313 Views
* * *
Нету души на великое горе.
Если была бы, сгорела б вконец.
Нефтью воняет Азовское море,
Снится отец.
Грейферных кранов горелые кости –
Остовы взятых степных крепостей.
Нету ни боли, ни смысла, ни злости
В мёртвом оскале стальных челюстей.
Быль тут живёт по подвалам и лазам,
Ночью разводит костры во дворах,
Прячется днём от недоброго глаза,
Сушит бельё на азовских ветрах.
И над волной погорелого горя
Тихо на звук поднимает глаза –
Утром летит за Азовское море
Смерть приносящая в мир стрекоза.
* * *
Ищет чёрная синица
Снеговой воды напиться,
У кровавого ручья,
Где растёт ветла ничья.
Ищет мать родного сына
На фронтах и в службах тыла,
А сынок в ручье лежит,
Пулей в голову убит.
В хаты выбитом окошке
Смерть играет на гармошке,
Сладко пьёт и жирно ест,
На снегу рисует крест.
Клюнет чёрная синица
В сердце красную девицу,
Баю-баюшки-баю,
Спи-усни, солдат, в раю.
* * *
…а над сухою Украиной,
Над полем, выжженным дотла,
Луна кровавая с повинной
За дымом палевым взошла.
Где бились скифы и сарматы,
Гоня сородичей взашей,
Стоят тамбовские солдаты,
Зарывшись в землю до ушей.
И с тихой силою воловьей
На брань готовятся ишшо.
…земля, пропитанная кровью,
Родит пшеницу хорошо.
* * *
…а позади худого тына,
в крови засохшей и в дыму
лежит ночная Украина –
непостижимая уму.
Там поле жжённое дымится,
цикада певчая блажит,
там опалённая пшеница
над русской кровью ворожит.
И посреди людского горя,
не разделяющий вины,
хан Крым ворочается в море,
ножом убитый со спины.
* * *
Воровала синица пшеницу,
Поджигала синица криницу,
А зерна-то — немеряно поле,
А водицы — всё боле и боле.
Дует ветер в синицыну спину,
Разоряет она Украину,
А кругом-то — всё море, да поле,
Украины лишь боле и боле.
Всё дивится синица, бранится —
Не горит в Украине водица.
А птенцы деловиты, угрюмы —
Нагружают ворованным трюмы.
А кругом, хоть бегом: всё поминки,
Украинцы лежат, украинки.
И вокруг, куда взора ни кину,
В Украину гляжу, в Украину.
* * *
Жизнь торопится на убыль:
Вялый перец, старый пень.
Ночью снились Мариуполь,
Мама, бабушка, Ирпень,
Порохов башкирских морок,
Привкус сажевый во рту,
Живы все, и маме сорок;
Молча смотрит в пустоту.
Но, как будто от обстрела,
Разошлись из-за стола,
Разом мама поседела,
Мигом бабушка сдала.
Каплет кран на старой кухне,
Видит око, зуб неймёт.
Знаю, скоро свет потухнет,
Следом с неба полыхнёт.
* * *
Саднит сожжённая глазница,
И дышит ночь солончаком.
А я не сплю, и мне блазнится
Сухая степь под дончаком.
Среди налаженного быта,
В плену обжитого угла
Метут разбитые копыта,
И сталь тускнеет у седла.
И позади худого тына,
В крови засохшей и в дыму
Лежит ночная Украина —
Непостижимая уму.
* * *
Коровяк, подсолнухи и клевер, бабье лето — жаркие деньки. Поезда, идущие на север, подают короткие гудки. Пью кефир «Любаня из Кубани», мимо ив и розовых кустов по шоссе — хоть сталкивайтесь лбами — понемногу еду на Ростов. Жар сухой, как в лиственничной бане, то ли воздух, то ли жидкий воск. Через пекло выжженной Кубани, через знойный ropoд Тимашёвск. Старики — как пишут на иконе — статные, сухие старики. Нет коней; а чудятся мне кони, боевые кони, казаки. Всюду только пасеки и пашни, полусонный мир и благолепь. Что же я всё вижу день вчерашний — в рукопашной вздыбленную степь? Вижу перекошенные лица, всполохи непрошеной беды, ночью запалённые станицы, погорельцев около скирды?
…сироты и сгорбленные спины, глотка опалённая и грудь… Просто мимо неньки- Украины пролегает путь.
* * *
Я выжигал из себя Украину мазанок, печек, сожжённых местечек, прадеда, шляхов, зарубленных ляхов, чёрного горя и Чёрного моря. Горькой горилки, запретного сала — тут моих предков пекло и кромсало, било нагайкой библейскую спину. Я выжигал из себя Украину.
В веке двадцатом ни много ни мало как Украина — меня — выжигала! В Сумах, Саврани, в степи
ли овечьей —род мой и память саму, и наречье. Что ж я цепляюсь за Львов и Житомир? Род мой житомирский с песнями помер, что ж я цепляюсь за Киев и Харьков? Прадед уехал, из поезда харкнув. Что же мне снятся Комарно и Броды?
Вечно текут там кровавые воды. Прыгает Муля в дарёной обновке за две недели до казни
В Терновке.
Тихо, молчок, нет меня тут в помине, только смычок и поёт в Украине — скрипка еврейская плачет по Ривке, той, что любила сидеть на загривке, скрипка еврейская плачет по Хане, пальцем мешавшей цикорий в стакане…
Вот она, связь — палашом не разделишь, — любишь не любишь, и веришь не веришь: кровная связь, через век пуповина.
Гей, Украина моя, Украина.
* * *
Не копейкой траченой и ржавой — в сорок пятом, позднею весной — снилась мне великая держава и отвод колонны за Десной. Там шумит большак и тянет потом, сыплет соль на хлеб и сипле
сіль, в кузовах качается пехота, травит байки, сплёвывает в пыль. Пахнут кашей кухни полевые, и над перелесками слышны звонкий мат и песни фронтовые под трофейный «хонэр» старшины.
В узел вдовы скручивают косы, детям шьют холщовые штаны — малороссы и великороссы за сто лет до будущей войны.
* * *
Идёт старик по Украине,
Хоть больше некуда идти.
О внуке думает, о сыне
В кружном бессмысленном пути.
Он ничего не понимает,
Хоть столько лет уже живёт,
Садится в стог, картуз сымает,
Горилку из бутылки пьёт.
Он видит очередь за хлебом
И сталь горелую в овсе,
Страны безоблачное небо
И трупы в лесополосе.
* * *
Горит пшеница у села,
горит пшеница,
гудят, звонят колокола
вблизи границы.
Не девять жизней у бойца,
в крови тряпица,
и нет на матери лица —
горит пшеница.
Пришла пехота до села
набрать водицы,
плохие, граждане, дела —
горит пшеница.
Тут кто за славу, кто за честь,
кто поневоле,
а колосков считать — не счесть
в горячем поле.
Луганский пепел, и песок
застрял в зенице,
расчёты делятся в лесок,
но жгут пшеницу.
Из-под колёс, из-под копыт,
Из тьмы древлянской,
из века в век она горит
в груди крестьянской.
Крестьянам сеять и пахать,
растить, чтоб крепла,
солдатам жечь и отряхать
берцы от пепла.
Лежать нам вместе осередь,
где лес и реки…
А ей пылать, пылать-гореть —
веков вовеки.
* * *
Древние боги идут по дороге, спутаны бороды, спрятаны в свиты.
— Кровушкой пахнут людские пороги, — посохом стукает самый сердитый.
— Сладкою смертушкой пахнет околе, — вторит другой, что росточком помене, молча третей поклоняется полю, кровушки черпает полные жмени.
— Долго мы спали, — ворчит, что поболе,
— Тяжко мы спали, — бурчит, что помене, молча третей сыплет по полю соли,
дунет, и снова наполнены жмени.
— Хватит пахать, и рожать, и молиться, полно чужим образам поклоняться,
срок подошёл братней кровушке литься, время настало убивством заняться! — Посохом стукнул кривым, что поболе, бороду скомкал в горсти, что помене, молча третей дунул в чистое поле, пепел набрал в почернелыя жмени.
Плюнул на пепел, слепил человечка, наземь поставил и молвил словечко:
— Жить тебе ныне, паскудливый сыне, ну, погуляй, погуляй в Украине.
* * *
Машет ива тонкими руками, где извека жили у реки. Казаки воюют с казаками… Хорошо воюют казаки… Ходит бабця, косит своё, косит; не всегда же сiяти, орати… Долго мира пашня не выносит. Трэба пашне пити, почивати. Даст река усталому напиться, без водицы – ноги исходити. Выпей крови, чёрная землица, будет легше жито народити…
А Десна быстрится на излуке, горек привкус сажевый во рту… Опускает ива в воду руки, остудить не может ломоту.
* * *
За Кучугурами трава
свистит и гнётся.
А память всё ещё жива,
ей всё неймётся.
И за азовской пеленой,
где небо в пене,
молчат, встают передо мной
ночные тени.
Молчи, скрывайся и терпи,
так Бога ищут,
так овцы в выжженной степи
находят пищу.
Мы промотались на торгу,
и нет в помине
на Украине… Не могу
об Украине…