681 Views
Из событий в январе 2023 года запомнилась серия концертов ансамбля «Сад Мандельштама», где песни проекта на стихи авторов «Точки.Зрения» впервые были представлены на нескольких языках.
По традиции назовём новых авторов «Точки.Зрения», пришедших в январе. Постоянными авторами проекта стали Дмитрий Коломенский, Ирина Евса, Андрей Сурай, Григорий Аросев, Герман Лукомников, Александр Спарбер. Также первые публикации состоялись у таких авторов, как Макар Авдеев, Никита Рыжих, Наталия Михайлова, Татьяна Бонч-Осмоловская, Дана Курская, Борис Рубежов.
В январе 2022 года продолжилась публикация рецензий на антивоенные издания — «Disbelief/Нереальность» (Лондон, 2023) и «Война XXI века» (Киев, 2022).
Продолжилась публикация переводов — с английского (Джой Харджо. Как писать стихотворение во время войны), с русского на английский (Anastasia Shakirova. They said. We were taught something else, Galina Itskovich. Crisis Therapy. War is a Train, Olga Andreeva. Beddy-bye, my child. The truth will stay hidden, Vadim Zhuk. You, residing in an ivory tower. When things began moving and rattling) и с русского на иврит (Инна Квасивка. Благословенно утро новогоднее).
В разделе проза опубликован рассказ Дениса Колчина «Прибытие», открывший цикл «Военкоры».
Вот подборка лучших, по мнению редакции, стихотворений января.
Александра Неронова. Тарантелла (Из подборки «Песни из спектакля «Три толстяка» (часть третья)»)
За каждым бродит тенью
В любые времена
Знакомая с рожденья
Мелодия одна,
Идет на баррикады,
Приветствуя рассвет,
И нам другой не надо,
И нам другой не надо,
И нам другой такой не надо —
Подобной в мире нет.
Впереди сверкает море,
Сзади горы и луга,
Сколько сказочных историй
Знают эти берега!
Солнца яростные стрелы,
Гимн свободы
И любви —
Это наша тарантелла,
Растворенная в крови,
Это наша тарантелла,
Растворенная в крови!
Мы помним черный пепел
И тихий плач сирот.
Никто не смеет в цепи
Заковывать народ!
Пройдя все круги ада,
Мы к выводу пришли,
Что нам войны не надо,
И нищеты — не надо,
И стен тюремных нам не надо —
Пускай лежат в пыли.
Позабудь язык Эзопа,
Страх вонючий позабудь.
Посылай тирана в жопу
И еще куда-нибудь.
“Нет — доносам!”
“Нет — расстрелам!” —
Всенародно объяви,
Пусть ликует тарантелла,
Раскаленная в крови.
Пусть ликует тарантелла,
Раскаленная в крови!
По лезвию каната,
По острию ножа
Скользит мотив крылатый,
В ладонях свет держа.
Его не вгонишь в стадо,
Не скинешь в колею.
Ему оков не надо,
Ему вранья не надо,
И нам другой судьбы не надо —
Мы выбрали свою!
Выходи на вольный ветер,
Зажигай в порту огни!
Если правда есть на свете —
Руку правде протяни.
Цепи рви,
Сноси пределы,
Утешай,
Твори,
Живи!
Это наша тарантелла,
Закаленная в крови.
Это наша тарантелла
Закаленная в крови!
Михаил Левин. Воспоминание о службе (Из подборки «Радость реабилитанса»)
Недолго строем я шагал
И все награды проморгал,
О чём печали вовсе нет,
Ведь я – поэт.
Плечом к плечу пускай стоят
За взводом взвод, за рядом ряд
В эпоху сумрачных годин,
А я – один.
Не в кайф казарменный уют,
И если в голос все поют
Про вечный бой, про Третий Рим,
Про жаркий Крым,
То в этом хоре я – немой.
И Крым не мой.
Дмитрий Аникин. (Из подборки «Остров Москва. Москва Посмертная»)
В наших сухих остатках меньше чем ничего.
И тут же перечисленье имен, мест, цен – всей подробности,
обстоятельности вокруг, и не будет какой другой,
кончены на полслове незначимом наши новости.
Резервация, заповедник, музей. Архаика,
изучаемая ими из-за забора и с пристальным недоумением.
Из осколков, обломков составленная мозаика.
А куда нам еще со всем настроением, со всем везением.
Роман Смирнов. (Из подборки «Из глубины»)
запоздавшая воля уйти на
пмж из родных ебеней
идеальная как паутина
наших дней наших дней наших дней
перед нею ушли пароходы
а за нею остались в портах
только слышно аккорды аккорды
да бандитские песни во ртах
этот стол проходили и снова
нож по маслу и камень в руке
и проклятие снег или сноу
та же кровь на любом языке
Леонид Яковлев. (Из подборки «Татуированные оспой»)
неведомое смутно значит гибельно
туман наверняка иприт содержит
любовь премудрость вера и надежда
роняют хвою
человек-амфибия
в дождь открывает жабры и выводит
про лучшую из гибельных дорог
ждёт в мавзолее истинный володя
когда же тёзка с мавзолея грянет в рог
Григорий Певзнер. (Из подборки «Пациент будет летать»)
И росчерк трав, и росчерк веток,
и дождь, пролившийся давно…
И роща, выстланная светом,
прерывистым, но всё равно…
И все раскачанные тени,
мятущиеся на ветру…
И эта траченая темень,
и эта нежность поутру…
И поле. Стриж. И сокол – вот он.
И вот он, жаворонок… Блят-ть!
Каким быть нужно идиотом,
чтобы по этому стрелять!
Олег Ладыженский. (Из подборки «Когда поэты гибнут на войне»)
Когда поэты гибнут на войне,
То гибнут не поэты, а солдаты.
Вот он лежит: затихший, бородатый,
Стихи бессмертны, а солдаты нет.
Когда осколок ловит музыкант,
Осколок ранит старшего сержанта,
И раненого мне безумно жалко.
А фуга что? А фуга на века.
Искусство вечно. Музыка спасёт,
Поэме суждена судьба большая,
И знать бы, почему вот это всё
Никак, совсем никак не утешает.
Тома Юрьева. Одесса (Из подборки «Здравствуйте, беды мои»)
А что я помню-то,
Ладони острые травы,
Кузнечики в расчесах склонов, как в засаде,
И наверху, в кайме сиреневой листвы,
Бемоли неба примыкают к колоннаде.
Полянка, где конечно белый кролик жил,
Покрученные змеями софоры,
А справа тёщин мост — одним из крыл,
Вторым маяк серпом своим лелеет город.
А что я помню-то?
Вкус жеваной смолы,
Железки буквой «Ша»,
И мраморный колодец,
И резкий звук пластиночной иглы,
И стульчик с вязаным кружком,
У эскалатора на входе.
А что я помню-то?
Как санки мчались вниз,
в сугробах слева огибая ели,
А справа, там, где все, где лед, где гам и визг,
Полет, восторг, упор в забора металлические щели.
Канат под колоннадой надо рвом,
«Менялки-вымогалки» с морячками,
Как пили с краников с ладошек воду словно ром,
Библиотечные романы, лепестками,
Несущимися в свой Пале-Рояль,
Как в порт, в библиотеку фрахт за фрахтом,
И ракушек в песке, ленивый календарь,
Как всех часов песочных вечный Эльдорадо.
Юлия Фридман. (Из подборки «Парад Перманентной Победы»)
В подземных озерах под Красной Площадью
Подводные лодки выравнивают носы,
Мимо радаров проходят ощупью
Вдоль разделительной полосы.
Это Парад Перманентной Победы!
Мы всем вломили, и гнутся шведы,
Меря и чудь, ляхи и друг степей,
Пушкин-арап, скопец, звездочет, еврей, –
Военнопленные, очи потупя долу,
Строем проходят. С трибуны их жгут глаголом.
Движутся танки, прицепом везут самолеты,
Светят с крыла звезды воздушных побед,
Следом идут колонны нашей пехоты,
Как леопарды на водопой, след в след,
Настает черед химического оружия,
Какого еще не видывала Москва,
Вихрем заверчены, облачны и завьюжены,
Маршируют отравляющие вещества,
Боевые непобедимые элементали
В форме колонны смерчей проходят далее.
Ядерные боеголовки! Могли ли мечтать об этом
Посетители, прошедшие по билетам?
Едут с ракетами нового поколения,
Распространяя бодрящее излучение.
Этот Парад – увидеть и умереть!
Темнеет в глазах и кружится голова,
В праздничных фейерверках лежит Москва,
Спасская Башня уже начала гореть.
Следом, едва начавшись, проходит май,
Завершает шествие ядерная зима.
Поэт Хренов. (Из подборки «Сегодня не лучшее время»)
Сегодня не лучшее время,
Но времени лучше не будет.
Звучит заводская сирена,
Выходят на улицу люди.
Пытаются чем-то заняться,
Бросают у стенки портфели.
Вы видели сводку Генштаба?
Они там совсем охуели?
Конечно, мы видели сводку,
Хорошая сводка, большая.
Но мы ничего не умеем
И мы ничего не решаем.
Пройдемте, товарищ, за угол,
Заполним дежурные бланки.
Сегодня не лучшее время
Бросаться с авоськой на танки.
Алексей Караковский. Суд идёт (Из подборки «Страна манекенов»)
Я мальчик в зале суда на скамье подсудимых, вот-вот зачтут приговор.
На милость рассчитывать нечего, дело фальшивка, и я в нём просто актёр,
Из заднего ряда за мной следит пара глаз –
О, как я люблю их и как избегаю сейчас!
И девочка в чёрном платье, злой толпе вопреки
Прячет слёзы нервным движеньем руки.
Все те преступления, что сочинил обвинитель, потянут на годы тюрьмы.
Я слаб, я не выдержал пыток, я всё подписал – и нету страшнее вины,
Да как я могу смотреть теперь в эти глаза?
Я всё потерял, и мне нечего больше сказать.
Но девочка в чёрном платье слёзы протрёт платком,
Она продолжает со мной оставаться тайком.
Как хочется верить, что смерть моя близко, а жаль, ведь всё могло быть не так,
Мой прадед когда-то вернулся с войны, а другой прошёл до края ГУЛАГ,
Теперь же не нужно доносов, для казни твоей
Майор приобщит нарезку из соцсетей,
Я больше не верю в чудо, звучит приговор суда –
Прости, моя боль, что тебя заманили сюда.
Вадим Жук. (Из подборки «Эти строки останутся черновиком»)
Дева-птица, дева-птица,
Прелесть, нежность, сила, стать.
Соловьица, воробьица,
Милая жена и мать.
Ты ль весною не летала,
Прихорашиваясь вся
И супруга выбирала
Прихорашиваяся?
Чтобы был не только ладный
Гладкопёрый молодец,
Чтоб весёлый и не жадный,
Чтоб заботливый отец.
Ты парила и вилася,
Жизни спутника ища,
И такому отдалася,
Чудным телом трепеща.
Сколько сил вы положили
Чтоб создать уютный дом,
Как счастливые кружили
Над причудливым гнездом.
Как совместно вы узнали:
Жизнь прекрасна и проста.
Как детишки открывали
Желторотые уста.
И головушку держали,
В свет входили и тепло,
И учились, и мужали,
И вставали на крыло!
Что ж теперь своих красивых,
И взлелеянных своих,
Отдавать безумной силе
Чтоб она сожрала их?
Соловьицы, воробьицы!
Заступитесь за детей!
Режьте вражеские лица
Ятаганами когтей!
Радость праведного гнева,
Чёрная чужая кровь..
Девы-птицы, птицы-девы,
Боль, надежда и любовь.
Дмитрий Коломенский. Баллада о майоре (Из подборки «Страна сошла с ума»)
Я дискредитировал майора
Способом, понятным не вполне.
Нет, я не маячил у забора
Части с транспарантом «нет войне!»,
И к любви не призывал я братской
Стороны воюющие, нет,
И не мазал желто-синей краской
То, что нужно красить в черный цвет,
Не пропагандировал идеи
Неопределенной группе лиц,
Не стремился записать в злодеи
Всякого, кто склонен падать ниц,
И не предвещал, ярясь картинно,
Нашей экономике обвал,
Маршала не называл кретином –
То есть страшных тайн не выдавал,
Не пытался Русь умом постичь, но
В миг, когда, как Жуков на коне,
Мой майор мечтал патриотично
Сгинуть в термоядерной войне,
Посрамив клеветников отчизны
И внушив им этим ужас, я
Мимо шел и размышлял о жизни,
Смерти и границах бытия,
Не горел огнем краснознаменным,
Тешил плоть, лелеял естество –
И лицом немного усложненным
Я дискредитировал его.
Он прочел в лице моем такое,
Что майорам искренне претит:
Что-то шло там мелкою строкою,
Мерзенький такой сквозил петит,
Явное стремленье к разговорам,
Даже разговорчикам в строю –
В час, когда предписано майорам
Честь беречь и девственность свою.
Испытав моральные мученья,
Болью неопознанной томим,
Он как будто спрашивал, зачем я
Учинил подобное над ним?
Где теперь весь блеск его вчерашний?
Как теперь войдёт он в пункт штабной?
И стоял майор, страдая страшно,
В прах дискредитированный мной.
Александра Скребкова-Тирелли. (Из подборки «Врождённое неверие во власть»)
Я знаю, что рождается весна
В одном из залов мраморных Уффици,
Что жизнь не горше палочки лакрицы,
И смерть чуть глубже утреннего сна.
К предательству таинственная страсть
Туманит очи дамы с горностаем.
Врождённое неверие во власть
Среди развалин Рима возрастает.
Среди толпы готовой, как всегда,
К аперитиву, к мессе и Вердену.
Была ли кровь? Теперь вокруг вода
Оттенка стали, пепла и вербены.
Пётр Межурицкий. Стихи о национальной идее (Из подборки «Я родился не на той стороне»)
Даже если вождь впадает в кому,
всё равно не будет по-другому,
и не выйдет жить наоборот,
даже если вымрет весь народ,
скажем, положив себя на войны –
патриоты могут быть спокойны.
И меня ни разу не спросили,
не скрывая некоторой грусти,
может, это я не о России,
может, об Израиле, допустим?
Ирина Евса. (Из подборки «Дополняя смыслом»)
Ты разбуди меня, но не здесь, не здесь.
Не заслоняй мне свет, как дурная весть,
словом «война», его нарративом чёрным.
Я доверяю только цветам и пчёлам.
Я не в ответе за мировую гниль.
«Где мои дети?» — снова кричит Рахиль.
В левом крыле, за лифтом, её палата.
Кто эти люди в белом — врачи, враги ль?
Вот мои дети: донник, ромашка, мята.
Кровь со щеки успела еще стереть
правой рукой. Сказали: осталась треть.
В хитром сплетенье длинных шнуров и трубок —
не подходи, не смей на меня смотреть! —
жалкий скулит обрубок.
Там разбуди, где воздух с утра стеклит
узкие окна меж розоватых плит.
Вот я сижу на ветке ольхи, болтая
тем, чего нет, и тем, чего нет, машу
тем, кого нет. Шмели расшивают шум,
сталкиваясь бортами.
Андрей Сурай. (Из подборки «Лебединое озеро зла»)
Во дворе жила собака Герда
то в одном подъезде, то в другом,
ласковый подслеповатый Цербер,
дети обожали всем двором.
Выскочит вихлястая торпеда
из подъезда, все уже бегут
радостно с остатками обеда
к ней, но кто-то сдал ее в приют.
То ли покусала почтальона,
то ли жертва плановых облав,
во дворе – одна из гарнизона,
для своих она была «one love».
Остальные, впрочем, равнодушно
сохраняли свой нейтралитет,
запах был, как будто на конюшне,
аура, видать, собачьих лет.
Обсудив беду в дворовом чате,
поскандалив в меру всем двором:
«Нечего ей делать в каземате» –
все решили – «Герду заберем».
– Может мы ей сделаем беседку
с будкой утепленной пополам?
– Я бы взял ее с собой в разведку –
из второй кв. сказал Роман.
Герда вновь на коврике лежала,
получив гормоны, спреи, бром,
и как все жильцы она не знала,
где у нас убежище от бомб.
Александр Габриэль. (Из подборки «Серый ангел нейтралитета»)
Ища от государства воздаяния
за прославленье вечного “вчера”,
он изучал великие деяния
отцов, и их отцов, и пра-пра-пра.
Ведь поражений все они не ведали,
вела их в бой походная труба…
Их славный путь – победы за победами.
извечный бой. Священная борьба.
И гордость он испытывал подвздошную,
а время шло – кругами по воде…
И длилось, всё собой заполнив, прошлое.
А будущего не было нигде.
Виктор Фет. (Из подборки «Свет слов»)
Мне говорят, что рукописи не
горят. Смотря в каком огне.
Наверняка исходная страница,
заполненная Логосом, хранится
вне наших дней, в алмазной оболочке;
и вечно полыхает, как зарница,
от строчки к новой гениальной строчке,
проекция её на нашу сферу;
ведь время не подвластно Люциферу.
Но то, что Воланд тащит из огня
в кровавую дописьменную эру,
неубедительно, конечно, для меня.
Ведь дьявол — лжи отец, а вдоль моей межи
взросло за столько лет так много лжи,
что вспыхивает мёрзлая стерня
среди напластований вечной тьмы.
Как доказать, где правда — а где лживы
архивные дела и тексты — те, что живы?
Что в рукописях тех? И как способны мы
понять, где истина в строках старинных,
в тех, вечным злом вращаемых, мирах?
Кто диктовал их? Совесть или страх?
Писали в стол; на камне высекали
кусочки, что лежат в музейных залах —
но океан свидетельств жертв невинных
не уместить на древние скрижали.
Не хватит камня в Таврах и Уралах
от горного подножия до снега,
чтоб выбить текст забытыми значками.
Там спят ещё и альфа и омега,
до свитков, до пергаментов, до книг.
Наш матерьял некрепкий, дар Китая
хлопчатный, письменный, сгорает вмиг,
нам не открыв в миры другие окон —
но мы привычкой дивной и повторной
наносим на сплетение волокон
свой текст горючий и огнеупорный,
в нём призрачная видится свобода.
Мы говорим, что он не предал нас;
мы знаем: он горит, но не сгорает.
Но то, что я печатаю сейчас,
есть новый миф, что с разумом играет
в узор из единиц или нулей.
Мой юный текст на базе Юникода
сгорает, не горя, как пена из высот,
из неких электрических полей,
где мир колеблется многоэтажный,
где разум сети новые плетёт,
которые и царствуют над нами,
уже не помня свой язык бумажный.
Мысль, только мысль жива ещё, как пламя
свечи, затепленной в кровавый год.
Макар Авдеев. (Из подборки «Я вчера взял в кредит величие»)
У здания ФСБ прекрасные клумбы
На которых растут красивые тюльпаны
Неудивительно, ведь пожалуй единственное, что сотрудники ФСБ хорошо умеют делать — это сажать
Тюльпаны перед тем как посадить надо держать в холоде
Можно сказать, что их тоже пытали перед тем как сажать
Я уверен, что многие люди, безвинно посаженные ФСБ в холодные камеры
Прорастут, как тюльпаны, и станут красивыми цветами
В сознании людей, и будут вдохновлять их делать что-то большее и лучшее
Валентин Емелин. (Из подборки «Предчувствия гражданской войны»)
Отправляется в Крым пассажирский,
отъезжающих лица в окне.
С постамента суровый Дзержинский
улыбается ласково мне.
Я послушен, приглажена чёлка.
Мне купили щенка наконец.
Мама в платье китайского шёлка,
в капитанских погонах отец.
Мой затылок ероша ершистый,
говорит он: “Вот видишь, сынок –
мы не зря победили фашистов,” –
и заливисто лает щенок.
“Ничего, что никто нас не любит,
ничего, что исчез пармезан –
ведь мы стойкие русские люди,
как твой прадед, герой-партизан”.
Мне хамонов заморских не надо,
за подачки не падают ниц,
а бессильные происки НАТО
разобьются у наших границ!
Охраняя счастливое детство
от немыслимых бед и невзгод,
льют кремлёвские звёзды свет свой.
Русь.
Москва.
Восемнадцатый год.
Григорий Аросев. (Из подборки «У войны и вовсе нет лица»)
“Это не наша война”, – блестит на берлинских стенах.
Это не наша кровь течёт в рассечённых венах.
Это не наша боль кипит в безразмерной чаше.
Это не наша жизнь. Но смерть может быть и нашей.
⠀
Может ли быть война чьей-то? Чего бы нет-то.
Может ли стать война тенью? По интернету.
Может ли жить война лишь в заголовках? Может.
Может ли взять война тех только, кто моложе?
⠀
Всякий вопрос таит бездну и тьму подвохов,
всякий вопрос даёт отповедь: “Очень плохо!”
Всякий вопрос кричит, а утвержденье – глухо.
Всякий вопрос горит гибельной оплеухой.
⠀
Это не наша война! Всё к нам пришло с востока!
Это не наша война! Бедствие одиноко.
Это не наша война! Надо, как было прежде.
Это не наша война! Лишнее всё обрежьте.
⠀
Das ist nicht unser Krieg! Бегает рядом страус.
This is not our war! Глупо – я аж теряюсь.
Cette guerre n’est pas à nous! Колется злоба остро.
Non è la nostra guerra! Ну а Земля-то – ностра?
⠀
Хочется, чтоб урок выучен был на память,
хочется, чтоб снегá в душах могли растаять,
хочется, чтоб сестре руку дала сестрица,
хочется, чтоб с концом мы не могли мириться.
⠀
Это не наша война! Буквы тверды. Убоги.
Это не наша война! Выстрелы в синагоге.
Это не наша война! Вслед за дурными снами
явь прогремит в ночи – это придут за “нами”.
⠀
Это не наша война!!!
Эо е аа оа!
Тнншвйн
†
Антон Дубинин. Не дайте себя убить (Из подборки «Не дайте себя убить»)
Просто поверьте, что эти «они» вас правда хотят убить.
Если они говорят, что хотят — они правда хотят вас убить.
Потом выбирайте, что правильней делать — бежать, замереть или бить,
Но первым делом просто поверьте, что они хотят вас убить.
Когда говорят: вы в общем неплохи, но есть конкретный вопрос,
Когда говорят: мы типа дружили, но нынче обрублен трос,
Когда говорят: вы в сущности мусор и генетический вброс,
Когда говорят: «Вас нужно убить» — примите это всерьёз.
За то, что вы спите с женой, а не с мужем. За то, что вы против войны.
За то, у вас неправильный паспорт, и с ним вы тут не нужны.
За то, что у вас неправильный хайр, и он супротив страны.
За то, что вы просто родились там, где в принципе не должны.
Когда вам сказали: мил-человек, ложитесь, хватит трубить —
Вы просто примите это на веру: вас правда могут убить.
Не прекращайте дышать и трубить. Не прекращайте трубить.
Когда говорят, что вас нужно убить, не дайте себя убить.
Вадим Фомин. (Из подборки «Боевики Навального»)
я боевик Навального, я берсерк
мир без майданов слишком уныл и сер
профиль Обамы выколот на груди
давишь гусей бульдозером, значит, жди
нас отбирали с детства, спаяв в отряд
тренировали в портлендских лагерях
гранты, печеньки, ненависть без франшиз
воля к победе, наш либерал-фашизм
новое дело, новый благой урок
сырость подвала, связанный прокурор
бритва, утюг, признание в воровстве
скотч и багажник, чаща, овраг, расстрел
в сердце – бессмертный американский гимн
каждый из нас страшней, чем отряд ИГИЛ
долларов пачки против духовных скреп
взят Кировлес, теперь мы идем к Москве
2015.
Александр Дельфинов. (Из подборки «Чувство ужаса»)
«Они бросали нас в эти грузовики,
Как дрова, – говорит Паша. –
Представляешь?
Живых людей буквально забрасывали в грузовик.
Было очень холодно».
Мы сидим в Праге, в хорошем баре,
Пьём пиво.
Паша рассказывает, как бежал из Донецка
В Прагу
Через Ростов-на-Дону
И Литву.
«Было очень холодно, – говорит Паша. –
Они забросили нас в этот грузовик,
И мы поехали, и в щель я видел небо,
Представляешь, мы едем, адски трясёт,
И не шевельнуться, тут кругом люди,
Очень страшно, реально очень страшно,
И небо почему-то синее,
Очень холодно,
А потом резко стемнело».
В пражском баре тихонько заиграл Лу Рид.
Я улыбаюсь.
Я вдруг растерялся и забыл спросить,
Как это — «бросали в грузовики»?
«А потом резко стемнело, – говорит Паша. –
Представляешь?
Я думал, я умру от холода,
Адски трясло в этом грузовике,
Мать моя потом заболела,
Но потом выздоровела,
Мы на автобусе потом из Ростова
Доехали до Литвы,
И оттуда в Чехию,
Я до сих пор не верю,
Что я здесь».
Мне вдруг представилось, что напротив сидит Лу Рид,
И я ему говорю:
«Привет, Лу, познакомься, это Паша,
Он из Донецка, он бежал от войны,
Но ему пришлось бежать через Россию,
Их везли в грузовике вповалку,
Представляешь, Лу, да, вот такая хуйня…»
«Вот такая хуйня, – говорит Паша. –
Было очень холодно».
Герман Лукомников. (Из подборки «Не нахожу подходящее выражение»)
Это я, Герман Лукомников,
не смог остановить сумасшедших полковников.
Мои поэтические строчки
не спасли ничьего сына, ничьей дочки.
Здесь должно быть какое-то продолжение,
но я не нахожу подходящее выражение
Ксения Август. (Из подборки «Надежды семя»)
Вьётся мира вечная канитель,
и ступает боль по земле босая,
где отцы своих предают детей,
где своих матерей сыновья бросают,
где даётся счастье большим трудом,
где клеймят людей без судов и следствий,
где своих стариков отдают в дурдом,
и на жизнь детей собирают средства,
где чужих голубят, своих кляня,
где главу предтечи несут на блюде,
только я никак не могу понять
как таким живется на свете людям,
как им спится, как ходится по земле,
и каков объём их душевной мерки,
сколько им Господь начисляет лет,
так ли страшно им дожидаться смерти?
Если наша плоть, есть земной сосуд,
и сама душа есть сосуд небесный ,
я хочу понять, есть ли высший суд,
где сосуды все воспарят над бездной.
Я б не знать хотела чужой беды,
так же как креста своего и дара,
только боль чужая мне бьёт по дых,
и сгибаюсь я от её удара,
только видят горе мои глаза,
как бы сильно я не сжимала веки,
и по щёчке детской бежит слеза,
и слеза кончается в человеке,
солоней она всех земных морей,
всех кровей, всех слёз в человечьем теле,
и всё счастье мира не равно ей,
только счастья нет, только мир потерян.
Никита Рыжих. (Из подборки «Мы там всё уронили»)
Пришла весна но оказалось
Что это лишь лопнувшая вена февраля
Нецензурные выражения
Не подцензурная вонь разложения д\т ел человеческих
Русский язык который теперь не
Удастся сложить ни в одну молитву
Включительно с нормальными стихами
Жалоба рецидивиста. (Из подборки «Саботаж»)
Индостания,
страна чёрная,
реки длинные,
горы до небес.
Там раджа
крокодилов своих
кормит кастами,
и каскады падают
водопадов с гор.
А у нас –
передача тачек,
чеснок да лук,
да костыльный стук.
Там, вдали за Магаданом,
дан нам –
дном не по Горькому
гигиеничного мыла
тяжёлый кусок.
И на горку пёс лез,
чтоб горькую пить.
Кисть виноградную,
кистью отбитую,
нёс – сердца и печени.
И по извилистым
венам простуженным
сок тот идёт со льдом
в тёмное царство Ра.
Нашу долю
забрали мусора…
1962
Вячеслав Иванов. (Из подборки «Наши мальчики уснули»)
Мне приснился кошмар. Признаться,
я охуел.
Там давали блины с лопаты.
И я их ел.
Почему не по-человечески,
Как скоту?
А не надо, дружок, оценивать
Доброту.
Видишь, люди хотят хорошего?
Рот открой.
Не противься стремленью родины
Быть с тобой.
Быть в тебе, согревая каждого
Изнутри.
Ничего никогда не спрашивай.
Просто жри.
Мио Гранд. (Из подборки «Колокольчики, как мёд»)
Дураки, дороги, дети —
Всё святое на Руси,
Голоси, не голоси,
Вряд ли кто-нибудь заметит,
А заметит — заметёт
В человекоповорот
И пощады не проси.
— колокольчики, как мёд —
Кто счастливей всех на свете?
Дураки, дороги, дети.
Спят, носочки подогнув,
Не считая ни одну
Моря времени волну,
Спят, раскинув без забот
Руки и раскрыв живот.
— колокольчики, как мёд —
В белой майке, шортах синих
Вышел мальчик. Как поэт
Вышел в срез самой России
На дорогу, след во след.
Сладко спится, если спиться,
И не новости, а птицы
В изголовье наизлёт.
— колокольчики, как мёд —
Вышел мальчик. В коридоре
Замерцал неверный свет.
Тускло. Окна? Плаха? Море?
На бесформенном просторе
Некто в форме дал совет:
“Мальчик дальше не пройдёт,
Только задом-наперёд”.
— колокольчики, как мёд —
Дураки, дороги, дети,
Карамели и медведь.
Как, роднулечка, не петь?
Не топить печурку тощим
Забубенистым бревном?
Отчий дом, где греют мощи,
Чтобы выгодней иметь их…
Только песня не о том.
Полкопеечная медь и
Жар Иуд, и неуд умным,
Антиутопистов урны,
И квадратов Первый слёт.
“Колокольчики, как мёд” — перефраз англ. считалочки “Апельсинчики, как мёд”… (“1984”)
Наталия Михайлова. (Из подборки «Война ворон»)
Припадаю
к книжице с ладонь
чтобы она
перевернула войну
в углу запылённого шкафа
золотится крестик
как вершина
закопанного стержня
я знаю ты ныряешь
отсюда осью земли
стряхни с неё танки
как искупавшийся лев
Анастасия Броварец (Ванечка). (Из подборки «Наш корабль идëт ко дну»)
Дело было в декабре.
Дом взорвался. Склад сгорел.
Под центральной ëлкой
В форме ходят волки.
Пикетирующих зай
Забирают в автозак.
Дело было в январе.
Новый год в календаре.
Праздновали зайки
Тоже в автозаке.
На кого волчок был зол,
Тот отпраздновал в СИЗО.
Дело будет в феврале —
В серой папке на столе.
Сколько влепят зае —
Чëрт его не знает.
Заек катится река
По этапу до ИК.
Волки — в праведном труде:
Столько заек, столько дел!
Погляди, послушай:
Всюду чьи-то уши!
Только пользы — ни на грош:
Заек всех не загребëшь.
В мыле волчий спецотдел:
Настоящий беспредел!
Крутишь-вертишь гайки —
Не боятся зайки!
Хоть царапай, хоть кусай —
Не сдаются толпы зай.
“Дело” было. И идëт.
“Делу” скоро будет год.
Всюду слышат волки
Шепотки и толки.
Слышат топот серых лап:
“С заек хватит! Нет делам!”
Вера Павлова. (Из подборки «Родина-военкомать»)
Осторожно, двери закрываются.
Пассажиры слезами заливаются.
Следующая станция “Арбатская”,
мобилизация, могила братская.
На “Смоленской” пришивают погоны.
На “Киевской” раздают патроны.
Уважаемые пассажиры,
поезд дальше не идёт.
Просьба освободить вагоны.
Дана Курская. (Из подборки «Пустельга»)
Я пустельгa, поднебеснaя птичкa
водкa с утрa уже входит в привычку
тот, кто погиб нa войне,
кaждый – приходит ко мне.
Бьёт по лицу кулaком дa с рaзмaху
я пустельгa, длябитейнaя птaхa
движется злое кино
через меня – и нa дно.
Свет мой, приди ко мне слaдко нaпиться
я пустельгa, вечно пьянaя птицa
есть и ноль пять, и кровaть
нaм ли с тобой горевaть.
Все мертвецы от рожденья похожи
я пустельгa твоя, птичий мой Боже
только чирик – дa в кусты
где же скрывaешься ты?
Сколько их тaм погибaет и пaдaет
сколько тут ходит святыми пaрaдaми
всех сохрaни и cпaси
a зa меня – не проси.
Александр Щедринский. (Из подборки «Война не навсегда»)
теперь непросто. когда залп затих,
ты остаешься в мире сам с собой.
молчит полынь. молчит победный стих.
а мальчики, что были на убой,
отправлены, укрыли чернозем.
так просто быть безжалостным бойцом,
когда есть долг, и ты арджуна в нем,
но что потом – когда ты стал отцом,
когда ты сыном стал. молчит земля.
и на земле лежат уж не враги –
такие же лежат, как ты, как я,
разнятся лишь спецовка, сапоги…
и смотришь не в пылу минувших битв –
а божьим взглядом: господи, прости.
болит душа. болит. болит. болит.
и на военный не перевести.
Алексей Веселов. (отрывок из подборки «Altonæs Neujahr. Новый год и пост-Новый год в Гамбурге»)
Дом разрушен в 1943.
Восстановлен в 1959.
Горит лампочка
В сумерках
У входа
В бомбоубежище.
Белый голубь
На сине-жёлтом билборде.
Серый голубь
Под крышей платформы
Свил гнездо.
Сухие листья
Застряли на карнизе
Там, где специальные колючки
Против голубей.
На улице почти никого.
Борис Рубежов. (Из подборки «Не надо стрелять»)
Тяньаньмэнь ты моя, Тяньаньмэнь,
Потому что я с Севера, что ли,
То тюлень позвонит, то олень,
Столько умных – а спичек да соли
Закупить поспешает народ –
Разве так он хорошего ждёт?!
Тяньаньмэнь ты моя, Тянаньмэнь,
Не помог тебе мудрый Конфуций, –
И его унесли за плетень,
Так не хватит ли нам конституций,
Или думать по-прежнему лень? –
Не тюлень же ты, брат, не олень!
Тяньаньмэнь ты моя, Тянаньмэнь,
Я не верю, что мудрые други,
Те, что тянут к нам жирные руки,
К жизни тишь присобачат, и гладь…
Я не знаю, что делать, но знаю,
Что не надо – не надо стрелять!
Сергей Адамский. (Из подборки «У божьего барака»)
…старушка у храма жалеет кота,
приносит дешёвого корма.
и кажется, мир, где царит нищета,
не ужас, а некая норма.
как списки пропавших; как свары родных;
как мрачные лица прохожих;
как злые вахтеры на всех проходных;
как право давить непохожих.
как плечи дюймовочки в лапах крота;
как сломленный блок на аллее.
старушка у храма жалеет кота.
а кот никого не жалеет…
Александр Спарбер. Лунатик (Из подборки «Крысы»)
Он идёт по карнизу за низкой луной.
Где же, где его мозг обитает больной? –
Кто он – зомби? Фанатик? Мечтатель?
И с небес – Крысолова оживший гобой –
направляет его и ведёт за собой
неусыпной луны излучатель.
Он идёт по карнизу, по хлипкой доске…
Что живёт в воспалённом его мозжечке?
Что, как птица, в висках его бьётся?
Напряжённа спина и закрыты глаза,
И ни тронуть его, ни окликнуть нельзя –
упадёт, дурачок, разобьётся.
И всё кажется мне, что – кричи не кричи –
миллионы лунатиков бродят в ночи –
я стою и гляжу на них снизу.
Десятимегатонная светит луна,
и под ней, не проснувшись, большая страна
всё идёт и идёт по карнизу.
Анатолий Лемыш. (Из подборки «Ты отпусти меня, время»)
Плечи твои сутулы, белая голова.
“Ты мне звони, сыночек, звони, пока я жива”.
Стала квартира клеткой, и заросли зрачки.
“Ты мне звони, сыночек, жду я твои звонки”.
Я приходил с мороза, новости волоча.
В комнате полутемной светишься, как свеча.
Тает твоя улыбка, мой навсегда маяк.
Мама, ты как ребенок, маленькая моя.
Что мне оскал эпохи, войны, чума, вожди?!
Только держись, родная, мама, не уходи!
Я сочинял, рассказывал, все, что припомнить мог.
К жизни её привязывал, всё же – не уберег.
Ты перевоплощалась в ветер, закат, траву,
Медленно уплывала к вечному большинству.
Вот и поставлен прочерк. Вот и число за ним.
“Ты мне звони, сыночек. Ты мне звони…
Звони…”
Андрей Жданов. stupid disgusting blues (Из подборки «Мне будет неприятно здесь умирать»)
я скажу
и меня никто не услышит
я скажу громко
и меня снова никто не услышит
мама
за этот уголь за этот уголь
покрытый снежком
припорошенный уголь
я иду умирать мама
ты прости меня
как и мужа своего когда-то простила
когда он хлопал дверью
и уходил навсегда
а потом возвращался
потому что любил тебя дуру
потому что любил тебя дурак
возвращался
и всегда был маленький праздник
а теперь только так:
мы не спешим
и это подарок
мама
ты прости меня
я уехал
но конечно мог бы и не уезжать
но уехал
ты не вышла меня провожать
я понимаю конечно
но мне будет неприятно здесь умирать
я не знаю как сказать получше
просто
не забывай меня вспоминать
Татьяна Бонч-Осмоловская. (Из подборки «Лейке, остров Белой змеи»)
Мама мыла раму
Щелочью и мылом
Протирала жито
Сквозь пластмассу сита
Хлеба было мало
Щи были не густы
Одежку постирала
Пожарила капусту
Ляля была вялой
Рыба была тухлой
Пух пошел на сало
Для хозяйской куклы
По двору направо
Встали спозаранку
Уронили склянку…
Рассветает рано
На квартире пусто
Не дошли до неба
По траве пожухлой
Были в свете белом
Мама, сажа, рама
Мыло, кукла, дети
Бо не мають сраму
И не знають смерти
Глаша Кошенбек. (Из подборки «Бог есть, он просто не здесь»)
так много слов а всё их мало
в эфирах пляшут конь и лось
так хороше же воровалось
так исключительно жилось
такие слуги и прислуга
едят с руки и бьют с ноги
найдут шестой и пятый угол
а кто не спрятался – беги
такие замки и просторы
такие бабки и чины
такие душегубы воры
и все приучены ручны
такое чувство превосходства
ну как вам это описать
и одобряемое скотство
прикормленные небеса
так по-домашнему и мило
как любят жабы и ужи
такие планы по распилу
на территориях чужих
и чемоданчик для помёта
и черный шепот за плечом
такое всё!
вы не поймете
о чём нам говорить о чём
