536 Views
Ты самая лучшая. Такой ни у кого нет, я точно знаю. Додик говорит, что ты лупоглазая и смешная. Додик дурак. Сам он лупоглазый. Но я все равно выйду за него замуж, и наши дети будут с тобой играть. Додик мне обещал рассказать, откуда бывают дети. Обещал, а сам не пришел, и вчера не приходил, и позавчера тоже. А я без него скучаю, хоть он и дурак. Даже плакала вчера, но сегодня не плакала, вот.
Ты не сердись, что у тебя имени еще нет. Мне хочется, чтоб красивое было, самое красивое, но я пока не придумала. Маму просила помочь, мама обещала, но тоже не придумала. Ты подожди, ладно?
А сейчас мы идем гулять. Я не люблю так гулять. Холодно и мокро, я уже ноги промочила. Но мама сказала, что все идут, и мы тоже идем. Видишь, вот мама идет, вот бабушка, и дедушка тоже идет. Дедушке совсем трудно идти, он не любит гулять. Но он идет. И улыбается мне, и только что подмигнул. Вот так. Я тебе тоже подмигнула, видишь?
Хочешь, я тебе секрет расскажу? Никто не знает, даже мама. И ты никому не рассказывай. Меня Додик поцеловал. Говорят, что это очень серьезно, а мне было щекотно, и вся щека мокрая. Я никому не рассказывала, только тебе. Он же на мне женится теперь, правда? Я думаю, женится. Обязательно женится. И у нас будет большой дом, и много детей, и у тебя будет своя комната. Ну, не самая большая, конечно, но хорошая. С кроваткой и шкафчиком, да,
Сегодня холодно. Очень холодно. Ты можешь простудиться. Но я тебя прижму покрепче, и тебе не будет холодно. И мне не будет.
Мы пришли? Да. Мама сказала, что больше не пойдем. Видишь, сколько тут людей? И сосед наш, и его жена, и их дети, и много-много еще людей. Видишь, сколько? Раз, два, три, семь и еще десять. И даже больше. Я их всех знаю, и я домой хочу. Сейчас.
Мама говорит, что нельзя домой. И плачет. И бабушка плачет. А дедушка не плачет. Он только раз плакал, когда про папу узнал, и то немножко совсем, у себя в комнате. Я видела.
И собаки у них злые. Совсем злые. И глупые. Зачем на нас лаять, мы же ничего не делаем. Пришли и стоим. И все. А они лают.
Я не хочу ботиночки снимать. И пальто не хочу. Оно красивое, мама сама сшила. Не хочу. Не хочу!
Мама говорит, надо снимать. И свое сняла. И ботинки тоже. И платье. И бабушка. Все. А тебе не надо.
Я тебя обманула. Мы не гуляем. Я слышала, как мама сказала, но тебе не стала говорить. Нас сейчас убивать будут. И Додика тоже убили, только раньше. А вдруг он убежал, или его пожалели, он же хороший. Я не знаю, как это – убивать, меня еще не убивали. Мне страшно. Но плакать я не буду, потому что я большая.
Нет, буду плакать, буду плакать!
Тут почти все большие, и все плачут. Кроме дедушки, он молчит.
Главное, чтобы не больно было, главное, чтобы не больно. Мама сказала, что это совсем не больно. Раз – и как будто спишь. Но я не хочу спать. Я домой хочу, и чтобы все домой пошли. Надели свои ботинки, платья, пальто – и домой пошли. А дома чтобы чай стали пить, горячий. С булочками.
Я не хочу спать!
Прости меня, можно я тебя отдам? Вон тому дяде, он на меня смотрит, у него лицо доброе. Вдруг он нас пожалеет. Ты прости меня, прости.
Дядя, вот моя кукла. Возьмите. Она хорошая, только у нее имени еще нет. Но вы ее своей дочке отдайте, она сама придумает. Возьмите, пожалуйста. Только пусть мы все пойдем домой. И мама, и бабушка, и дедушка, и все-все. Дядя, возьмите. Дядя, возьмите! Дя…
Feuer!
-Ты сегодня рано. Я ничего не успел приготовить. У вас все в порядке?
Старик подвинулся, пропуская внука в квартиру.
– Да, все хорошо. Работу я сдал, кстати, одним из первых, забежал домой и сразу к тебе. Вот, прихватил кое-что, ты это любишь.
– Одним из первых? Неплохо, неплохо. Сюда поставь, я сам разберу. – Старик аккуратно открывал пакет за пакетом, внимательно осматривал содержимое, принюхивался и покачивал головой..- Неплохо. Спасибо. Ты молодец, ничего не забыл. М-м-м, колбаски свежие, просто объедение. Сейчас будем обедать. Так что там за работа?
– Периодические функции. Думаю, я все сделал правильно. По крайней мере, надеюсь.
– А я надеюсь, что ты трижды проверил, прежде чем сдать. Проверил?
Старик глянул на внука поверх очков, вид у него был вполне суровый, но где-то в уголках губ пряталась улыбка – тщательно замаскированная и заметная только опытному глазу. У внука был опытный глаз.
– Три раза проверил. Медленно и очень внимательно, как ты учил. Честное слово.
– Медленно и очень внимательно – это хорошо. Ладно, посмотрим, какие будут результаты. Ты способный мальчик, я это всегда говорил, но ты все время спешишь, а математика не любит спешки. Впрочем, это я тоже тебе всегда говорил, не вижу смысла повторять еще раз. Периодические функции, периодические функции… Надо же…
– Ты это к чему, дедушка?
– Не обращай внимания. Обычные стариковские штучки. Бурчу, ворчу, забываю…
– Ничего подобного! У тебя отличная память и ясная голова. Ты не похож на других стариков.
– Правда? Ты мне льстишь. Периодические функции… Черт.
– Что, дедушка?
– Да ничего, ничего. Так, обрывки мыслей. Ты будешь есть колбаски?
– Нет, спасибо. Я дома поел. Это все тебе.
– Все мне? Да мне это за неделю не съесть! Короче говоря, ел ты дома или не ел, не имеет значения. Тебе придется составить мне компанию. Который час?
– Без двадцати три. Ты кого-то ждешь?
– Я просто так спросил. Кого я могу ждать сегодня? Ты пришел, а больше никто не приходит. Ты же знаешь.
– Знаю, знаю. Прости. Дедушка, а ты принимал лекарства?
– Еще один! – внезапно разозлился старик. – Твой отец ежедневно надоедает мне этими дурацкими вопросами, твоя мать звонила два часа назад. “Вы не забыли принять лекарства?” – противным голосом переспросил он. – Да оставьте же вы меня в покое, бога ради! Я не забыл. Я принял, по обычной схеме. Все в порядке. Который час?
– Дедушка… Ты только что спрашивал… И часы на стене… И у тебя на руке тоже…
– Прости меня. Прости, пожалуйста. У меня бывает. Черт. Мне стыдно.
Несколько минут они сидели молча. Старик приобнял внука и беззвучно шевелил губами.
– Понимаешь, – наконец сказал он. – Мне уже очень много лет. Не могу тебе объяснить, каково это – быть старым. У меня ведь действительно ясная голова, ты прав. Она соображает ничуть не хуже, чем тридцать лет назад. Но знаешь, ясная голова на дряхлеющем теле – это очень любопытная штука. Она – голова – подает сигналы, но кто ее слушает? Никто. Руки и ноги только делают вид, что до них что-то доходит, а на самом деле… Про кишечник даже не говорю. Черт, какую чушь я несу. Ты думаешь, я боюсь смерти? Ну да, боюсь. Боюсь, конечно. Но беспомощности, вот этих бесконечных вопросов “Дедушка, ты принял лекарства? Папа, как ты себя чувствуешь?” – я боюсь еще больше. Это не просто вопросы. Это признаки. Который час?
– Двадцать мнут четвертого. Дедушка…
– Подожди, дай мне договорить. Я хочу умереть, решая очередную любопытную задачку. За письменным столом, в тот самый момент, когда придет решение. Вот так я хочу умереть. А не в постели, под которой стоит утка, а вокруг – родня с красными глазами и сопливыми носами. Понял?! Половина четвертого… Сегодня среда, так?
– Да. Среда… Я не понимаю, дедушка. А что у тебя за листы на столе? Формулы, все перечеркнуто…
– Не трогай! – крикнул старик. – Не трогай и не смотри. Там нечего смотреть.
– Это очередная задачка, да?
– Да. – буркнул старик. – Очередная. Черт ее побери. Много лет пытаюсь ее решить, и ничего не получается. Ничего… Знаешь, как меня это бесит? Даже не можешь себе представить, как. Я столько лет учил математике всяких оболтусов, и не только оболтусов, я столько раз видел, как они тупо смотрят на лист бумаги, хотя решение – вот оно, только возьми! А теперь сам чувствую себя таким же беспомощным оболтусом. Который час?
– Без пяти четыре… Дедушка, ты побледнел. Может быть, вызвать врача? Дедушка!
– Не надо никого звать. Никого не надо. Подожди. – Старик вцепился в край письменного стола. – Подожди, Кажется, я понял. Или нет. Не так… Не так! Смотри! Ты ее видишь?
– Кого, дедушка, кого вижу? Здесь только мы.
– Нет. Не только. Там, на кресле. Видишь?
– Нет…
– Да смотри же! Смотри! На кресле. Кукла.
– Там ничего нет… Я вызову врача.
– Не смей. Не сейчас. Ты… Ты просто не дай мне упасть, хорошо? Послушай… Эта кукла… Я ее вижу иногда. Давно. Она появляется… Никак не могу рассчитать… Послушай… Это не я в нее стрелял, не я. Это Граббе, ефрейтор Граббе. Животное… Просто животное.. Его убили потом, недели через две. В девочку стрелял не я. Я не смог. Она мне протягивала эту… Эту куклу. И я не смог. А Граббе… Ему это было легко. Я тоже выстрелил, я не мог не выстрелить. Но не в девочку, нет! Может быть, в ее мать или еще в кого-то. Мы все стреляли. И они упали. Все. А Граббе… Он ухмылялся. Он подобрал куклу и засунул за голенище сапога. Так и ходил целый день. А я… Почему она ко мне? Не я стрелял. Не я. Это не я в нее стрелял!
Он долго жал на кнопку звонка, хотя знал, что никто ему не откроет. Он слышал, как за дверью, в опустевшей и безжизненной квартире, раздаются его позывные. Хрипловатая трель звонка проникала в гостиную, оттуда – в дедушкин кабинет, она отскакивала от стен, бросалась в кухню и снова в гостиную, в кабинет, но никого не находила. Со дня дедушкиных похорон прошло больше недели.
Наконец он вздохнул, достал ключ и открыл дверь. В квартире было очень тихо. Звук его шагов казался неприлично громким, хотя он старался ступать как можно тише.
На письменном столе в беспорядке лежали листы. Один был скомкан – в тот день дедушка схватил его и сжал в руке мертвой хваткой.
Формулы, формулы, формулы… Большая часть зачеркнута, что-то написано поверх, опять зачеркнуто. Периодические функции. Вот оно что… Периодические функции.
Он осторожно расправил скомканный лист. Дедушка исписал его только до половины. Опять все зачеркнуто, так густо, что вообще ничего не разглядеть. А снизу – нервным, прыгающим почерком – “Она появляется каждый раз, когда…”
Она появляется каждый раз, когда в Детском Мемориале Яд ва-Шема,
в бесконечной Вселенной погасших и заново зажженных звезд –
в помещении, в которое не пускают детей, не достигших десятилетнего возраста –
в месте, в котором взрослые мужчины плачут, не стесняясь своих слез, а женщины зажимают руками рты, чтобы наружу не вырвался крик беспомощности и отчаянья –
в зале, куда много лет приходил чудом спасшийся, ничего не забывший и ничего не простивший, постаревший и сгорбленный Додик, приходил, пока держали ноги –
голос, бесстрастный и ровный, голос из ниоткуда, голос памяти и пепла –
называет имя ее хозяйки.
Имя. Возраст. Страна.
Имя. Возраст. Страна.
Имя. Возраст. Страна.
Михаил Горелик
С марта 2022 г. живёт в г. Ашкелоне, Израиль. До этого жил в Санкт-Петербурге с самого рождения, а именно с 1964 г. Решение покинуть Россию пришло 25 февраля. 24-го был так оглушен, что сложно теперь вспомнить. о чем думал в тот день. Ни о чем хорошем, это точно. Сложившуюся систему власти не любил никогда. Многое из того, что написал еще в России, именно об этом, об опасениях, которые стали явью. О том, что уехал, не пожалел ещё ни разу.