591 Views
Берта Туппенхаук варит зелье
И когда я смотрю
на этого мальчика с нездешним лицом
и осанкой природного принца,
вдохновенного и сумасшедшего,
который похож на тебя, мой друг,
до степени неразличения,
немого поэта, дворцового бунтаря,
мечты всех девочек нежных, и при этом
так похожего на тебя…
В том королевстве внезапная
революция правды,
молодости и радости,
все злодеи убьют себя сами,
все хорошие влюбятся и оживут.
А у нас тяжелые сумерки
отекших свинцовых богов,
алчущих мяса и хлеба,
пьющих ржавую сладость победы,
не ими одержанной,
как лимонад со вкусом тархуна.
Ни музыки, ни любви.
А у моих друзей за окнами смерть,
ты знаешь об этом,
эльфийский подменыш,
грустный вечный ребенок,
городской сумасшедший
в нелепой беретке своей?
Думаю, знаешь… Трудно не знать.
Что недосказано — то недосказано.
Что недописано — то недописано.
Все, что разорвано,
так и останется врозь,
не свяжется никогда.
Жилы уже не срастутся,
кровь не смешается,
не прорастет виноградом и розами,
и слезы ее не смоют
ни с ножа, ни с полотна,
ни с разбитых в щебенку камней.
Ни твои, ни мои, ничьи.
Старая Берта ошиблась.
* * *
— Чего ты хочешь?
— Плюшку. С изюмом или с маком.
— А что ты можешь?
— Я-то? Могу лежать и плакать.
— О чем ты плачешь?
— Эка! А то причины нету?
смотри-ка, сколько горя
бредет по белу свету.
— Куда бредет?
— Не знаю,
Куда дорога ляжет.
Где примут документы,
на что Господь укажет.
— А где их принимают?
— В окошке на границе.
— А на какой границе?
— Меж небом и водицей.
Там солнышко садится,
оттуда месяц всходит,
а нам с тобой добраться,
как видно, не выходит.
— Так надо постараться!
Умыться и встряхнуться.
— А как туда добраться,
когда не обернуться
ни облаком, ни птицей,
ни камушком, ни злаком.
— И что ж ты хочешь?
— Плюшку. С изюмом или с маком.
* * *
В эту Пасху не очень ХВ поминали,
потому что безмерно войну уважали,
а Христос — ну скорее постольку-поскольку,
так, сезонное, вроде мимозы и ёлки.
Что там Пасха — нам Пасха девятое мая,
Когда все в гимнастерках и в ногу шагают
И грохочут оркестры все громче и злее,
А Господь принимает парад с Мавзолея.
* * *
Ты знаешь, зачем им нужно
на каждую Пасху убить дитя?
Знаешь, зачем им ракеты?
Знаешь, зачем им детская кровь?
Они и своих убивают,
Тебе ли не знать, все к Тебе и приходят,
и говорят про всё-всё без утайки,
и ангелы плачут тайком.
Но в Пасху, но светлую Пасху — зачем?
Не знаешь? Неужто и Ты не знаешь?
Вот и они не знают.
А кровь всё течет.
И не пересыхает…
* * *
Один мой друг уезжает на фронт –
сказал: не могу не пойти.
Другой мой друг покупает дрон –
наверно, уже в пути.
А где-то горе упало стеной –
и белый свет погребло.
Сколько вычеркнуто войной.
Сколько всего ушло.
Была любовь — и нету любви.
Одиночество, соль, песок.
Был дом — и нет, щебенку и гарь
засыпает апрельский снежок.
И сам ты катишься, как трава,
клубком по полям пустым.
А Матерь Божья стоит под крестом,
и заволакивает ее
холодный и серый дым.
Пятница, вечер, и мир во мгле,
И новостей не жду.
Бога сегодня нет на земле.
Бог сегодня в аду.
Он в новом гробу, пеленами увит,
и раны не кровоточат.
А на самом деле Он прямо с Креста
истерзанный, выжженый солнцем дотла,
уходит в кромешный ад.
Однажды кончится эта война,
Кончится эта война,
И когда бы ни завершилась она,
за нею придет весна.
И лязгнут пустого ада врата,
и ветреница зацветет.
Пожалуйста, Господи, я прошу,
пусть Ты вернешься домой с войны.
пусть он вернется домой с войны.
Пусть все вернутся домой с войны.
Пусть ад, как концлагерь, как ржавый штырь,
превратится в убогий грязный пустырь,
а после травой порастет.
…Когда закончится эта война,
за нею весна придет…
Аnnunciation
Друг мой, благая весть же еще и в том,
что, оказалось, можно не быть скотом,
что больше не надо тонуть в неизбежности зла.
Ведь девочка же смогла? Она же смогла.
Вот и настала весна — видишь, вишня цветет,
потом отцветет и завяжется крохотный плод.
Это прямая дорога. Благая весть
в том, что есть благодать. А значит, спасенье есть.
El mundo desbocado
Выйти из дома в весенний теплый туман,
оставив на вешалке зонтик и дождевик.
Вернуться нескоро.
Не выходя из ритма,
скитаться в странных местах, от которых почти отвык,
среди отблесков Питера, Эльсинора и Эквадора.
Купить темноглазую куклу для друга,
которому с куклами проще
отыскивать общий язык,
чем с соотечественниками, –
хотя бы меньше позора.
Подобрать по дороге ей имя,
похожее на своё до смешения.
Ну что ж, у Отца моего вообще-то много детей.
Некоторые из фарфора.
Когда наступает тупая усталость,
надо уметь отступать и, себя признавая ничем,
даже если и нечем, сливаться с прохладным ничем.
Читай записки на строгих манжетах судьбы.
Обращай внимание на афиши и ритм моргания светофора.
Думай о тех, кто тебя давно позабыл.
Ходить под дождем человеком дождя
когда-то было нормально,
но тогда не стоял вопрос — зачем,
зачем они убивают.
Зачем они убивают и убивают.
Да толку-то спрашивать, если знаешь ответ.
Когда наступает тотальное неразличение света и тьмы,
затеряйся в сумерках,
но готовься к тому, что огни загорятся.
Скоро или нескоро,
но загорятся.
И тогда выходи на свет.
Las astillas
Когда они пришли рубить наш лес,
построив лесопилку на опушке,
хорошую, с немецкою пилой,
звенящую и воющую люто,
так вот, когда они пришли в наш лес,
пока ходили, отмечали сосны,
а те шумели, глядя с вышины
на этих, с разноцветными мелками,
с бумажками какими-то, смешно.
А лесопилка — мало ли, зачем им.
Мы ждать не стали. Нечего и ждать.
Мы проросли из тех, кого рубили,
кто гнил в болоте, кто остался пнем,
мы вспоены отравленной водою, –
там был ручей, когда-то, до всего.
Теперь он называется Вонючий,
а раньше был обычный ручеек.
Мы знали, для чего им лесопилка.
Пока они дочерчивали план,
пока на рельсах бабочки сидели,
мы выдирались из своих стволов.
Мы стали отщепенцами для леса.
Когда они достали топоры,
мы были далеко. Мы улетели.
Теперь нам корни заново пускать
в другой земле, среди ручьев не тех же,
осваиваться медленно, врастать
туда, куда упали и воткнулись
мы, щепки.
La Respuesta
Приходит война
и встает напротив меня.
Нет, говорит, смотри,
смотри на меня.
Слушай лишь то, что я тебе говорю.
Иди на тот свет, которым лишь я горю.
Не смей отводить глаза,
а коль отведешь,
молчи обо всем, что не я.
Не спрашивай.
После поймёшь.
После увидишь, зачем во время меня
быть не должно ничего того, что не я.
После поймешь, как нельзя во время моё
говорить о другом, о мелочном, о своём.
Слова, которые жили тут до войны,
во время войны отменяются, не нужны.
И тут загорается солнца луч золотой.
Приходит Евгения. Руки ее полны
расцветшею вербой, ручьями ранней весны,
звоном капели, шелестом и тишиной,
а в груди ее сердце, разорванное войной.
А за нею сияет то,
чему имени в этом пространстве нет.
Потому что войну превозмогут лишь жизнь и свет.
* * *
В девятьсот тридцать третьем, в невидном сельце без дорог
накануне осенних дождей и большого горя
умирает София Яковлевна Парнок.
Похоронят её в Москве и забудут вскоре.
Мир порою добр, а кажется, что жесток.
Что похоже на кару, на самом-то деле — милость.
В девятьсот тридцать третьем скончалась Софья Парнок.
Это значит, что тридцать седьмого с ней не случилось.
Моим Z-поzитивным экс-друzьям
А мы с тобой, брат, из пехоты.
А летом лучше, чем зимой.
СВО развязали идиоты.
Бери шинель, пошли домой.
По складу грохнула ракета
И по казарме — штуки три.
Кто хоть однажды видел это,
был, очевидно, не внутри.
Как много их легло без толка
и в ад ушло пугать чертей
у нахрен нужного поселка
на безымянной высоте.
Что ни скажи твоим семейным –
Выходит чисто ерунда.
Им за тебя дадут пельмени,
и за меня дадут пельмени,
такой большой мешок пельменей-
вот нам бы пачечку сюда!
Пока живем— да кто ж их знает,
еще не прозвучал приказ.
Нас бабы новых нарожают,
но, очевидно, не от нас.
Мясные волны да прилёты,
заградотряды за спиной.
СВО развязали идиоты.
И поддержали идиоты.
Бери костыль, пошли домой.
* * *
Что они делают, эти твои друзья?
Эти мои друзья выращивают цветы –
лилии и нарциссы, иерихонские розы,
гиацинты, галантусы, капельки красоты.
Год назад это было непредставимо.
Три года назад — ненужно, хотя вполне позволимо.
А сейчас я гляжу, как среди мусорной пустоты,
в застывшем безвременьи, в суете плотоядной,
в танковых тарантеллах, в жестяном одуряющем гуле
Мои друзья выращивают цветы.
Чтобы пережить февраль. И дожить до июля.
24.02.2023
Двадцать четвертого февраля
Два ноль двадцать третьего года
мы были в фойе дома отдыха,
ставшего базой для беженцев.
На столе конфетки да пряники,
баницы (дело в Болгарии),
какая-то снедь — чтоб хватило на всех,
и в пакетиках чай травяной.
И свечек, что мы притащили,
в общем на всех не досталось.
И люди сидели, как птицы,
сметенные с места войной.
Люда, и Лида, и Таня,
Ира, Тетяна, Наталья,
Виктория, Алла, Лиля
вот уже год как тут.
Николаев, Донецк, Одесса,
Киев, Харьков, Житомир.
А у этой дом разбомбили.
Некуда ей теперь.
Беда молчит вместе с нами.
Горе молчит вместе с нами.
А еще через две минуты
женщины запоют.
Гимн — непременно стоя,
руку к груди прижимая,
что доля ще усмiхнется,
що сгинут враги, как роса.
А потом про соколов, соколов,
а потом — про волю, про волю,
и про дiвчину и козаченька…
нет, говорят, сегодня
песни поем сумние,
и летят, и льются, сливаясь,
голоса, голоса, голоса.
Прибегает блажной Валерик
со своей пошарпанной скрипкой
и играет самозабвенно,
будто в холле лишь он один.
И никто не ворчит, не ругает,
поют, а Валерик играет,
и вокруг него вырастает
звучный сад червоных калин.
Голоса звенели, сплетались,
Песня с песней переплеталась,
враг хотел, чтоб они замолчали,
чтобы смерть им замкнула уста.
Усмехались, за сердце хватались,
Пели, плакали, снова пели –
Виктория, Алла, Лиля,
Люда, и Лида, и Таня,
Ира, Наталья, Марина…
Україна, моя Україна,
незакатная красота.
Интервью на улице
Прошел поперечный год с тех пор,
как идёт, и идёт, и идёт.
Мы проводим опрос на улице,
то есть спрашиваем народ.
— Скажите, как вы относитесь
к тому, что нас отнесло?
— Я отношусь положительно,
Что бы ни произошло.
— А как вы, скажем, оцените
обращение Путина?
— Я оценю положительно,
в целом, как вся страна.
— А что вы предпочитаете
положительно полагать?
— Ну тут же у всех по-разному
В общем трудно сказать.
Вот женщинам, тем сложнее,
Но есть же болты, например.
Мужикам-то с этим попроще.
Они полагают хер.
Тикки Шельен
Тикки Шельен - творческий псевдоним музыканта, поэта, прозаика Марины Богдановой. Родилась в Санкт-Петербурге, жила в Москве. Наиболее известный музыкальный проект - группа «Башня Rowan» (1995-2010). Неоднократно выступала на фестивале "Зиланткон" и других ролевых конвентах. В настоящий момент живёт в Варне, Болгария.