1329 Views
* * *
Здравствуй, Егор,
закадычный мой школьный друг.
Егор, у меня тут такие новости, охуеть:
Про Шевчука мой пост, говорят,
читал сам Шевчук.
Ты ж любил его «это всё» под гитару петь.
Где с тобою росли — всё было очень большим:
горы, горе, гордость и герб над быстрой водой.
Учителями нашими в той глуши
были годы проверок совести нищетой.
Нас учили они зря не кукситься, ибо нех,
тих ли мимо плывущий век либо лих.
Нудно ноющее под шрамами эхо вех —
это всё, что нам останется после них.
А сегодня по карте шагаю, как Гулливер —
всё измельчало, выцвело, истекло:
маленький, словно игрушечный, универ
и стадион, где болели за «Истиклол»,
маленькая однушка, тандыр, забор,
маленькая речушка у пустыря,
маленькая девчушка без двух зубов,
дочка, рождённая третьего сентября,
вымахала и ходит уже в восьмой,
вытянулась, зубов её полон рот.
Вот на фото она выше вас в женой.
Всё теперь стало ровно наоборот.
Ты всё такой: ежистая голова.
Вышивка ДДТ на рюкзаке.
Я тебе редко писал. Суета. Москва.
Помнишь: приехал, сидели на Маяке.
Думали, снова свидимся, как весна.
У тебя вроде было всё хорошо.
А потом началась эта ёбаная война
и ты зачем-то взял на неё пошёл.
У тебя на аве — сказочные юга,
где ты коротаешь солнечные деньки.
На твоём лице — улыбочка и загар.
На твоей странице — траурные венки.
Тебе постят по паре гвоздик и благодарят
с аватарками zэд какие-то пацаны.
Твоя дочь у гроба стоит и отводит взгляд.
И на фото она сильно выше твоей жены.
Хоть у нас кроме прошлого не было общих тем,
ты мне был очень дорог и в детстве помог не раз.
Я писал тебе: как же так, почему, зачем.
Ты отвечал мне статьями Вестей и Тасс.
Смерти из новостей. Друг, а вдруг это ты убил?
Я писал тебе, друг, что вовсе не там враги.
Я писал тебе, друг, что я знаю всех тех мудил,
что придумали ложь, за которую ты погиб.
Что ещё в переписке? Фото двора, где рос.
Пара мемов и школьные фото наших ребят
и смска: «пошёл ты, хохловский пёс» —
это всё, что мне останется после тебя.
У тебя в городишке спокойный глубокий тыл.
Бомбы не падают и ТЦ не горят.
Рассказал корешам, те спросили: каким он был?
Я сказал «хороший чувак» и понял, что зря
из какой-то посмертной вежливости блюду
этот ценз ритуальный, в который не верю сам.
Я тебе пожелать не способен гореть в аду,
но если ад существует, ты будешь там.
С вами пришла, как орда, невзгод череда.
Смертных грехов на войне побольше семи.
Вы стирали с лица земли города,
в одном из которых моих живёт пол семьи.
Ради чего ты оружием там грозил?
На какой ты там рассчитывал суперприз?
Двести тысяч рублей за душу вовек в грязи?
Ты, Егорка, продешевил, кажись.
От кого, говорил, защищали вы тех ребят?
От мирной жизни, отцов и своей страны?
Кто-то другой защитил их всех от тебя.
Пуля, она — демократ, все пред ней равны.
Вы писали на стенах: мы русские — с нами Бог.
Только какой: Христос ли, Молох ли, Марс?
Только дети без детства, жалости, рук и ног —
Это всё, что им останется после нас.
Что такое: расти ребенком войны —
это мы знали с тобой, Егор, лучше всех.
Помнишь осколок в лице соседской жены,
тот случайный снаряд в «мороженный цех»,
те свистящие трассеры по вечерам,
камни от крови меняющие свой цвет…
Эхо разрывов, бегущее по горам,
снится мне эти двадцать грёбаных лет.
Той нашей войны мне хватило на долгий срок.
Страх долго не выпускал меня из тюрьмы.
Вы писали на стенах: мы русские — с нами Бог.
Я же отвечу вам: русские — это мы.
Я пишу на русском в пойме древней реки,
но огнепёрого сокола бью на грудь
и учу чужие певучие языки,
и теперь не знаю, вернусь ли когда-нибудь.
Утром с копами из Никополя рыл окоп,
после — с киевским санитаром делил обед.
И лучше бы я не видел тот детский гроб
и маленькую красавицу во гробе.
Некровожадною быть не умеет мочь
меченая мечами родина-мать,
но даже на прошлое глядя в прицел сквозь ночь,
я молился, чтоб мне никогда не пришлось стрелять.
Здесь не курорт. Мне, возможно, не быть отцом.
Не заценить Саграду и Парфенон.
Но больше боюсь быть трусом и подлецом.
Страха страшусь, такой вот оксюморон.
Утром тихие дали наполнят копоть и дым.
Тихие пули ужалят, как каракурт.
Тихие травы обнимут нас у воды,
очень напоминающей Кайракум,
а я, вроде, был чуваком не самым плохим
и если паду от безжалостного огня —
мемы и шутки, истории и стихи —
это всё, что здесь останется после меня.
* * *
Целку не строя
в цирке кровавых танцев
детство сцедило злобу,
пойдя на принцип.
Едут домой к отцам
в поездов утробах
циники в цинках —
ценники на мизинцах.
Целыми были.
Целями стали.
Первыми били.
Первыми пали.
Черни бег резв
через мира разлом.
Чернобог трезв
множит ей чернозём.
Це у нас, хлопец, така целина.
За родину — стали на.
Нет места для мести с небес,
здесь не видно небес тех.
Мы выпьем по триста за двести,
что едут к невесте.
Принцип любови братской:
братцы на цацки падки.
Принц, застреливший лиса,
змеем увит в посадке.
Это ли то, искомое
горе неискупаемое,
а, болезный?
За полезными
пришёл ископаемыми —
слёг бесполезным.
Христа целовал Иуда
за двести кровавых тысяч, но
от бомб не звенит посуда,
ніч знову тиха та місячна.
Скажи ка, пацан с Урала,
раз Русь свята,
почему же она сама —
грешница ещё та?
Не убей и не грабь —
помнишь в Библии?
Полистай.
А для святости
в мире есть
получше места.
Тебе над своей страной
пахать и пахать.
Лей вино молодое
в дедовские меха.
А у нас было добре,
ты не пришёл пока.
Было время для дела,
для радости и стиха.
Чуешь, наша яка
ніч місячна та тиха?
И если мы — грех,
так уйди же ты от греха.
* * *
Кто-то рождён для войны.
Я вот точно нет.
Лицо даже доброе,
как мем с Дукалисом.
Когда впервые я
с разгрузкой надел жилет,
я с ним на спину упал,
оборжались все.
Кто-то там что-то давно всерьёз —
тренировки, боротьба и победа,
а мне всех всегда жалко было до слёз.
Я, ты знаешь, даже по вегану.
Я бы в Хогвартсе учился
не в Гриффиндоре.
Вряд ли я победил бы
Воландеморта.
Я б от варваров не спас
своё Земноморье.
Но так было до 24-го.
Просто не узнал себя,
не узнав Ирпень.
Там, где местом казни стал
столь знакомый двор.
Я уже не помню
как начинался день,
но для нас он
не закончился до сих пор.
Говорят, что Бог
надел форму ЗСУ?
Я не знаю, не застал,
сам пришёл с весны.
Правда, не видал его,
сколько я живу.
Не встречал его и здесь,
лишь богов войны.
Если ты не для войны,
значит ты не здесь.
Это значит — не тебя
гложет вороньё.
А кому же встать за всех,
раз совсем пиздец?
Если я не для войны,
кто же для неё?
С тех пор я стал
черствее, жёстче,
сильней и злей.
Я убивал, но я не мог
воскресить друзей.
Я умирал до смерти,
каждого хороня.
Смотрите, парни,
вряд ли стыдно вам за меня.
И каждый новый враг
заплатит за всё моё.
Мы не возьмём их в плен, они
нелюди, зверьё.
Но молодой не дал добить их,
сказал мне «нет».
Я в нём себя того узнал
и увидел свет.
И снова пламя взмывает вверх.
Забыт наш Бог и завет наш ветх.
И снова падает с неба смерть.
Но я в глазах твоих вижу свет.
При сирене мне
уже не хочется
пуститься в бегство.
В прошлом паника и страх —
привычный маршрут сейчас.
Темный город
узнаётся по очертаниям,
знакомым с детства.
Мы с тобой сегодня
ужинаем при свечах.
Тебе так идёт с ботинками
этот халатик.
Повезло нам всё же
возле метро жить.
Есть время сказать главное:
люблю тебя очень, кстати,
и некстати тоже.
На, мелкую подержи.
Кстати, молодец, что
схватила детский горшок.
Так и спит мала —
набегалась, утомилась.
В лифте НЗ обновили мы?
Ну, хорошо.
Тем, что над нами вот
в прошлый раз пригодилось.
Тебе тоже вся жизнь наша
кажется странным сном?
Очень страшно проснуться,
поняв, что как прежде не будет.
Знаешь, наш мир ведь
не прежний уже давно.
Поздно бояться
и рано сдаваться, люба.
Эти невзгоды
Днепр легко унесёт.
Мы обязательно выстоим.
Хочешь чая?
А смерть — лишь
на время разлука
с тобой и всё.
Я её не боюсь,
просто не хочу,
відчуваєш?
Мне сейчас так спокойно,
веришь? Знаю одно:
это чувство меня
ни разу не обмануло —
ми вільне и гарне життя
збудуємо зно…
Тссс, не шуми,
наше будущее проснулось!
Нас эскалатор несёт наверх.
Наш поцелуй на глазах у всех.
И снова падает с неба смерть.
А я в глазах твоих вижу свет.
Мы не довезём:
это про бензиновый
генератор.
Мы не довезём:
это про беженцам
зимние парки.
Мы не довезём:
это про лежачего
с абсцессом папу.
Мы не довезём:
это про львёнка
из зоопарка.
Не траспортабельно.
Поговорите с врачами.
На блокпосте всех могут
запросто завалить.
Будет проще взять
и заняться другими вещами…
А мы просто взяли и довезли.
На старом бусе, Хаммере
или ЗИЛе, что починили,
пусть он едва ползёт —
мы всех вывозим,
вывозим, как вывозили.
Даже когда не вывозится.
Даже когда не везёт.
Да, волонтёр —
это только звучит гордо.
Толком не спали с весны —
живём по знакомым.
Этот хоббит с другом
завтра повезут в Мордор
броники, носки и каски
для эльфов и гномов.
Волонтёру не развидеть этих,
грызущих душу,
не забыть погибших тех
ни за грош всех.
Волонтёру ведь тоже
волонтёр нужен.
Только вот волонтёров
не напасёшься.
Кто-то из нас
уходит потом
в солдаты.
Кто-то ныряет в окна
на мостовые.
Кто-то из нас уходит
потом куда-то,
где нету боли и тихо,
и все живые.
Где каждому воздастся
по его вере,
и по любви воздастся
к тем, кто в беде.
А на радугу уходят
не только звери,
но и самые лучшие
из людей.
Время прилечь, но
речь глушит канонада.
Всем не помочь.
Ночь вздыбило и трясёт.
Но разве это значит,
что пытаться не надо?
Знаю, что ты не сдашься ведь?
Ну и всё.
Когда надежды и веры нет,
и нет любви, чтобы выдать сверх.
И снова падает с неба смерть.
А я в глазах твоих вижу свет.
Новые рубежи в огне и дыму.
Оксюморон: приветствуем дома дом.
Выжжено всё и растащено в том дому —
ну, ничего, отстроим и заживём.
Ну, ничего, затянется, заживёт.
Ну, ничего, затянемся, помолчим.
Ну, ничего, долечит скупой снежок
тех, кого не успели спасти врачи.
Снег бывает и бел, а я позабыл:
он больше красен от крови и чёрен от гари.
Те, что пока ещё знают его другим,
завтра уходят в полымя тревожных зарев.
Ветер осушит слезу на шевроне «Док».
Солнце согреет иней на автоматах.
Завтра мой сын уходит на передок.
Он командиром, я — обычным медбратом.
Хоть облачён он в тактический гардероб,
но колосочек на фото жуёт звычайно.
Он, как и я — потомственный хлебороб.
Гоним по полю, сменив на броню комбайны.
Танком пропашем по озими колею.
Если поймаешь глупую пулю татью —
я породил тебя, я тебя и зашью.
Нечего, сынку, в пекло поперёд батьки.
Эти огни красивые, как салют —
дар смертоносный от братьев
на годовщину.
А новый год мы,
наверное, встретим тут:
нежа оружие,
словно своих любимых.
Но есть и мечта, что осталась
с мирных времён. Священник молись
и ведьма колдуй с Конотопа:
внуку отправить гитару, лабает он —
к Евробаченню пусть там готуется…
З новым Rockoм!
Мы смеем то, что не смели сметь.
И не становится тише смех.
И снова падает с неба смерть.
А я в глазах твоих вижу свет.
* * *
Есть город, который я вижу во сне
и сон этот я не забуду:
как бледный мужчина навстречу ко мне
бредёт, будто из ниоткуда.
Он дочь потерял на руках у жены
приветливым утром апреля.
Девчушка смешливая младше войны,
представьте, всего на неделю.
Всего на неделю.
Есть город другой, где я встретил любовь.
Он будто бы смотрит с укором
пустыми глазницами чёрных домов
и он — у Азовского моря.
Он чёрный от горя.
Любовь, её мать, и отец, и сестра
на мятом листе из тетрадки
записаны в ряд на кресте во дворах —
в могиле их больше десятка
у детской площадки.
Есть город другой и он — город-герой
и он уже видел такое.
Я помню тот бар, где нам дядя Захар
лабал и своё и чужое
нетрезвой рукою.
И тот, с кем я пьяные песни орал,
кто был больше брата мне дорог,
смертельным огнём обжигаемый пал,
хоть был он застенчив, но всё таки стал
героем, как город.
Есть город старинный, он тонок и горд,
мощёные улочки узки.
В нём каву я пил и знакомства водил
с поэтом, писавшим на русском.
Прекрасно писавшим на русском.
И хоть перевёл он Толстого всего
и страстно любил Мариинку,
но русская пуля убила его
в широкой степи украинской.
Сегодня поминки.
Есть город, его пощадила война.
Храним он древнейшим собором.
Стоит на реке он и стоит она
практически целого моря.
Огромного моря.
И в нём я, птенец, длинноног, лопоух,
провёл своё лучшее лето.
В нём ту, что читала стихи мои вслух
убило случайной ракетой.
За час до рассвета.
Есть город, так хочется, чтобы он был,
он светлый и очень красивый,
его бережёт серафим златокрыл,
колышет каштаны и ивы.
Там все они живы.
* * *
Когда враньё вокруг как чёрная дыра —
мир тонет в нём, его не смея уличить.
Когда никак не хочет уходить вчера —
мы остаёмся до утра, мы — светлячки.
Когда в плену у серых туч грустит луна,
когда шуршат дворами сумерек плащи
и ночь темна
и ужасов полна —
мы достаём джедайские лучи.
Мы будем здесь,
на зыбком льду кривых зеркал,
где правда, втоптанная в снег, лежит ничком.
Для тех, кто сбился, заблудился и устал
будь светлячком.
Свет не повержен. Избежав оков,
он не погас и не лишился сил,
когда погасли сотни маяков
и тысячи свечей, но ты светил.
Перед рассветом темнота темней всего,
но светлячки — отважное предвестье
сияют ярче солнца самого —
ведь мы и есть рассвет, когда мы вместе.
Когда мы вместе, мы и есть рассвет.
Свети, свети, я так люблю твой свет.
* * *
Полгода назад исполнилось восемнадцать.
Посёлок её сравняли с землёй и выжгли.
А надо же — не разучилась шутить, смеяться.
Делает ногти, красит волосы в рыжий.
В июне впервые увидела дом в руинах,
в июле на передок, в августе — такое.
Её называют Маленькой Украиной
со временно оккупированной ногою.
Мило зовёт свои костыли — «ходули».
Вот говорит, моё самое дорогое —
Кошку нашли, прибилась, назвали «Пулей».
Муркой могли бы, просто время такое.
Умею стрелять, говорит, но я никакой не киллер.
Слёзы не про героев, говорит, они не к лицу им.
Шутит, что нынче она Одноногий Джон Сильвер,
повезёт свою банду на остров и там потанцуют.
Спит уже хорошо, стало сильно получше с нервами.
Хочет освоить тату, увлекается Ведами.
Недавно она набила сама себе первую —
на половинке ноги «Продолжение следует…»
Но при виде рекламы тех новых кроссовок красных,
при виде плаката про загородный дом
что-то внезапно в глазах её вспыхивает и гаснет
как взрыв на пути, как молния перед дождём.
Потом улыбается, выдохнув, словно прилёт был дальний,
хочет повыше стать, приосаниться, опереться,
ничего, говорит, всё хорошо, говорит, нормально,
просто немного болит фантомное детство.
На старой открытке к Пасхе
цыплёнок в яйце, как в каске.
Он важно сидит в карете
и в небо топорщит клюв.
Я этот презент винтажный
в музее одноэтажном
купил для тебя к букету,
на нём написав Люблю
Помню яйцами бились
такой вот пасхальной ночью
и вместе гурьбою
шли через тёмный Киев.
Нам с братом достались
яйца покрепче прочих.
Бабушка красила.
Только у нас такие.
Крашено луком. В крапинку.
Тёмно-красное.
Будто кругляш
новых праздничных
маминых бус.
Помню: стою, сам не бью,
по нему все лупасят
и разбиваются вдребезги.
Я смеюсь.
Нежность неловкая (время скупо на ласку)
флаг, как цыплёнок — жёлтый на голубом.
Год назад уходил
тем цыплёнком в яичной каске,
а теперь отражаюсь плечистым
здоровым лбом.
В церкви старой, где был я крещён,
на себя непохожий,
старых павших друзей
на иконах узнал, словно знак.
Быть такого не может,
я знаю и всё же, и всё же
не гоню это марево и пелену…
Пусть так.
Вот я маленький снова
на створки смотрю золотые,
будто в сказку попавший
стою с тем яичком в толпе.
А эти на каске осколочные, пулевые —
это всего лишь трещины на скорлупе.
Слава Малахов
Креативный директор и поэт, автор, идеолог и администратор паблика и музыкального ансамбля "Дореволюционный Советчик", родился в Луганске в 1985 году, жил в Таджикистане, России и Украине.