249 Views
* * *
я еще не уехал, но уже по тебе страдаю:
родина, женщина, церковь, любимая баня.
уехав отсюда, мы словно бы все пропадаем
в воронке вселенского «где-то», неистово раня
сердца свои. бьет недоносок по нашим кварталам,
а мы с телевизором только воюем, ругаясь.
и ладно бы враг, но мы между собою немало
собачимся напропалую, не плача, не каясь.
настанет когда-то победа, и нам будет стыдно
пред тем, кто за стенкой делил с нами общую площадь.
вернется назад ридна мова и жовто-блакытный
(ведь в зубы победе не смотрят, хотя и не лошадь).
мы словно проснемся. и, с глаз пелена опадая,
напомнит, что делали мы при минутах прибоя.
ведь лишь при отливе увидишь все то, что до рая
тебя не пускает под западным ником «бэд боя».
* * *
оказалось, что жизнь это, видимо, слишком много.
только перечислять это всё-таки будет прогневать Бога.
я дышать продолжаю как будто бы из баллона,
где осталось, пожалуй, не более трети галлона.
если б знал, что способен испытывать столько боли,
я бы раньше себе быть мальчишечкой не позволил.
я бы сразу бросал себя в пасти ко всем крокодилам,
до того, как, любимая, ты от меня уходила.
до того, как дражайшие люди мне били в спину,
до того, как, я думал, от пули в висок погибну.
если б вправду я знал, что жизнь это все вот это,
выбирал бы себе какую другую планету.
но — живу. и ношу эту память — мешок с костями,
с ними чай садясь пить, будто с тремя гостями
Авраам. и не знаю, возможно ли пережить ещё больше,
пока за окном за спиною проносится Польша.
а дальше ещё километры, опять километры
уносят от дома, а речь развевается ветром.
я здесь украинский поэт, а там имярек, номер почты,
какой-нибудь будущий донор раскрывшейся почки,
носитель того языка, что отныне не нужен
нигде. приготовлю чего-то постного на ужин.
вблизи Рождество. это значит, что время умерить
свои аппетиты и черный костюмчик примерить.
* * *
Борису Рыжему
как хорошо, что ты ушел тогда —
сейчас бы было это все сложнее.
тебя не разделили города,
чины и званья, лица и идеи.
сейчас бы, скажем, чем была чечня
тебе, чем мариуполь ли, тбилиси?
ты жил понятно, жизни не кляня,
надеясь, чтобы все мечты сбылись и
все люди были племенем одним.
что делал ты сейчас бы? средь солдата
бы пел один возможный вами гимн,
а может быть, во мне увидел брата?
да, Бог хранит всех лучших сыновей
от гаденьких времен и гадких смыслов.
ты умер. жизнь, конечно, не новей
сейчас, как смерть. двурукость коромысла,
двуглавие орла, двойной тризуб —
как это сложно, больно и уныло.
ты умер. но оставил след от губ
на нас, чтоб все же правда победила.
* * *
наши пути становятся все короче —
только на кухню попить воды и обратно.
а если паника схватит промежду ночи —
пытайся забыть, как когда-то ты был солдатом.
словно бы годы войны пролетели в штабе.
всяческие бумажки и отказные.
или же вообще ты провел их в пабе,
помня нетрезвые на диване сны и
свой неприятный срединный холодный возраст.
сколько легло в этом возрасте рок-музыкантов,
поэтов и просто. бог завсегда разжигает хворост
под теми, кто знает: земля не на трех атлантах
стоит, а она кругла. научись быть проще.
пусть седина прорезается много чаще
в твоих волосах, как в березовой черной роще.
ласкай свою женщину, что тебе джинсы стащит.
не вспоминай ничего. поцелуй икону —
это осталось с тех пор — небесам привычка.
и положи свою голову на ладони,
словно изогнутая догоревшая спичка.
* * *
да, здесь ничего не меняется, кроме войны,
как будто мой город попал в неземную воронку.
и дни здесь опять коротки, ну а тени длинны,
и интеллигенция хлещет на улицах водку,
хотя там написано «гофра». машины стоят
средь пробок, снуют в переходах какие-то люди.
и ты пониманиешь, что целые жизни подряд
все точно такое и лучшего, видно, не будет.
я здесь прохожу в одиночку среди суеты,
единственной точкой средь смазанных кадров движенья.
такой инглишмен ин нью-йорк до последней черты,
до крайнего в этой галактике исчезновенья.
домой возвращаюсь, валюсь на диван, задохнув
озона поболее, нежели грудью утесов.
и благодарю, что опять там я не утонул,
пока город мой, словно море, глотает матросов.
* * *
народ мой исстрадавшийся, в чем ты
не прав? ведь быть должна же справедливость.
так, язв твоих кровавые черты
снисходят, будто слезы херувимов.
и сам я так же тягостен и слаб,
нет радости, надежды на спасенье.
я этих стен и судеб этих раб,
справляю здесь какой свой день рожденья.
о Боже, Ты презри и усмотри,
как мучается этот люд голодный.
грехи ему столетние сотри
и вытащи рукой из преисподней.
и мы поймем, что делали не так.
иное солнце в жизни воссияет.
и человек как Твой товарный знак
Тебя своим свечением прославит.
* * *
скажи мне, что закончилась война,
а больше ни о чем не говори.
не говори, молчи, пока она
идет, пока страна моя горит.
я не желаю слышать ничего
ни о футболе, ни о чем другом.
пусть ценность в жизни слова твоего
измерится лишь в мирном, дорогом.
я больше не могу, я так устал
от этих звуков теленовостей,
сюжетов и сенсаций: «воевал,
воюет, будет». вместо их детей
придуть другие дети воевать.
я не могу. я спрятаться хочу.
под стол, под одеяло, под кровать,
хочу сбежать то ль в церковь, то ль к врачу.
а может выпить ведьмино вино,
какое-нибудь зельишко, отвар,
и сразу станет дымно и темно,
и в междуглазье сузится бульвар.
да, просто помолчи, иначе я
сбегу блудить, карманы потрошить,
чтоб в этом полуштофе бытия
хоть как-то грех убийства заглушить.
* * *
Везде война, куда ты ни пойдешь.
На пляж — война и в ресторан — война.
С утра, нам обещали, будет дождь,
А оказалось, что с утра она —
Война. И так простерлась до конца,
Что спрятаться нам некуда от ней.
Несут семинаристы мертвеца —
Отмучился. Ему уже светлей.
А нам бродить лишь из и в — туда ж,
Как веренице гномов городских,
Осматривать задымленный пейзаж,
Как зимний антураж теней людских.
И вскрикнуть: все! Победа! Повезло.
Враг отступил, всем демонам каюк!
На деле же окажется, что зло
Лишь силы перебросило на юг…
* * *
чтоб не возненавидеть лишь врага
и не остервенеть в гремучей злобе…
ведь наша участь в мире недолга:
что дальше будем делать мы в утробе
у вечности. и с чем придем к Нему?
с тем, что мы были правы, оттого и
позволили зверинству своему
так безнадежно вырваться на волю?
ты вышел воевать, так ты воюй,
воюй не против — за: отчизну, сына,
за мать, за дом, за девстввенный июнь,
за то, чтоб вся семья была едина.
не нужно бить «уродов», «москалей»,
стрелять — стреляй, оставшись человеком.
земля живет, и ты живешь на ней
взаймы, что искуплен господним чеком.
так не пытайся соткан быть из зла.
когда-то ты увидишься с солдатом,
в которого стрелял — и два крыла
покроют вас, а вместе и с пилатом.
надежда есть. надежда есть всегда.
ее держись, и в этом правды сила,
и вырастут большие города,
где раньше быть могла одна могила.
* * *
«Совсем ты обезумел, Саня,
С речами мирными своими.
С попами, Богом и крестами,
Ты посмотри, что в Украине!
Ты посмотри, что натворили
Здесь эти суки с Уренгоя.
Страна утоплена в могиле,
Как оправдаешь ты такое?».
Но вы поймите, украинцы,
Мою позицию простую:
Ничуть господствует не принцип
Здесь. Это просто я тоскую.
Я не блаженный, не святоша,
Не сумасшедший с Воробьева.
Я просто верю в Слово Божье,
В Его спасительное Слово.
Я верю в пожалеть безумных,
Я верю в снять с креста распятых,
И в оправдание подсудных,
И в избавление проклятых.
Я верю в мир, в прощенье, слезы,
Что льются нами на иконы.
В стихах я верю, в драме, в прозе —
Любовь превыше всех законов.
Не сумасшедший я, ребята,
Не лицемер, не прокаженный.
Мне тоже нашего солдата
Так жаль в ночах его бессонных.
Но я надеюсь на спасенье
И не могу прожить иначе
И в горестном стихотворенье
Всегда я рядом с тем, кто плачет.
Не с тем, кто шашкою махает.
И изменить себя не в силе.
Со всеми личными грехами
Я говорю: пускай Россия
Живет. Пускай живут все люди.
Ведь по-людски возможно сладить.
И как-то будет. Правда будет
Спасения и Бога ради.