944 Views
Очередной выпуск рубрики Галины Ицкович «Шартрский собор»
Аля Хайтлина, она же Изюбрь, она же Аля Кудряшева, родилась в 1987 году в Санкт-Петербурге, в 2012 переехала в Германию, живёт в Баварии. По образованию филолог, лингвист, по профессии — специалист по языковому развитию детей и переводчица, по призванию — поэтка, a с 24 февраля 2022 (важно!) — активист и волонтер. В июне этого года Аля приняла участие в слете «Синий Троллейбус», традиционно проходящем в Пенсильвании, и это стало поводом к нашей встрече в Бруклине. Аля приехала с семьей, и голос маленькой Даны на заднем плане только помог нашей беседе удерживать определенный фокус: женская роль на войне и около войны, волонтерство и поэзия как xроника военного времени — все это на фоне материнства, быта, обычной «тихой и скромной» жизни. Также мы поговорили о русскоязычной культуре и судьбах языка, об эмиграции и аккультурации, о расстоянии между лирическим героем и автором, а еще о волонтерстве, встречах с украинскими беженцами и умении говорить честно. И завершилось все стихами, а как же еще.
Сто пятьдесят второй день: бабочка
Я для себя могу
Остановить войну —
Выключу телефон
Или пойду вздремну,
Выйду ли на балкон —
Может, всё это сон?
Жухлый цветок полью ль,
Жарко, дружок, июль.
Белая бабочка
Сядет на лоб цветка
В небе ни облачка,
Ни самолётика,
Может, нырнуть в волну
Или купить нугу?
Остановить войну
Я для себя могу.
Может, минут на пять,
Может, часа на два,
Лёгкий наряд до пят,
Мокрая голова.
Сливочное в руке
Или пускай сорбет.
Будто бы налегке.
Будто бы смерти нет.
Только смертельный гул
Выгнать из головы
Я для себя могу,
А для других — увы.
Тех, кто с утра встают,
Зная закон двух стен
Тех, для кого салют —
Повод хватать детей,
Прятать их за спиной
И накрывать собой.
Тех, кто на ты с войной,
Вой полугодовой.
Белая бабочка
Сливочная пыльца,
Я подремлю пока,
Мир остановится.
И никаких ракет
И никаких смертей
Только горячий свет,
Волны и смех детей.
Слышишь, они бегут,
В воду, в песок, в жару.
Я для себя могу…
Впрочем, кому я вру.
Восемнадцатый день
Вроде бы март, но он не везде,
Местами
Где-то ещё зима на четвёртом месяце.
Женщины с тяжёлыми животами
Тянутся вниз по лестнице.
Два этажа, ещё четыре пролёта,
Холодно, холодно, дайте ей одеяло.
Помнишь, малыш, мы мечтали с тобой про лето,
Вот и весна настала.
Холодно, холодно, доктор, мне будет больно?
Тише, любимая, тише, попей.
Не пьётся.
Слышишь, как колокол бьётся на колокольне,
Слышишь, как сердце бьётся.
Помнишь, мечтали шлёпать с тобой по лужам,
Книги читать, валяться на покрывале,
Дети пинаются, дети хотят наружу,
Тсс, мы уже в подвале.
Помнишь, как мы друг друга поцеловали
Помнишь, как мы ходили с тобой с цветами,
Как же мы оказались
Там, где мужчины с песьими головами
Целятся в женщин с тяжёлыми животами,
Как так случилось, заяц?
Холодно, холодно, дайте воды горячей,
Ишь ты какой, появился — и сразу сердится.
Тихо вы, слышите — новое сердце плачет,
Бьётся новое сердце.
Семьдесят первый день: аудиенция
Он двадцать минут читает вслух по бумажке,
Что до сих пор ещё ни одной промашки,
Что танки идут под флагом священных истин
Что (он запинается, ищет следующий листик,
А, вот, нашёл, зачитывает по списку):
Во-первых, мы всё учли, оценили риски,
Потом, во-вторых, дождались благого слова
Полковника Бесова, прапорщика Козлова.
И в-третьих, мы всё это делаем ради мира,
Ровняем с землёй города, разносим квартиры,
Калечим детей, доводим до слёз старушек,
Мир скверны будет разрушен — мы всё разрушим.
В-четвёртых..
Но тут второй микрофон включает,
Сначала молчит и лишь головой качает,
Потом начинает медленно, хоть и чётко
Прости, я сейчас не понял, ты что, о чём ты.
Оставь этот треск правителям и служивым,
Давай говорить живое, пока мы живы,
Ты видел, как дети котика отыскали?
Как бабушка внука нянчит на Азовстали?
Шесть месяцев — два из них в непрерывном шуме,
Когда я молюсь, я думаю, что пишу им.
Ты был хоть разок хоть в Киеве, хоть в Одессе?
Я видел наш мир, я знаю, что он чудесен,
Он кроток и тих, мы пастыри в нём, не судьи
Он весь для людей и мы в нём с тобою люди,
Так слушай, останови там своих, скажи им,
Что нужно творить живое, пока мы живы.
Что нужно всего лишь раскаяться, чтобы..
Чтобы…
Но первый скалится, полный неясной злобы,
Он помнит, что нужно держаться, что он в эфире,
Опять начинает о мире скверны, о мире…
Но слово сжигает язык, панорама тает,
Второй исчезает — как будто бы улетает,
И что-то забытое шепчет, мол, боже, боже.
И первый, стуча копытом, уходит тоже.
Девяносто пятый день: календарь
Это ты, знакомься.
Работа твоя, гора её.
Это слёзы твои, похожие на ручей.
Все вы вместе называетесь выгорание,
Это, миленький мой, теперь в порядке вещей.
Это люди вокруг.
Они на тебя похожие.
Этот ужас — твоё отражение в их глазах.
Это люди идут другие.
Они прохожие.
Нет, за это их не следует наказать.
Это лето вокруг.
Цветное и чёрно-белое.
Это озера плеск, а это лопаты стук.
У тебя февраль, и с ним ничего не сделаешь,
Но оно происходит — вот это вот всё вокруг.
Разветвление, расщепление, выгорание,
— Ты вывозишь?
— На честном слове, одном крыле.
То ли ищешь жильё измученным и израненным,
То ли отпуск себе бронируешь — в феврале.
И беспомощно вдруг кричишь воробью летящему,
Будто хочешь его за всё это устыдить:
— Кто вообще придумал всё это происходящее?
Кто ему вообще позволил происходить?
Воробей глядит озадаченным глазом-пуговкой,
Он не понял, он слишком занят, он слишком юн.
Всё, пора помогать измученным и испуганным,
У тебя февраль, а одежду им — на июнь.
Сто пятьдесят восьмой день: про котиков
Не хочу уже больше, не хочу уже ничего,
Только мирного неба над каждою головой,
Не смотреть новостей, продирая глаза с утра,
Не считать смертей и новых не ждать утрат.
Не хочу уже больше, ничего уже не хочу,
Только справедливости каждому палачу,
Чтобы то, что они сотворили в этой войне,
Им вернулось в ответ, вернулось в ответ вдвойне.
Не хочу уже больше, ничего не хочу уже,
Только смеха на каждом выжившем этаже,
Только мокрые щёки и переплетенье рук,
Только встречи и встречи и радость одну вокруг.
Кто умеет молиться, молит своих богов,
Кто умеет яриться, стреляет в своих врагов,
Что ты сделаешь, слабое горло, словесный раб,
Ничего не можешь — тогда замолчать пора б,
Не кричи в эфир, не надо, не мельтеши,
Но другая какая-то сила твердит: пиши,
Будто дали слону в помощники муравья:
Здесь толкает он. Здесь толкаешь ты. Здесь толкаю я.
Нет страшней ничего, чем чёрточка на кресте,
Детским почерком дневника на рваном листе,
Ледяного молчания после «вы живы, да?»
Сообщение не прочитано навсегда.
Не хочу уже больше, ничего не хочу, никак,
Только слова «победа» на всех земных языках,
Обнимать всех тех, кто остались вокруг людьми,
И писать про котиков. Котиков, чёрт возьми.