская совмещает страдания украинцев с болью русских, поднимает трагедию Каина и Авеля и расширяет границы военных действий — начиная с географии и заканчивая умами.
Лирическая героиня Вольтской как будто ведет дневник (на что указывают четкие даты в конце каждого текста), стремится запомнить каждый день, сохранить память; она сострадает, тянется к дому, окрашивает происходящее новыми красками, сопоставляет, казалось бы, то, что сопоставлять противопоказано. «Дезертиры империи» — это сборник не столько о войне и ее последствиях, сколько о Жизни.
Сборник Вольтской — кардиограмма души; пример, условно говоря, «тихой гражданской лирики», наполненной рефлексией, пейзажными зарисовками и бытом.