430 Views
* * *
…И загудит победно медь,
звезда падёт на дно криницы,
но тот, кто сможет уцелеть,
вовек не сможет возвратиться.
Мы навсегда на той войне —
среди погибших и пропавших,
в её песках, её огне,
в подвалах, сыростью пропахших,
в её расстрелянных домах,
в составах, едущих на запад,
и вместе с нами —
боль и страх,
и этот запах, этот запах…
Умрёт и вырастет трава,
а время шло —
и вдруг застряло
в проклятом номер двадцать два,
пропахшем кровью и подвалом.
* * *
Язык до Киева доведёт.
Помнишь сказки, помнишь сны его,
в глубине днепровской блик?
Отведи беду от Киева,
виноватый мой язык!
Помнишь дворик с голубятнею,
звон трамвайный за углом?
Что ты скажешь, виноватый мой,
виноватый мой кругом?
Не стрелял, мол, не участвовал,
не пускал кого в расход,
скажешь, будто непричастный он,
твой причастный оборот?
Что же дышится неровно-то,
что же держишься с трудом?
Все мы, знаешь, невиновные,
все такие ни при чём…
Мой растерянный, измученный,
сам ни мёртвый, ни живой,
отведи беду от круч его,
от Софии золотой,
от Владимирской, Батыевой,
от родных моих могил —
отведи беду от Киева
из последних, может, сил…
* * *
У земли на краю, недалечко от рая —
это я.
Только знай: моя хата — не с краю,
а по самому центру, где лобное место —
ниже хлябей земных, выше тверди небесной,
на скрещенье дорог, у беды неминучей,
вся как есть на виду под звездою горючей,
над большой тишиной, раскалённой от зноя…
Слышишь: хаты моей бьётся сердце живое?
Посмотри: это я —
ворожу, заклинаю,
я при чём, потому моя хата — не с краю,
я при где, при когда, потому — виновата,
и болит, и кричит, и горит моя хата…
* * *
проснуться нежным августовским утром
у моря Средиземного под боком:
в окно увидеть складчатые горы
с покатыми зелёными плечами
и небо галилейское над ними,
ещё не раскалённое донельзя.
итак, проснуться августовским утром,
и вдруг под-дых: опять бомбили Киев —
и перестать дышать, и задохнуться,
и превратиться в маленький комочек,
и так, не разжимаясь, день прожить,
в котором словно нет и не бывало
ни облаков растрёпанных над морем,
ни гор в окне, ни самого окна,
а ночью, темень слушая, молиться
откуда-то пришедшими словами,
чтоб защитил Он крепостью великой,
рукою сильной, мышцею простёртой*
аллеи в ботаническом, и школу,
и двор наш, райским яблоком пропахший,
и улицы, впадающие в Днепр,
и далее, и выше, и повсюду,
чтоб ни единый волос… ни единый!..
с каштановой прекрасной головы.
* Дварим 26:5 — 11.
* * *
На Острове Счастливых Мертвецов,
куда мы приплывём, в конце концов,
под небом, полным звёзд и тишины, —
ни города, ни мира, ни войны,
а только дождь, и сад, и под окном
промокший куст в свеченье золотом,
и дверь — скрипит о чём-то: не поймёшь,
пока плывёшь.
А ты ещё плывёшь…
О, нет счастливей тех островитян!
Всё радость: и душица, и тимьян,
и каждый лист, от солнца золотой…
И каждый мёртвый знает, что живой,
ещё живей, чем прежде, может быть,
когда всё думал:
плыть или не плыть?,
когда, покинув стылое жильё,
один пустился в плаванье своё.
Давай, плыви! Всего-то ерунда,
совсем чуть-чуть до пункта «никогда»,
до тишины, где мята и чабрец,
где, кто ни есть: пловец или беглец —
увидит сад, колодец — и вздохнёт,
и оживёт,
а после заживёт,
и станут незаметными почти
тот рваный шрам, та дырочка в груди…
* * *
Всего полвыдоха до пропасти
до мглы, до чёрного зияния…
Я столько слов сказала, Господи, —
услышь теперь моё молчание.
Что слово?
Предано, измучено:
и не позвать, и ни покаяться.
Услышь теперь в моей беззвучности
всё то, что в звуки не вмещается.
Молчат заглохшие колодцы, и
мертва земля, и кровь отравлена…
Услышь,
как громко я немотствую,
как я молюсь Тебе неправильно,
как за рекою, за откосами,
в дому безмолвном
на обочине,
тоскует птица безголосая,
седая птица полуночная.
Но в тишине,
на самом донышке,
стучит, стучит небесный маятник,
но в пересохшем певчем горлышке
слова несказанные маются,
а по-над рвами и погостами, —
не то сполох, не то сияние.
Я столько слов сказала, Господи, —
услышь теперь моё … .
* * *
Падает зёрнышко в тёплую пашню,
звук разрывает мёрзлую тьму…
Lux in tenebris* — и больше не страшно,
lux in tenebris — и быть посему!
Быть посему, ибо как же иначе?
Быть посему,
ибо что же потом?
Как небосвод нынче ночью прозрачен,
как же он светится, тёмный твой дом!
Обла, стозевна, нема и огромна,
тьма наползает, смыкается круг,
lux in tenebris:
пожалуйста, помни!
Просто скажи — обязательно вслух,
просто иди по невидимой кромке,
снежному облаку, божьей росе.
— Lux in tenebris.
Но только негромко,
тихо-претихо, чтоб слышали все:
ветер колышет беззвёздное знамя,
тени плывут по высокой воде —
там, где вот-вот затрепещет над нами
lux in tenebris.
А дальше — везде!
* Lux in tenebris (лат.) — свет во тьме.
* * *
От любви и до любви —
годы, месяцы, недели…
Обе родины мои,
будто родинки на теле.
Там зима и здесь зима
подступает к изголовью,
здесь земля и там земля
молоком течёт и кровью.
Молоко уйдёт в песок,
кровь впитается в подзолы,
в здесьвосток и в тамвосток —
в круговерть беды и боли,
и засветится звезда —
то кровавым, то молочным…
Что здесь вырастет, когда
отболит и отгрохочет?
От войны и до войны,
от Днепра до Иордана…
Обе родины мои,
будто две сквозные раны.