260 Views
Перелет был тяжелее обычного, многоэтапный. Приходилось поддерживать силы в барах на пересадках. Что делать? Остались еще дела, встречи, могилы…Паспортный контроль: струйка иностранцев, еще более скудная – россиян. Площадь перед терминалом в «Шереметьево» выглядела странно: непривычно мало такси и бомбил. Несколько БТРов, автозаки, фургоны Росгвардии и еще каких-то таинственных подразделений.
Я, естественно, получил полную оперативную сводку от водителя такси, мужика средних лет. На зеркале – гвардейская ленточка, на панели – маленькая пластиковая иконка какого-то чудотворца, которого я, давний изменник родины, не смог определить. Патрулям он козырял каким-то удостоверением с крупным жирным знаком Z, который красовался и на ветровом стекле.
По Ленинградке мы проехали несколько блокпостов. В основном, не обычная полиция, а ОМОН, Росгвардия. У этих был не обычный самоуверенный повелительно-снисходительный вид, а усталый и потрепанный. Воспаленные глаза говорили о том, что они провели несколько ночей в фургонах у дороги и на ходу доедали сухпайки. Кое-кто отдыхал у разведенных вдоль шоссе костров и смолил крутые китайские сигареты. Пока доехали до Белорусского, несколько раз нарастал гуд, слышалась сирена, на которую мало кто обращал внимания. У площади надолго задержали. Куда-то медленно грохотал арьергард Кантемировской дивизии.
В Белорусский вокзал было прямое попадание – очевидно, крылатой ракетой, как предположил водитель. Вокзал дымился, площадь была запружена военными и пожарными машинами. Говорят, было много жертв. «Не боятся Бога, – сообщил водитель, – антихристы, нацисты, сатанисты!»
Я ехал в свой привычный мини-отель «Сверчков», где уже много лет останавливался во время приездов в Москву. Чудный, тихий район столицы – старые переулки у Чистых прудов. Правда, где-то близко, за углом – бывшая квартира наркома Абакумова. А теперь рядом итальянский ресторанчик, пристанище ребят с ноутбуками. Он не пострадал, скрытый в тихом коротком переулке. Но сердце мое упало, когда я увидел, что случилось с моей любимой «Кофеманией» у Бульварного кольца. Ее полностью разворотило, погибли девочки у входа, которые рассаживали посетителей. Я их отчетливо помню – длинные ноги, короткие юбки, привычный холодноватый взгляд. Мало что уцелело. Только торчал в руинах и трепетал на ветру постер с объявлением об особом блюде – «телятина с лисичками в горшочке». И валялся чей-то рюкзак «Яндекс-еда».
В «Сверчкове» все было на месте, меня приняли как родного. Сохранились все здания петровского времени во дворе. Островок старой Москвы. Мобильная связь прерывалась, но работала, и мне удалось дозвониться до друзей, которые еще оставались в городе, а не скрылись за границей или на дальней даче. Но с дачами, я узнал, все было не так просто и безопасно. Неприятель подходил совсем близко к городу на нескольких направлениях. В районе Минского шоссе потеряли половину Таманской дивизии и Особого Псковского воздушно-десантного дивизиона.
Плохо обстояли дела и в моем родном Измайлово, где я прожил двадцать лет жизни до эмиграции, очень давно. Метро ходило только до «Измайловской». Дальше начиналась опасная зона возможных боевых действий. Фронт там подходил буквально вплотную. Недавно неимоверными усилиями и с помощью союзных подразделений его удалось отодвинуть за пределы Кольцевой.
57-я горбольница превратилась в полевой госпиталь, и мне удалось до нее добраться. Привозили туда прямо с передовой и по всем принципам военной медицины проводили отбор. Я знал еще от отца, военного хирурга, который дошел до Берлина, что самое сложное – селекция раненых: кого брать в операционное отделение в первую очередь, кто может подождать, а кому уже нельзя помочь. Раненых последней категории было все больше из-за беспощадного и массированного огня артиллерии. Говорили, что работа медперсонала была сильно затруднена из-за снайперов, которые угнездились даже в Измайловском лесу между линией метро и Шоссе энтузиастов. Они без колебаний подстреливали санитаров, собирающих раненых.
До своей школы № 419 на Верхней Первомайской я не добрался, но очевидцы рассказывали страшное. На пару недель район захватили особые части Миротворческих сил противника. Они творили безумные вещи. Расстреливали прямо во дворах на глазах у соседей. В основном, во дворах трехэтажных желтых домов под названием «дворцы», которые после предпоследней войны построили немецкие военнопленные. Дворы эти совсем рядом со школой, и в мое время они славились тем, что там лютовала особо жуткая шпана. Так что, жертвы поножовщины и избиений и в те времена поступали в 57-ю больницу. Некоторые жильцы указывали захватчикам на своих же соседей как на активистов администрации, депутатов и т.п., и расправа была короткой. Хотя некоторых заталкивали в фургоны и куда-то отвозили. Рассказывали, что особенно свирепствовал временный администратор оккупированного района Москвы, бывший учащийся моей же школы, когда-то попавший в колонию за ограбление соседнего ларька на углу. Потом он исчез вместе с частями неприятеля.
Миротворческое подразделение ворвалось в мою школу, они выволокли старшеклассниц на задний школьный двор, где я когда-то часто играл в футбол, и там насиловали девушек. Пара офицеров с нарукавными повязками миротворцев скучающе наблюдали за происходящим и переговаривались по мобильным телефонам с коллегами. Пару девочек убили, одной распороли живот и выпустили внутренности. Когда этот батальон куда-то передислоцировали, люди из соседних домов убрали тела, собрали растоптанные мобильные телефоны, айпады, косметички, два отрезанных пальца с маникюром…
Я слышал, что подобного не допустили в «хороших», престижных регионах Москвы – Рублевке, Барвихе. Там работали спецподразделения ЧВК, и неприятелю не удалось подойти близко, хотя несколько дворцов разбомбили из РПГ и минометов. Пара снарядов попала в искусственные пруды в поместьях элиты, и на поверхности грустно плавали мертвые рыбы, которых разводили для культурного отдыха владельцев. Понятно, что главные, наиболее важные бункеры не пострадали, так как никто даже и не знал, где они находятся и что из себя представляют. Ходили только слухи, что там жизнь продолжается и что в специальных подземных концертных залах выступают разные знаменитые артисты и певцы, особо близкие к руководству. И даже проводятся богослужения в подобающей полутьме.
Несмотря на частые сигналы воздушной тревоги, жизнь как-то продолжалась и для жителей города. Собирались ребята и на поэтические чтения, где и я проводил раньше столько времени. Правда, в популярный клуб «Китайский летчик Джао Да» попала крылатая ракета, и от него остались одни развалины. К моему великому сожалению, разрушили и мою любимую хинкальную в том же здании – место моих московских встреч с литературными друзьями. Таким образом, неутомимой «Культурной инициативе» (главным культуртрегерам Москвы) пришлось проводить литературные вечера в бомбоубежище, которым стала станция метро «Китай-город».
К моему удивлению, работали и соперничали несколько творческих и писательских союзов разной окраски, и они даже проводили конкурсы и вручали премии. Поскольку вся эта жизнь копошилась в станциях метро, превращенных в бомбоубежища, кто-то бросил крылатую фразу о «подвальных премиях».
Многие мои знакомые отсиживались на даче. Но и это было опасно, поскольку неизвестно было, с какой стороны неприятель может подойти к городу. В захваченных районах оккупационные власти устраивали фильтрационные лагеря, обычно в школах или местных клубах, и о них ходили страшные слухи. Дело еще было в том, что в Подмосковье действовали разные подразделения, включая особенно жесткий «крымский» батальон, и неизвестно было, к кому попадешь. Говорили, что многих отправляли на «перевоспитание» куда-то далеко, вроде бы на время, но об их судьбе ничего не было известно. Очень расстроила новость о том, что сгорела усадьба Мураново, любимое место в Подмосковье моей юности. Там стояла опорная база армейского спецназа РФ, и в результате большая часть усадьбы сгорела. Включая и комнату на втором этаже, где останавливался Гоголь.
В гостинице мне подсказали, что от «Сверчкова», от Чистых прудов, по-прежнему можно проехать по Кремлевской набережной до Патриарших. Там в квартире жены еще хранились остатки тиражей моих книг, выходивших в теперь уже закрытых московских издательствах.
По Кремлевской набережной проехали мимо дымящихся развалин ресторанного комплекса Раппопорта. Вспомнилась фотография из книги о войне, которую я когда-то подарил Бахыту: осень 41-го, ночь, над Кремлем в слепящем перекресте прожекторов ПВО падает сбитый мессершмит.
Выскочили с набережной на разъезд у моста по дороге к Манежной. Поразила фигура князя Владимира с поднятым крестом, но с отбитой головой – попадание по касательной. Хвост ракеты лежал рядом с головой на газоне.
Мимо Большого театра проехать было нельзя. Несмотря на то, что на Театральной площади были крупно выложены слова ТЕАТР и ЛЮДИ, в театр попали прицельно. Там показывали «Лебединое озеро», и было много представителей дружественных держав. Пострадавших раскапывали три дня. Все дымилось, площадь была оцеплена, и молчаливый Островский у Малого театра печально смотрел на дымящуюся русскую культуру. Так что столики в «Докторе Живаго», в «Белуге» и «Метрополе», заказанные для ужина после балета, пустовали, и только свечи трепетали в пустых залах. Газеты и СМИ были полны негодующими статьями и репортажами, но культурная жизнь в городе после этого приутихла.
Под эгидой Министерства культуры, совместно с Росгвардией, был создан Гуманитарный батальон, куда добровольцами вступали сотрудники и редакторы московских литературных журналов, телестанций, преподаватели вузов и другая творческая интеллигенция. Создали отдельное подразделение Z-поэтов, куда принимали только по представлении соответствующих публикаций. Пока что новобранцы использовались на вспомогательных работах, в, так называемой, территориальной обороне. В частности, в качестве санитаров в МОНИКИ и в Боткинской. Мой родной 1-й Мединститут, ныне Медицинская академия, не мог работать в полную силу из-за прямого попадания по мосту через Москва-реку. Прямо на Аллее жизни была организована посадочная площадка для вертолетов, и клиники заполнялись быстро.
На Манежной площади под усиленной охраной ПВО собрали толпу москвичей на патриотический митинг – людей, в основном, в форме. Мероприятие транслировали по всем каналам. Выступил Лидер, в виде голографической фигуры (где в этот момент находился оригинал, было неизвестно). Эффект получился довольно убедительный, благодаря последней модели специального китайского устройства, которая создавала ощущение реального присутствия.
Шоу пришлось прервать, так как мощная бомба взорвала трубы Неглинки в центре. Неглинка вышла из берегов, как в стародавние времена во время наводнений. По улицам текли мутная вода и нечистоты, кости и даже части скелетов со времен Гиляровского. Обнажилось древнее чрево Москвы.
Я быстро свернул все московские дела. Удалось повидать нескольких друзей в кое-где открытых пивных и в легендарной рюмочной напротив театра Маяковского, которая чудом продолжала обслуживать старых клиентов, пожилых писателей. Предлагались даже знаменитые бутерброды, черный хлеб с селедкой под стопку. Сырой подвал с какими-то ящиками служил и бомбоубежищем по мере надобности. Пожилые поэты туда не спускались – очевидно, им было уже все равно. В бункерах и бомбоубежищах прятались те, кому еще было что терять.
Но пора было валить домой в Нью-Йорк, пока еще оставались авиарейсы, хоть и «на перекладных», чтобы не пришлось добираться поездом или автобусом до Хельсинки. Там обстановка была поспокойнее. В районе Петербурга помогала дружественная финская Национальная гвардия. С финнами удалось договориться, отдав захваченные ранее территории.
Как всегда – и, видимо, в последний раз – поехал я на Введенское кладбище попрощаться: дед, бабушка, отец. Старинное, «иноверческое» кладбище с 1771 года, когда по Москве прокатилась эпидемия чумы. Странным и страшным образом беда, настигнувшая мой родной город, напоминала исторические описания московской эпидемии: «Картина города была ужасающая – дома опустели, на улицах лежали непогребенные трупы, всюду слышались унылые погребальные звоны колоколов, вопли детей, покинутых родными…»
Я простился со своими, рукой почистил камень, полил его из какой-то жестянки и пошел к кирпичным воротам. Там обычно стояла пара машин. Кладбище было совершенно не тронуто, но первый же многоквартирный дом жилого квартала слева наполовину обрушился. Торчала арматура, часть стены была снесена, и виднелся интерьер, в числе прочего – чайник, чудом уцелевший на кухонном столе.
Поехали сразу в «Шереметьево», кружными путями. Водитель был опытный и знал опасные места. Дело в том, что из-за хаоса и нехватки правоохранителей все более безнаказанно орудовали банды или «кодлы» шпаны. Бутырку и ряд других основных московских тюрем, где содержали противников режима и разных диссидентов, охраняли крепко. А вот многие подмосковные колонии распустили, предложив заключенным идти воевать в ЧВК или в территориальную оборону. Но многие предпочли свалить, смешаться с населением и лютовать по открытой Москве. Пока ехали, позвонил мой друг и сообщил, что из-за обострившейся ситуации на этом направлении отменяют оставшиеся авиарейсы, один за другим. В этот момент полностью прервалась и мобильная связь…
Андрей Грицман
Поэт и писатель, москвич, в США с 1981 года. Работает врачом. В 2004 году основал журнал "Интерпоэзия" и является главным редактором. Пишет на русском и на английском, публикуется. Живет в Нью-Йорке.