400 Views
* * *
На берегу проточной воды
Там мы сидели и плакали,
вспоминая тебя, Сион.
А вдали грохотало море,
невозможное ныне в своей красоте.
А в карманах у нас шуршала
золотая когда-то листва,
да побрякивали черепки
давно разбитого мира,
да ржавели ключи
от навеки закрытых домов.
Мы перешли через текучую воду,
мы перешли в быстротекущее время,
мы потеряли всё, что тогда имели.
Вместо ладана — дым,
вместо смирны — смиренье и память,
вместо золота прежних надежд —
золотые неясные сны
до того как разбудят.
Лишь ветер.
Только ветер остался прежним.
И когда на любом из наречий
любого из нас
спросят: «Ты плачешь? О чём?»,
мы отвечаем: «Ветер. Это от ветра.
Что-то попало в глаза».
И не уточняем.
Чаще всего довольно и этого.
Ретравматизация
Эти дома уже взорваны,
к тем — ракеты в пути.
Эта кровь уже пролита —
той еще предстоит пролиться.
Я не хочу оставаться здесь,
но мы же от них уже уходили,
куда же еще уйти,
чтоб не слышать себя,
не читать, не помнить, не видеть лица.
Дым от горящих больниц и библиотек
превращает любое небо
в небо Аустерлица.
А в это плотное серое небо ты не уйдешь,
его ни лучу, ни птице пробить не суметь.
Пожиратели смерти желают победы,
как последнего шанса на оправданье:
их всех когда-то учили,
что победителя боги не судят.
И кумир отдаст тебе почести,
воскликнув: «Какая прекрасная смерть!»
А ты не возьмешь,
потому что не знаешь, как быть человеком,
если так поступают люди.
Впрочем, все они умерли,
умерли, умерли, умерли…
И мертвым предкам будущих мертвецов
с каждой новой ракетой,
с каждым трофеем,
с каждым новым подземным жителем
душно в земле и тошно.
Книги не учат жить.
Они не помогают держать лицо.
Они попросту констатируют факты.
Как могут.
Иногда достаточно точно.
…однажды…
— Дедушка, дедушка,
как ты воевал?
— Так и воевал, детка,
так и воевал.
— Дедушка, дедушка,
что ты защищал?
— Родину спасал, детка,
родину спасал.
— Дедушка, дедушка,
было тяжело?
— Да уж, тяжело, детка,
было тяжело.
Мы стреляли, мы взрывали,
мы Россию защищали,
от кого, уже не помню,
много времени прошло.
— Дедушка, а для чего
вы тогда взорвали ГЭС,
затопили столько сел,
столько умерло людей,
мы сегодня на уроке
проходили это все.
Деда, деда, ты убийца?
Деда, деда, потому
я звоню тебе в тюрьму?
Деда что ж вы натворили…
— Извините, связь прервалась, ваш разговор не может быть осуществлен…
Разговор
Смотрит она на неё —
ласковая,
родная.
И говорит: не бойся.
Я же тебя не съем.
Так, поучу слегка.
Посеку-покусаю.
Надо же понимать —
кто тебе мачеха,
кто тебе мать.
У меня ль не любо, не нравится?
У меня ль тебе не уют?
На окошке герань кудрявится,
Канарейки в клетке поют.
Ишь какая, молодо-зелено,
Не ждала меня в гости чай?
Тут у нас не балуй — не велено,
А забалуешь — отвечай.
Что не сажено — то прополото,
чтоб не смело расти само.
У меня работнички — золото,
супротив них весь мир дерьмо.
И на сокола своего
ты не больно-то уповай.
И давай не хами, не ежься.
Кому сказано, тем и давай.
На столе, на холщовой скатерти,
каравай гранитный лежит.
У стены — сапоги железные.
Из окошка торчат ножи.
* * *
Ах, как бы мне бы хотелось,
чтоб собрали́сь генералы
и придумали с понедельника
войну вообще отменить.
Чтоб не платить репараций,
чтобы не ехать в Гаагу,
а просто бы оп! — и нету войны,
и дальше нормально жить.
Сидели б они, сидели,
лысины бы потели,
а кто из них волосатый,
то тоже бы весь потел.
И Путин бы чтоб, и Кадыров,
и Пригожин, и Суровикин,
и Симоньян с Соловьевым,
и все, кто наделал дел.
И пусть бы не торопились,
придумали все как надо,
и чтобы прочли меморандум
Захарова и Песков.
И тут бы на всю эту шоблу
ХРЯСЬ! и упала ракета.
И каждого бы разорвало
на сто пятьдесят кусков.
И чтоб один остался —
пускай это будет Медведев,
ну, допустим, он в это время
в твиттер писал посты.
И вот он плачет и лезет,
и вылезает к буфету,
а там все бутылки разбиты,
а целые — все пусты.
Ну ясно, что это сказки,
ну ясно, что так не будет,
не останется целых бутылок,
сколько бы он ни искал.
А если кому-то жалко Кремля,
То в Милане есть замок Сфорца.
И бог с ней, с несчастной копией.
Смотрите оригинал.
* * *
Помолись о нас, святой Пателеймон.
Тут такая ерунда со всех сторон,
больше года эта клятая война.
Расползается по швам моя страна.
Даже голуби воронами кричат.
Нитки сгнили и из сгнившего торчат,
а когдатошние добрые труды
все осыпались, как мертвые плоды.
Разметало нас по странам-городам,
Здесь мы выродки — и чужеземцы там.
Наша правда — да кому она нужна.
Глухота немая — наша тишина.
Помолись о нас, любимый мой святой.
Дай нам с ложки той небесной, ключевой,
от которой разольется тихий свет.
Ты же доктор. Ты же скажешь, если нет.
no puede ajustar la lira
Этот мир исполняется красотой,
то с одной стороны поглядишь, то с другой,
рдеют яблоки, копится мед золотой,
и вечерние розы, устав от жары,
на горячий асфальт лепесток обронив,
еле слышно вздыхают — и август грядёт,
и венок победителя в пышных кудрях,
виноград, перевитые в гроздья плоды,
что возносятся к небу, а в небе миры,
бесконечные, кружатся, кружатся, ах,
и цикады поют на платанах, и Дух
снова дышит, где хочет, и звуки цикад,
и священный налив, и божественный мёд,
и предчувствие непоправимой беды,
и война всё идет. И война всё идет.
и златые плоды из садов Гесперид
пахнут ржавчиной, кровью, войной…
* * *
Товарищ Сталин
пришел к Матроне,
о белла чао, белла чао, белла чао-чао-чао,
Товарищ Сталин
пришел к Матроне,
чтоб за победу говорить.
Он был в шинельке
и гимнастерке,
о белла чао, белла чао, белла чао-чао-чао,
Он был в шинельке,
и гимнастерке,
и в самолучших сапогах.
А в это время
все Анненербе
о белла чао, белла чао, белла чао-чао-чао,
а в это время все Анненербе
писало Гитлеру доклад.
Что все готово,
и боги жаждут,
и будет Один верхом на коне скакать,
но есть в России
одна Матрона,
она нам может помешать.
Она слепая,
без ручек-ножек,
неясно, в чем только держится дух-дух-дух,
но если скажет,
то как отрежет,
и будет нам цузамменбрух!
И сразу Гитлер распорядился,
чтоб ту Матрону тайком истребить-бить-бить,
но только Сталин
уже приехал
Матрону лично навестить.
И уж чего там она сказала,
и шо услышал народов отец-тец-тец,
но только Сталин от ей вернулся
воцерковленный шо пипец.
Велел он лучшим своим пилотам
на самолете Москву облететь пять раз,
а в самолете везти икону,
и это сталинский приказ.
Заголосило все Анненербе,
а Гитлер волосы рвал на мудях-дях-дях,
а над Москвою на самолете
везли икону в воздусях.
И отступили назад фашисты.
И русский Бог за Москву постоял-ял-ял,
а Гитлер бегал
в сортир до ветру
и там фуражку потерял.
Вот так вот деды
и воевали,
и отстояли советский народ-род-род,
С эСэСэСэРом и православьем,
помилуй господи, вперед!
Инородная песня
Эх, пришло в деревню горе,
непростой момент.
У Петрова у Григорья
сын иноагент.
Повитуха как взглянула,
так и обмерла.
у младенца над бровями
рдеет ебала.
Подобрав слова помягше,
говорит отцу:
Вы, ребят, не прикипайте
оченно к мальцу.
И на Таньку ты не думай,
не ее вина.
После ко́вида такого
в мире до хрена.
Хоть и порченый, а жалко,
всё родная плоть.
Впрочем, может, обойдется,
приберет Господь.
Танька, бедненькая, в слёзы,
а отец — кремень:
Есть и прутья на березе,
и в штанах ремень.
Воспитаем человеком,
сил не пощадим,
но кровиночку госдепу
мы не отдадим.
К ним соседи заходили,
дескать, что да как.
На кровати дура-Танька,
рядом дремлет враг.
Ебала на головенке,
чертова печать.
Ну, ребята молодые,
нового родять.
Гришка пьет вторые сутки,
черен стал да плох.
Сын, поди, не заживётся…
Вот и дай-то бог.
* * *
Лихорадочно смотришь на ленту,
не глядя глядишь.
А листала б руками —
порвалось бы, руки трясутся.
Как вы, где вы, родные мои?
Телеграфную тишь
искромсали ракеты,
что к вашему дому несутся.
С неба падает смерть.
Смерть идет по земле в сапогах,
смерть с щербатой улыбкой
прохожим сластей предлагает.
Я ищу вас, любимые.
В черных ночных соцсетях
ваши комменты «живы», «мы здесь» —
огоньками мелькают.
* * *
Всего-то вышли за хлебом,
а хлеб оказался прыткий —
Встал на ребро, помчался
скоростною мегаулиткой.
Мимо зайцев и ёлок,
вдоль по шоссе ночному.
Мы бежали за ним, как черти,
а он уводил нас от дома.
Мы еле его догнали,
придавили скорей ногою.
А хлеб вдруг ушел в болото
и нас утянул с собою.
И нам бы уже вернуться,
и небо над нами стынет.
А хлеб тяжелый, как камни,
что вечно лежат в пустыне.
* * *
Мир все еще сходит с ума, мама,
Мама, насколько же близко ад.
Я иду по горячей от солнца осенней улице, мама,
А мои друзья с малышами идут в мамад.
И сирены гудят и гудят, мама,
И ракеты из водопроводных труб летят и летят.
Мои друзья глядят на безумный свет, мама,
На безумный свет, полыхающий пятнами новостей.
На чужих площадях собираются люди, мама,
И жаждут их крови и гибели их детей.
Они ничего не имели бы против них лично, мама,
Но, кажется, им ненавистно слово «еврей».
Я не шарю в современной повестке, мама,
Я просто знаю, что ад находится где-то недалеко.
Воют и воют сирены — и течет мазут с керосином, мама,
Там, где текли обетованные мед, вино, молоко.
Мои друзья под огнем, они, конечно же, выстоят, мама,
Но сколько же можно, мама, сколько же можно, ско…
Ад ополчается тыщей благих намерений мира и побеждает до срока,
Но я помню только одно посреди всего:
Иерусалим звездою горит, вознесен высоко.
И Бог сохранит Израиля, возлюбленного Своего.