375 Views
— Я из подкомиссии по озеленению. Грубер. Конрад Грубер. Вот.
Господи, как от него потом разит. Через пять минут провоняет весь кабинет, потом поди выветри.
— Какого черта ко мне? Мне это ваше озеленение нахрен не сдалось.
Рой смерил коротышку откровенно недружелюбным взглядом. Брючки светлые рубашечка белая — ну, была белая — он что, на курорт приехал? Портфельчик у него тот еще. Пузатенький, точь-в-точь как хозяин. Дурацкий портфельчик. И шляпа дурацкая.
Дурацкий Грубер держал в протянутой руке бумагу с чьей-то размашистой подписью, а физиономия его с каждой секундой все больше напоминала свежеочищенную свеклу. Господи, его сейчас удар хватит.
Рой перегнулся через стол и забрал листок.
— Садитесь пока. — буркнул он, пробегая глазами содержимое. — Ишь ты, всяческое, понимаешь, содействие. Воды хотите?
— Да, спасибо. — Грубер облизнул губы и выдал серию мелких кивков.
— Холодной нет.
— Теплая даже лучше.
Припав к пластиковой бутылке, коротышка опорожнил ее в несколько жадных глотков.
— Спасибо огромное. Извините, облился весь.
Рой молча изучал бумагу.
— Ну предположим. — наконец процедил он. — Муниципалитет, значит. Ладно. От меня что нужно?
— Мне сказали, что вы можете все. Технику там, людей…
— Техника и люди всем нужны. А у меня и техника особая, и люди специальные. Это вам тоже сказали?
— Намекнули.
— Намекнули они… Давайте конкретно. Зачем техника, зачем люди, сколько, когда.
— Да-да, — засуетился Грубер.
Пухлый портфель упал с его колен, тут же раскрылся и изверг на пол часть своих внутренностей. Бумажки, бумаги, бумажищи разлетелись настолько далеко, насколько/ смогли. Вновь побагровевший Грубер опустился на четвереньки и начал торопливо запихивать выпавшее.
— Сейчас, сейчас. Извините, бога ради. Я бываю такой неловкий.
— А что, и ловким бываете? — хмыкнул Рой. — Между прочим, часики тикают.
— Да-да. Простите еще раз. Вот. Пожалуйста.
— Это что?
— План городского парка. Утвержден муниципалитетом.
— Вы в него бутерброды заворачивали?
— Нет. Это…
— Мне плевать. Ну, план. Дальше?
— Позвольте я покажу.
Грубер торопливо разгладил лист, оставив еще несколько жирных следов. Рой поморщился, но смолчал.
— Вот здесь — пухлый указательный палец, точнее говоря, пальчик, завис над аккуратным овалом. — будет пихтовая роща. А тут — лиственные. Дубы, грабы, клен канадский. Цветники всякие. Розарий.
— Слушай, — ласково сказал Рой. — Ты совсем охренел, мужик? Ты издеваешься? Какие, твою мать, грабы, какой розарий?!
— Обычные грабы. — еле слышно пролепетал Грубер. — Не сразу, конечно.
— Тополя сюда натыкать, и довольно будет. Сами вырастут.
— У меня утвержденный бюджет. Средства уже выделены. И… Мне сказали…
Человек из подкомиссии по озеленению полез за пазуху и извлек объемистый пакет.
— Вот. Это вам лично.
— Сколько здесь?
— Много. Можете пересчитать.
— Взятка должностному лицу?!
— Ну что вы! Это… В знак, так сказать, глубокого уважения и благодарности…
— А-а, ну тогда конечно. Давайте. И не лапайте обертку лишний раз.
Рой убрал пакет в сейф. Коротышка сопел, потел и ждал. Еще пару минут помариновать, а потом можно и выслушать.
— Ну, Конрад Грубер из подкомиссии по озеленению, — наконец смилостивился Рой. — Выкладывай. Посмотрим, что можно сделать.
— Да-да, благодарю. Благодарю. Значит, сегодня ночью приходит состав. Там десять вагонов. Саженцы, удобрения, мешки с семенами, инструмент. Нужно разгрузить, доставить на место. А потом… Пару бульдозеров, экскаватор, грузовиков штуки три… Нет, четыре. И людей бы, человек сорок. На пару недель. Муниципалитет берет на себя все расходы.
— Еще бы он не брал. — хмыкнул Рой. — Ладно. Погуляйте полчаса. Может, найдете, куда пальмы зафигачить, раз муниципалитету на эту хрень денег не жалко.
— Пальмы тут не… — начал Грубер, но Рой посмотрел на него так, что коротышку буквально выдуло из кабинета.
Ох и пахучий этот из подкомиссии. Просто скунс какой-то. Рой распахнул окно и закурил. Боже ты мой, они что, в табак пот господина Грубера добавляют?! Гадость какая.
Он с отвращением сделал еще пару затяжек, щелчком отправил окурок в окно и набрал номер.
— Павлик, день добрый. Узнал? Ну да, попробовал бы не узнать. Тут заходил ко мне человечек один. Бумагу с твоей подписью показал. Да, Грубер. Что? Какой ты, Павлик, любопытный. Ну да, занес, конечно, иначе я бы его из кабинета вышвырнул, воняет сильно. Сколько? Не считал еще, но половина твоя, можем вместе посчитать, я пакет еще не открывал. Ну так что, помогаем? Лады. Дам ему то, что просит. Ты только мне скажи, нахрена нам это озеленение? Все равно тут… Молчу, молчу. Договорились. Жду вечером.
*
Луций Секст пригубил вино, сморщился и выплеснул содержимое чаши на пол.
— Кислятина иберийская. — презрительно процедил он. — Тех, кто превращает виноград в такую гадость, убивать не жалко. Эй, ты, убери тут.
Раб Сардоник бросился вытирать терпко пахнущую лужицу и громко сглотнул слюну.
— Можешь слизать. — хмыкнул Луций Секст. — Мне плевать, лишь бы чисто.
У легата было отвратительное настроение. Впрочем, оно было у него отвратительным всегда, сколько он себя помнил.
Послышался шорох, и в палатку вошел префект лагеря.
— Садись здесь, — кивнул легат. — Попробуй. Интересно, что скажешь.
— По-моему, неплохо. — Публий Карр опустошил чашу практически одним глотком. — Освежает.
— Так и думал. Ты и ослиную мочу выхлебаешь, а потом крякнешь от удовольствия.
— Я человек простой. — ухмыльнулся префект. — И вкусы у меня простые, солдатские.
Легат и префект не были друзьями, но знали друг друга давно, и с каждым годом взаимное уважение только крепло.
— Сколько потеряли сегодня?
— Еще не подсчитали, но много. Много больше, чем ожидали. Раненые, которых привезли, скорее всего, не выживут.
— Далеко прошли?
— Нет. Продвинулись шагов на пятьдесят.
— Проклятье. Дома жгли?
— Там уже почти нечему гореть. Но приказ выполнили.
— А второй?
— Тоже. Всех. Всех, кого нашли.
— Точно всех?
— Включая грудных младенцев, если ты это имел в виду.
— Хорошо. Мне сегодня отправлять гонца в столицу. Что написать?
— По мне так все, что хочешь. Пока он доберется. пока его примут, все сто раз изменится.
— Пожалуй, ты прав. Враг практически повержен, проклятый город доживает последние дни. Нет, последний день — так будет лучше. Злокозненные иберийцы еще пытаются сопротивляться, но их боевой дух угасает. Слава императору! Легион Луция Секста готов к выполнению новых приказов императора, слава ему (не зачастил ли я со славой? Нет, все правильно, он это любит) и ждет прибытия легиона Порция Квинта, каковой был отправлен в качестве подкрепления Высочайшим указом, но пока еще находится в пути. Примерно так. Ну?
— Неплохо. И насчет Порция Квинта вовремя ввернул. Он нам очень нужен.
— Да уж. Что говорят разведчики?
— Честно говоря, дела плохи. Иберийцы стягивают войска, конницу уже видели на соседних холмах. И это только начало.
— Как думаешь, что будут делать?
— Ждать. Ждать, пока мы изведем на эти руины еще человек двести — а меньше не получится — займем наконец город и начнем подыхать от голода. А потом окружат и…
— Это если легион Порция не придет вовремя. А он придет. Я знаю Порция, ему можно верить.
— Я тоже его знаю и не готов согласиться с тобой.
— Мне и не нужно твое согласие. Все-таки я легат, не так ли?
— Ты, ты…
У входа в палатку послышалась возня.
— Легат занят.
— Пропустите меня. Срочное дело. К нему и префекту лагеря, он ведь тоже здесь?
— А ну впустите трибуна Теренция! — легат рявкнул так громко, что у префекта зазвенело в ухе.
Теренций Марк выглядел взволнованным, если не испуганным. Туника с узкими пурпурными полосами была перепачкана, от нее несло дерьмом.
— Теренций, ты что, обос..,ся?!
— Легат, префект, прошу, пойдемте со мной. Клавдий сошел с ума. Он опасен.
— Какой Клавдий?
— Командир сорок восьмой центурии. Его привезли утром.
— Ранен?
— Нет. Пойдемте скорее.
— Хорошо. Идем. Сардоник, накорми его. И не забудь сменить воду.
— Слушаюсь.
*
— Слышь, Антоха, у него аж два паспорта. Смотри. Габриадзе Котэ Вахтангович. И Слуцкий Борис Аронович. Фотки одинаковые.
— Скорее Борис Аронович. На еврея похож. Ну, говорит что-нибудь?
— Как сказать. Пургу какую-то несет. Но для хорошего дела вполне достаточно. тут и экстремизм есть, и фейки, и призывы к неповиновению. Много чего есть. Если с толком, то и на реабилитацию нацизма потянет. А раз два паспорта, то… сам понимаешь.
— Неплохо. Совсем неплохо. Этак капитан наш майором станет, а мы — старлеями. Мне нравится. Надо постараться.
— Так я стараюсь.
— Слышал. Еще надо. Выясни, кто его послал, не сам же он по церквям решил шляться и народ мутить.
— Папаша, говорит.
— Кто?! Интересно, Вахтанг или Арон, гы-гы?
— Выше бери.
— Бл… Что за пурга? Погоди-ка… Толик, ты там не переусердствовал?
— Да нет, вроде.
— А ну-ка, давай глянем. Е… Пульс проверь. Давай быстрее! Ну?!
— Нет пульса.
— Дай я посмотрю. Твою мать. Не дышит. Ты что творил, козел?! Шваброй?! Сдурел.
— Да я так только, слегка. Кто ж знал-то.
— Дебил. Дебил, бля! Что теперь делать будем?
— Да не ссы. Капитан еще не скоро придет. Швабру уберу. Подотрем тут. А потом что-нибудь придумаем.
— Придумает он… Дебил. Дебил!!!
*
Ровно через полчаса Конрад Грубер обозначил свое возвращение робким стуком в дверь и был милостиво впущен.
— Мои люди встретят поезд, разгрузят твои саженцы и все, что к ним прилагается. Отвезем на место. Завтра подгоним технику — и валяй, озеленяй. Подъеду, проверю лично. А теперь двигай на квартиру, в гостиницу, или где ты там обретаешься, и помойся. Как брата прошу.
— Да-да, конечно, обязательно. — засуетился Грубер и начал пятиться к двери. — Извините.
Когда его зад коснулся дверного полотна, Рой внезапно спросил:
— А как тебя по-настоящему зовут, Конрад Грубер?
— Меня зовут Конрад Грубер. — отчеканил тот.
— Молодец. Знаешь правила. Иди.
Оставшись один, Рой почти наполовину высунулся из окна, чтобы хоть несколько минут подышать чистым воздухом, а не удушливой смесью из прокисшего курева и испарений, оставленных человеком из подкомиссии по озеленению.
Солнце почти закончило свои труды и устало скатывалось к горизонту. На несколько мгновений кроваво-красные отблески заплясали на оконных стеклах новенькой гостиницы, и Рой представил, какой вид сейчас открывается из его люкса на седьмом, последнем этаже.
К юго-западу от “Парадиза” рос — да можно сказать, почти вырос — Нарядный квартал. Название рабочее, потом заменят на что-то более пафосное. Все-таки хорошая была идея покрасить бетонные коробки. Вот закончват все, и переедет он в тот бежевый, на третий этаж, в свое собственное жилье. Ну, точнее, муниципальное, но кто ж у него потом квартиру эту отберет! Нет, дорогие мои, сами ключики принесете, а я еще покобенюсь. Вот так.
Телефон на столе забеспокоился, звонок у него был какой-то старческий, хрипловатый. Набрав столько воздуха, сколько позволяли легкие, Рой вернулся в кабинет.
— Да. Докладывай. Понял. Хорошо. Четвертый пост еще раз проверял? А потому именно четвертый, мать твою, что там сегодня одни сопляки дежурят. Что значит “сто лет ничего не было?!” Тебе за безмятежность деньги платят или все-таки за работу?! Что? Наплевать, потом разберешься, это личное. Сейчас бери джип и дуй на четвертый. Поставь всех на уши, пусть службу несут а не … пинают. Все, давай. Позвонишь в гостиницу вечером, доложишь. Идиот…
Последнее слово Рой произнес, уже повесив трубку.
Он пробыл в кабинете еще около получаса, отдал несколько распоряжений, выслушал пару докладов, потом вызвал машину.
— Ко второму входу подай. Через пять минут. По дороге заедем на торговую, закуплюсь. Не вздумай опаздывать.
С Павликом засиделись почти до рассвета. Подношение Конрада Грубера разделили честно, торжественно пожали друг другу руки и одновременно расхохотались. С Павликом вообще было хорошо смеяться, жаль только, что поводы для этого находились редко.
А еще с ним хорошо было молчать, Точнее, изредка перебрасываться как бы малозначащими фразами, за которыми на самом деле скрывались несколько слоев смысла.
— Пойду я, Рой. Светает уже, надо хоть пару часов поспать. И тебе, кстати, неплохо бы.
— Хреново я сплю.
— Я тоже.
— Слушай, вот что хочу спросить. Мне этот озеленитель пахучий показывал план. Там не только парк, там весь город.
— Ну да. И что?
— Глупый вопрос, конечно, но все-таки… А площадки — ну, с качелями, со всякой такой хренью, с песочницами… А?
— Ты же понимаешь. Нельзя. Пока нельзя. Но однажды все будет, вот увидишь Женщин тоже было нельзя, но появились же.
— По мне так резиновые симпатичнее.
— Дареной бабе, знаешь… Скажи спасибо, что хотя бы таких выбил. Дай срок…
— Срок, срок… Ну ладно, напоследок еще спрошу. Когда?
— Тут два вопроса. Отвечаю в известном тебе порядке: скоро. Это на первый. Однажды точно. Это на второй.
*
“Love is all you need” — негромко пропев последнюю строчку, о. Симеон подмигнул своему отражению в зеркале, но тут же торопливо перекрестился, и лицо его приняло подобающее сану выражение. Прости, Господи, не удержался от соблазна, грешен.
Да, водился за о. Симеоном грешок — любил группу the Beatles, еще со времен относительно вольнодумной семинарской юности. И многие тексты знал наизусть, да не просто повторял их, как попугай, а отлично понимал, ибо среди прочих способностей, дарованных Всевышним, имел склонность к иностранным языкам. Поэтому и древнегреческий шел у него легко, и латынь не вызывала никаких сложностей, а об английском и немецком даже говорить нечего.
В очередной раз находясь в коленопреклоненном положении и умоляя отца небесного уберечь его от соблазнов, о. Симеон признавался и в более опасных музыкальных пристрастиях. Были среди них Queen, и Uriah Heep, и даже — прости, Господи — Black Sabbath и Slade. Но исполнять что-то из их репертуара, даже строчку, даже в полном одиночестве, даже шепотом, о. Симеон себе не позволял. Не по чину, особенно в нынешние времена.
На приходе его уважали: осанист, нетороплив, внимателен. Голос бархатный, но чуть что, бархат легко рвется под напором стали. И лицо под стать: очень был о. Симеон похож на модного ныне философа — и формой лба, и упрямо торчащей бородой, и гладко зачесанными назад седыми волосами. А уж если откинет голову, задумавшись, чуть подожмет губы — так и вовсе он, сошедший с телеэкрана.
Ну и побаивались, конечно. “Ох, строг батюшка, строг! Но справедлив и милостив.” — выразила общее мнение прихожан продавщица Архипова, в очередной раз исповедовавшись о. Симеону в грехах коммерческой и бытовой направленности.
Между тем, строгий, справедливый и милостивый батюшка после исповеди возвращался домой еле волоча ноги — труды по извлечению потаенно-низменного на свет божий и борьбы с дьявольскими ухищрениями отнимали почти все силы. Он очень старался, и если получалось, мог даже подпрыгнуть от радости и захлопать в ладоши. Разумеется, исключительно наедине с собой..
В то утро батюшка вышел из дома в отличном, приподнятом настроении и вернулся заполночь в совершенно растрепанных чувствах.
С трудом одолев два лестничных пролета, о. Симеон не то чтобы подпрыгнуть — сделать два лишних шага был не в состоянии. Процесс снятия уличной обуви и переодевания в тапочки занял в разы большее время, после чего о. Симеон, почти теряя сознание, добрел до кровати и рухнул на нее ничком. Сил не было. Этот человек забрал все.
Военный, явно в звании не ниже майора. Господи…
Он не каялся, просто рассказывал. Сколько. Кого. Где. Как. Уже через десять минут о. Симеону стало нехорошо. Дальше стало еще хуже. Зачем?! Зачем ты мне это рассказываешь, если…
Пришлось извиниться и положить под язык таблетку валидола. Надо было две, наверное.
Военный, кажется, ничего не заметил и продолжал, продолжал, продолжал. Голос у него был сиплый, посаженный. Смотрел куда-то сквозь собеседника — может быть, пытался увидеть Того, кем данный священнослужитель был уполномочен слушать. Но не увидел, не мог он Его увидеть, в этом о, Симеон был уверен.
Что-то случилось с пространством и временем. Стремительное сжатие в одну точку, в которой существовали только прицел и в его перекрестье -чьи-то спина, грудь, лицо, затылок, сменялось столь же стремительным расширением до бесконечности, а в ней бесконечно долго и мучительно погибали города. Военный между тем продолжал — нет, не исповедь это была, а подробный, сухой отчет.
Прошла тысяча лет, может быть, не одна, и вдруг он замолчал — больше нечего было рассказывать. Пока нечего.
*
Спал, как обычно, плохо. На этот раз добавилась жуткая изжога — перебрали они с Павликом этого едкого пойла. Провалиться в темноту удалось только под утро.
Он бежал по бесконечно длинной дороге, уходившей к горизонту. Почему-то она была хорошо видна, хотя по обе стороны и над головой клубилась промозглая хмарь, сквозь которую то тут, то там пробивались какие-то всполохи. А вот звуков не было, словно хмарь эта намертво залепила уши.
Под ногами лежал новенький, ровный асфальт, но Рой почему-то знал, что это — обман. Нет никакого асфальта, есть страшная, чавкающая бездна, и она просто ждет, когда он сделает что-то не так. Что?!
В какой-то момент Рой почувствовал, что асфальт начинает терять твердость, ноги проваливаются в смертоносно-липкое , и вот он уже не может сделать шаг, вязнет, вязнет… Теперь уже не видно дороги, ничего не видно, только хмарь и всполохи. И плач. Кажется, детский. Тихий, безнадежный.
Тогда он тоже заплакал.
И проснулся с мокрыми от слез щеками.
Метеоролог Янек, видимо, был единственным в городе человеком, которому платили за сам факт пребывания в должности. Прогноз погоды?! Вы издеваетесь. Сейчас вот такая, через час — какая угодно. Хотите, скажу, что вся следующая неделя будет солнечной и теплой? Пожалуйста. Говорю. С вас двадцатка.
Сегодня за хороший прогноз на вечер Рой не пожалел бы и сотни. С утром все было ясно — отвратительное. Распухшее небо, разбухшая грязь, трусливая морось, у которой не хватало духу превратиться в ливень. Однако, вполне хватило сил свести на нет все усилия архитекторов — еще вчера разноцветные, сегодня дома в Нарядном квартале отличались лишь оттенками серого.
Будильник зазвенел, когда Рой прикончил вторую кружку кофе и третью сигарету. Опять проснулся черт-те во сколько…
От одной мысли. что сейчас придется выходить на улицу, тащиться на окраину, где его будет ждать скунс Грубер со своими долбаными саженцами, Роя передернуло. Перенести? Просто послать? Нет, так нельзя. Там же не только этот хрен из подкомиссии, там его люди, которых сам же и вызвал. Проклятье. А, вот и машину подали.
Выплеснув остатки кофе в раковину, Рой вернул чашку на стол (вечером помою), накинул прорезиненный плащ с капюшоном, влез в высокие резиновые сапоги и вышел из номера.
Дождь понемногу усилился, а когда Рой добрался до окраины, наконец превратился в ливень.
Рядом с конторой под навесом теснились его люди — обещанные Груберу сорок человек. Вообще-то места хватало от силы на двадцать. Мужики невольно жались друг к другу, образуя плотную, успевшую промокнуть и изрядно разозленную массу. Крайним досталась возможность дышать воздухом, а не испарениями, правда, в обмен на невозможность укрыться от косых струй.
Куча мешков, саженцы, обернутые тряпками, инструменты валялись прямо на земле. Чуть поодаль мокла пригнанная по приказу Роя техника.
С первого взгляда стало ясно, что из затеи что-то там посадить и как-то все облагородить ничего не выйдет.
— Где Грубер? — спросил Рой, едва выскочив из машины.
— Хрен его знает. Нету никакого Грубера. И не было. С раннего утра тут торчим.
— Как это не было?! Он разве ночью к составу не подъезжал, чтобы всю эту хрень принять?
— Подъезжал. Принял и уехал. Господин полковник, может это… домой уже?
— Ждать. — рявкнул Рой и прошел в контору.
— Муниципалитет дайте мне. Это Рой. Кого? Вы знаете, кого. Жду. Павлик? Слушай, пропал куда-то твой Грубер. Люди ждут, техника ждет, ливень такой, что семена сами скоро прорастать начнут, даже сеять не надо. А его нет. Что за херня, Павлик? Мы же не дети малые. Есть и другие дела. Что? Хорошо. Пятнадцать минут, потом снимаемся. Ты, может, комиссару сам звякнешь? На всякий случай.
Прождали час. Грубер так и не появился.
— Все. — скомандовал Рой. — Снимаемся. Всем по машинам, обсохнуть, привести себя в порядок и ждать указаний. Я на четвертый пост.
Четвертый КПП считался самым скучным местом. У черта на куличиках, за пределами города, на пустыре стояло одинокое строение, окруженное колючкой. Дальше, куда ни кинь взгляд — опять пустыри, пустыри, пустыри до самого горизонта. Впрочем, к юго-западу от КПП4 вдалеке маячила некая рощица, до которой пока еще никто не добирался. Вот, собственно, и весь пейзаж.
Нести службу на КПП4 было одновременно и очень легко, и невыносимо трудно. Сидеть и сутками ничего не делать, только “вести круглосуточное наблюдение”, то есть десятки тысяч раз на дню обводить взглядом пустоши и не видеть ничего, кроме них. Выдерживали далеко не все.
У входа на грубо сколоченной скамейке сидел, привалившись к стене, молоденький солдатик. Он блаженно улыбался во сне, а из правого уголка рта стекала тонкая струйка слюны. Автомату в этой ситуации следовало бы с лязгом упасть, но этого пока не произошло, ибо прикладом он был уперт в землю, основной своей частью прислонен к причинному месту, а в области цевья прихвачен рукой.
Подкравшись к спящему, Рой резким движением выдернул автомат, приставил дуло к груди бдительного часового и передернул затвор.
Широко открывшиеся глаза немедленно залил ужас. Солдатик дернулся, но Рой надавил чуть сильнее, и тот ойкнул от боли.
— Тебя как зовут, рядовой? — ласково спросил Рой.
— Баблоянц. Арменак Баблоянц. Рядовой Бабббблоянц Арменаккк….
— Ну, вставай, рядовой Баблоянц Арменак. Вставай, сынок.
Продолжая надавливать дулом на грудь смертельно бледного рядового, Рой “помог” ему встать.
— Представляешь, вот я сейчас случайно нажму на курок, и все — нет рядового Баблоянца. Ой, чуть не нажал…
Отчетливо запахло дерьмом. Рой прислонил ватное тело к стене, отошел на пару шагов и дал короткую очередь в воздух.
Через несколько секунд распахнулась дверь. Один за другим из караулки вылетели пятеро, двое из них успели схватить автоматы, но не успели натянуть штаны. С остальными случилось ровно наоборот.
— Строиться! — рявкнул Рой. — Смиррно! Сержант, ко мне.
Секунд через десять здоровенный сержант мало чем отличался от так и не порозовевшего Баблоянца. Запах усилился.
— В следующий раз,— голос Роя был ровен и бесстрастен, говорил он довольно тихо, но слова врезались в солдатиков, словно осколки. — я буду не в воздух стрелять. Я буду в того урода стрелять, который в этот момент будет слюни во сне пускать на посту. В упор буду стрелять, понятно? А потом дверь в караулку открою — и очередью, вслепую. На кого бог пошлет. Но поскольку помещение тут у вас не так чтобы большое, то пошлет он на всех. Или почти на всех. Всем ясно?
Вместо дружного и бодрого “Так точно!” последовали лихорадочные кивки и сдавленное мычание.
— Вот и хорошо. — внезапно смягчился Рой. — Поймите, мужики, нельзя расслабляться. Никак нельзя. Да, тут сто лет ничего не происходило, и может быть, еще сто лет ничего не произойдет. Но это вряд ли. Обязательно начнется. Может быть, уже завтра. Может быть, сегодня вечером. Никто не знает, как, когда, сколько их будет. Никто! Но они придут. И мы должны быть готовы. А пока на посту вы, то вы, вашу мать, должны быть готовы! Сержант, в караулке тарелка есть?
— Так точно.
— Принеси.
Сержант обернулся за несколько секунд. Еще через несколько мгновений тарелка разлетелась на несколько кусков от сильного удара о камень.
— А теперь, — ласково сказал Рой, — каждый берет по осколку. Рядовому Баблоянцу выдать самый тупой. Взяли? Молодцы. Один остается на посту, остальные идут отскребать дерьмо с очка. До белизны. До гребаной абсолютной белизны. Да, и обеспечьте приведение в порядок рядового Баблоянца. Шагом марш!
В караулке зазвонил телефон.
— Господин полковник, это вас.
— Полковник БЕрлин?
— Слушаю.
— Комиссар Дембровски. По поручению муниципалитета провожу расследование. Мы нашли вашего Грубера.
— Он не мой. И где?
— В Нарядном квартале, на окраине.
— Что говорит?
— Он ничего не говорит. Вам куда удобнее подъехать — на место или в морг?
— Твою мать… На место, наверное. Вы сможете подождать лишние пять минут — я заеду в гостиницу переодеться? Спасибо, комиссар.
*
Центурион Клавдий сидел у входа в свою палатку и резал ремни, соединяющие металлические пластины сегментаты. Резал яростно и явно несколько раз случайно или намеренно полоснул по груди своим пугио. В тот момент, когда легат, префект и трибун приблизились, он в очередной раз порезался и отшвырнул кинжал.
— Не подходи! Убью!
— Клавдий, — ласково сказал легат, — Это я. А со мной — трибун Теренций и префект лагеря. Мы присядем рядом и поговорим, можно?
— Нет! Я грязен! Смотри.
Только теперь пришедшие заметили горшок. Глиняная посудина стояла за спиной центуриона и явила взорам всю свою мерзостность, как только Клавдий заерзал на месте и отодвинулся.
— Что… — начал легат, но не договорил. Кусок дерьма, стремительно извлеченный центурионом, угодил ему в шею.
— Теперь ты тоже грязен. — осклабился Клавдий. — Все мы грязны.
— А ну, отойти на двадцать шагов! — рявкнул легат, увидев, что вокруг собираются солдаты из центурии Клавдия. — И отвернуться. За нарушение приказа — смерть. Вот что, Клавдий, — продолжил он, — Ты, конечно, можешь вылить на меня хоть весь горшок, но я все же сяду рядом с тобой, и мы поговорим. Хорошо? Вот видишь, сажусь. Отлично. — он незаметно поманил префекта и трибуна, чтобы приблизились тоже. — Теперь расскажи, что случилось.
— Ничего. Просто я грязен. Я в дерьме и в крови.
— Мы все здесь в дерьме и крови..
— Нет. Я больше других.
— Что ты сделал такого?
— Выполнил приказ.
— Прекрасно. Ты солдат, так и должно быть.
— Двадцать… Одного за другим. Там девочка была с такими кудряшками… И еще…
— Это война, Клавдий. Ты забыл?
— Маленькие совсем. Она даже не плакала, все на меня смотрела, ручки тянула. А я…
— Чем? Гладиусом? Это же быстро. Ткнул — и все.
— Да. Им.
— Где он?
— Там. — Клавдий ткнул рукой вбок. В нескольких шагах валялся короткий меч с запекшейся кровью на лезвии.
— Нельзя бросать меч, Клавдий. Ты же знаешь. Там на рукоятке твое имя. Твой меч — это ты.
— Да, я. И будь я…
Не договорив, центурион Клавдий схватил горшок и опрокинул его себе на голову.
— Вот теперь хорошо! Теперь правильно! — Клавдий трясся от хохота. — Это теперь моя одежда, моя кожа, это я!
— Мне очень жаль, центурион. — медленно проговорил легат. Затем осторожно поднялся, подошел к мечу, подобрал его, вернулся. — Командир сорок восьмой центурии Клавдий Юлий Септимус, от лица императора, легиона и себя лично благодарю тебя за верную службу. Для меня было честью сражаться с тобой плечом к плечу.
Полосы сегментаты разошлись на груди очень с— центурион старался не зря.
Удар гладиуса был коротким, сильным и точным. Но прежде чем Клавдий упал на бок и затих, он успел что-то сказать. Это были даже не слова, а шелест последнего выдоха, но легат услышал.
— Что он сказал? — подбежавший префект снял тунику и накрыл ею тело центуриона.
— Я не понял. ”Это не Вальхалла”…
— Не что?!
— Говорю же, не понял. Солдаты! — хриплый голос легата услышали не только в двадцати, но и в ста шага-. — Повернитесь. Можете проститься с вашим командиром. Я назначу другого центуриона, а Клавдия Юлия Септимуса мы похороним со всем подобающими почестями. Он заслужил. Мы возьмем, — медленно, тихо и очень четко проговорил он, обращаясь теперь только к префекту и трибуну, — Мы возьмем этот проклятый город. Сегодня. Трубите сбор.
*
“Простите, я вас, наверное, утомил”. — эти слова прозвучали, когда о. Симеон окончательно потерял надежду их услышать.
Господи, что делать с этим человеком? Он же не каяться пришел. Он пришел, чтобы извергнуть на кого-то смертельную отраву, которой переполнен, иначе она убьет его самого. Яд такого рода не выплеснешь в пространство, это тебе не желудок очистить. Нужен другой человек, который примет, впитает и заболеет сам. Только так, иначе не получается. Только так…
А если этот другой — священник, которому положено слушать и молиться о заблудших душах, то еще и лучше. Этот не отвернется, не начнет отмахиваться — мол, не мое это дело, что вы ко мне со своими излияниями — выслушает.
В уютный, светлый дом, сверкающий натертыми полами, в дом со всякими занавесочками, цветочками, креслицами и прекрасными иконами, занимающими подобающее место, вошел кто-то в грязных сапогах, бросил на пол огромный, смрадный окровавленный мешок, располосовав его, чтобы содержимое вывалилось— вытекло наружу, и ушел.
О. Симеон чувствовал, как закипает злость, которую он не мог себе позволить. На молчаливую мольбу о ниспослании кротости, смирения и всепрощения небеса не ответили. По крайней мере, яростная изжога и скачок давления вряд ли являлись реакцией Всевышнего.
Нужно что-то говорить, человек ждет.
Слава богу, слова все-таки нашлись: и из Писания, и из последних проповедей Патриарха — память и многолетняя привычка к краткому конспектированию не подвели.
Поначалу шло с трудом, но минут через пять явилось вдохновение, и речь потекла гладко, свободно, проникновенно.
О. Симеону стало легче. Собеседнику тоже. Как-то он помягчел, немного оттаял.
Уходя, полковник (все-таки скорее полковник, решил о. Симеон) сердечно поблагодарил. Сказал, что пора возвращаться, но если выживет, обязательно придет к батюшке еще. А уж коли случится так, что уверует по-настоящему, придет не просто поговорить. На исповедь придет. Каяться.
Оставшись один, о. Симеон долго не мог встать. Кружилась голова, сердце гукало. Даже подташнивало слегка.
Когда он наконец вышел из церкви, было совсем темно, фонари, как назло, не горели. Решил оставить машину на парковке, что в двух шагах — опасно в таком состоянии садиться за руль — и вызвать такси.
Он полез было за мобильником и вдруг замер. В паре десятков шагов слышались голоса. Двое разговаривали вполголоса, слов разобрать не получалось, но одного батюшка Симеон узнал сразу. Полковник никуда не ушел.
Внезапно раздалось хриплое: “Не убий, бл…?! Да ты кто такой, гнида, чтоб меня жизни учить? ”
Еще через секунду полковник схватил собеседника за грудки и притянул к себе. “Сейчас убьет.” — как-то отрешенно-спокойно подумал о. Симеон и отступил за угол. Выглядывать оттуда и следить за происходящим было относительно безопасно.
Так же внезапно полковник убрал — скорее даже уронил — руки.. Еще мгновение они стояли друг напротив друга: военный с опущенной головой, а второй — наоборот, выпрямившись, совершенно спокойно, как будто ровным счетом ничего не произошло.
Потом он осторожно поднял руку — то ли хотел протянуть ее для пожатия, то ли положить полковнику на плечо, но тот резким движением оттолкнул ее, развернулся и пошел прочь, все ускоряя и ускоряя шаги, пока не исчез в темноте.
Включились — поздновато, однако — фонари, и о. Симеон узнал второго.
Этого человека он уже видел раза два или три у себя в храме.
За тридцать, среднего роста. Волосы темные, довольно длинные. Черты лица точно не славянские, скорее восточные. Усы и борода аккуратно подстрижены.
О. Симеон поймал себя на том, что мысленно описывает внешность так, как обычно это делают жертвы или свидетели преступления. И сразу понял, почему. Незнакомец ему не понравился. Более того, показался весьма подозрительным.
Что он делает в храме, если не молится? А тот не молился, просто стоял позади всех и наблюдал. Иногда шевелил губами, хмурился, гораздо реже — улыбался.
Пожалуй, было самое время подойти и завести разговор, но у о. Симеона не имелось на это сил. Потом. Если он еще придет. Тогда обязательно. А сейчас — вызвать наконец такси и домой. Домой!
*
Водитель был опытный — едва взглянув на Роя, он, не дожидаясь команды, молча кивнул и дал по газам. Машину трясло, заносило на поворотах, но Рою нравилась такая езда. В другой раз сам бы сел за руль, но сейчас было не до того. Полковник Берлин смотрел в окно, а в голове медленно вращалась вязкая масса из неясных , но тревожных образов, которые исчезали, едва успев всплыть на поверхность. От этого, а может быть, от лихих виражей, Роя слегка мутило.
— Тормози! — вдруг крикнул он, когда до въезда в город оставалось не более километра. — И сдай назад метров на полста. Только осторожно.
Да, он не ошибся. Прямо у дороги сидел кот. Почему-то Рой сразу решил, что это именно кот, и, как вскоре выяснилось, оказался прав.
Черная спинка с белыми пятнами, белая грудь, белые лапы, остренькая черная мордочка с белым подбородком и большими ушами — это был бы замечательный кот, если как следует отмыть его и откормить.
Кажется именно этого владелец черно-белой шкурки и хотел. Увидев вылезающего из машины Роя, он немедленно прогнулся в низком поклоне, замурчал и мелкой рысью подбежал к двуногому.
— Ты откуда? — спросил Рой, взяв его на руки и немедленно забыв о преставившемся или даже убиенном Конраде Грубере.
Кот замурчал еще громче и потерся мордой о подбородок Роя.
— Странно. — пробормотал водитель. — Во всем городе ни одной кошки или собаки не видел. Тут, по-моему, даже крыс нет. Откуда взялся?
— Черт его знает. — пожал плечами Рой. — Давай в гостиницу. Пока у меня в номере поживет, а там разберемся. Да, и рот держи на замке. Не говори никому.
— Слушаюсь. Только попробуй мне тут нагадить! Прошу прощения,господин полковник, это я не вам.
Кот освоился в номере мгновенно. Смел банку тушенки, выхлебал миску воды и вопросительно посмотрел на Роя.
— Лично я — вон там. — дверь в туалет пришлось подпереть, чтобы не закрывалась. — а для тебя сейчас организуем. Тазик с обрывками отчетов устроит?
Тазик устроил. Пока Рой поспешно переодевался, кот самозабвенно шуршал бумажками, видимо, отделяя те, на которых стоял гриф “Секретно”, от всех прочих менеу ценных.
— И чтоб по углам и в ботинки даже не думал!
Кот клятвенно обещал даже не думать. Рой ухмыльнулся и вышел.
Теперь дома его будут ждать. Дома?! Ну да. Теперь — точно да.
На дне недавно вырытого котлована, в луже буровато-рыжей жижицы, неестественно вывернув правую ногу, ничком лежал Конрад Грубер.
— Решили оставить как есть, пока вы не приедете. Я комиссар Дембровски.
Седой, благообразный, идеально выбритый и щеголяющий ровными усиками комиссар протягивал Рою руку.
— По-моему, мы уже встречались. И тем не менее. Полковник Берлин, комендант. Из муниципалитета есть кто-нибудь?
— Господин Дорн уже едет. Все-таки чрезвычайная ситуация.
— Да ну? — усмехнулся Рой. — Что ж тут чрезвычайного? Впрочем, вам виднее. Он так и будет тут лежать?
— Нет, конечно. Сейчас достанем.
— Что-то удалось выяснить?
— Да, кое-что удалось. Конрад Грубер прибыл в “Парадиз” около трех часов ночи на машине, выделенной муниципалитетом. Направился в двадцать третий номер, это на втором этаже. Примерно в четверть пятого спустился в фойе. Был странно возбужден, улыбался, кивал головой. На вопрос портье, не нужна ли ему помощь, не ответил. Похоже, он не просто не услышал, а вообще не понимал, где находится и что делает. Выбежал на улицу, вдруг громко рассмеялся и бросился бежать. Портье не успел его остановить. Простите, с вами все в порядке?
В сердце вдруг закололо, это продолжалось совсем недолго, каких-то пару секунд, но Рой, видимо, успел побледнеть. Почему-то ему стало до боли жалко этого дурацкого, бессмысленного Грубера. Если бы в тот момент кто-то еще был рядом, да хотя бы он сам, Рой Берлин, человека можно было бы спасти. Скрутить, не дать выйти, привести в чувство или отвезти куда следует. Но, собственно, что это он вдруг так проникся к совершенно незнакомому и малоприятному человечку? Это не ваше дело и точно не ваша вина, полковник Берлин. У вас своих забот по горло.
— Все в порядке. Просто почти не спал. Вы были у него в номере?
— Да. Чисто, аккуратно, вещи разложены. Перетряхнули все. Ничего запрещенного. Ни спиртного, ни дури. Ничего.
— Версии?
— Пока только одна. Господин Грубер внезапно сошел с ума и далее не контролировал свои действия.
— Ясно. То есть, ни хрена не ясно. Кто нашел тело?
— Строители. Около семи утра.
— Его могли столкнуть туда?
— Конечно. Сейчас ищем возможных свидетелей. Но судя по его более чем странному поведению, вполне мог не заметить котлован и просто сорваться вниз. Мы можем доставать тело?
— Разумеется, комиссар. Скорее всего, тут действительно внезапное помешательство. Но даже если нет, это все-таки по вашей части, а не по моей.
Тем не менее, Рой остался.
В карманах Грубера обнаружили документы и еще одну пачку денег (кого еще собирался подмазывать?). Никаких следов насилия или борьбы. Значит…
— Господин комиссар, — запыхавшийся полицейский подбежал к ним, на ходу вытирая пот с лица. — Есть свидетель. Сейчас приведем.
Задрипанный мужичонка лет сорока не знал, куда девать руки — то засовывал их в карманы грязного комбинезона, то нервно почесывался.
— Кто такой? — голос комиссара звучал так спокойно и в то же время так грозно, что даже Рой почувствовал, как что-то сжимается внутри.
— Коваль. Джеффри Коваль я, — забормотал мужичонка, не поднимая глаз. — Работаю тут. На стройке. Штукатур, ну и прочее-разное понемногу.
— Вы видели этого человека?
— Видел. — штукатур Джеффри Коваль бросил испуганный взгляд на тело и тут же отвернулся.
— Когда, при каких обстоятельствах?
— Ну, это… Хреново мне стало под утро. Перебрал, виноват. Вышел на воздух. Мы вон в той подсобке живем. Вот, значит. Начал я, это, а тут этот.
— Кто?
— Да вон тот. — штукатур ткнул пальцем в сторону тела. — Бежит, хохочет. даже на одной ножке скакал. И так вот прямо до котлована.
— Почему не остановили?
— Так я же говорю, хреново было. Не мог я. Даже крикнуть не мог.
— Дальше что было?
— Дальше добежал он до самого края, шагнул — и вниз..
— А ты?
— Что я… Хреново было. Покорячился еще чуток и назад в подсобку, досыпать.
— То есть, даже не подошел, не посмотрел, не попробовал помочь?
— А чего помогать-то? С такой-то высоты. Ясное дело, крышка ему. Так ведь сам виноват, кто ж еще.
— Понятно… Почему сразу не сообщил?
— Хреново было, я же говорю. Не подумал.
— Ты когда стены штукатуришь, думаешь?
— Ну… Это… Когда штукатурю… Тогда штукатурю, и все. Чего тут думать?
— Ладно. Сейчас поедешь с нами в участок, все расскажешь заново, под запись. Может, еще что вспомнишь.
— Бить будете? — метнул взгляд исподлобья Джуффри Коваль.
— Нет. Не будем. Незачем. Хотя, может, и стоило бы. Все. Отведите этого говнюка к машине. Господин комендант, поедете с нами?
— Нет. У меня свой транспорт. И дел полно. А это — точно не по моей части, теперь ясно.
Рой простоял над котлованом еще около получаса. Его охватило странное, пугающее оцепенение. Вот здесь, в этой луже лежал Конрад Грубер. Вот его ботинок, который забыли вытащить. Наверное, соскочил с ноги в момент удара. Почему, почему этот человек сошел с ума? Ведь ясно же, что так и было, никто его не преследовал, никто не толкал в спину. Он все сделал сам. Почему?! Неужели…
Рой похолодел. Откуда это “неужели”?! Он словно вспомнил нечто, но никак не мог понять, что именно.. Смутное, неуловимое, страшное. Оно медленно плескалось под зыбким слоем того, что еще вчера казалось незыблемым и вечным. И слой этот уже местами вздымался, натягивался, готовый вот-вот прорваться. Нет, нужно сейчас же уезжать отсюда.
— Господин полковник! Господин полковник! Вас срочно вызывают из муниципалитета. Телефон вон там, в конторе.
Павлик,— обещанный комиссаром, но так и не приехавший господин Дорн — был явно испуган. Сильно испуган.
— Рой, кажется, началось.
— Что?! Что началось?
— Не знаю. Сообщили о стрельбе на КПП4. Ты можешь поехать туда?
— Уже еду. А мне почему никто не сообщил?
— Черт его знает. Разберемся потом. Послать тебе помощь?
— У меня свои люди есть. Если что, обращусь. Все. Поехал.
*
До аквилифера этот воин явно недотягивал. Конечно, солдат надежный, смелый, крепкий, но для того, чтобы нести и защищать орла легиона, больше всех подходил Марк. Не было никого лучше Марка, убитого вчера. Что ж, пусть этот, будем надеяться, не подведет.
Луций Секст еще раз оглядел строй. Боги, как же нас потрепали… От четвертой центурии осталось восемь человек, от десятой — вообще трое, если не считать центуриона и младшего офицера. Остальные центурии выглядели чуть лучше, но ненамного, ненамного… Легат набрал в легкие столько воздуха, сколько смог.
— Солдаты! Нет больше разницы между нами. Нет центурионов, тессерариев и рядовых. Даже легата нет. Есть солдат Империи Луций Секст, который поведет вас на последний штурм. И солдаты, которые последуют за ним. Этот город сегодня падет, клянусь всем, что мне дорого. Не ждите трофеев — их не будет, мы жгли это проклятое место и сожжем его дотла. Не ради трофеев мы кладем свои жизни — ради Империи, ради славы нашего Императора, ради нашей с вами славы.
Это будет страшный бой. Из каждого еще не сожженного дома, из-за каждого угла в нас полетят стрелы и копья. Стены будут стрелять, окна станут плеваться огнем, но мы довершим начатое.
Не щадите никого. Убивайте без жалости. Всех. Выковыривайте из дыр и нор, колите, рубите в куски — я не просто разрешаю, я прошу и приказываю. Пусть мир содрогнется от ужаса, пусть знает, на что способна разгневанная Империя.
Да здравствует Империя! Да здравствует император… Да здравствует легион!
“Да здравствует!” — пронеслось по рядам.
А Луций Секст стоял неподвижно и чувствовал, как липкий, холодный пот выступает на лбу. Он забыл… Он забыл, как зовут императора.
Вскоре он забыл и свое, забыл о том, что существует, и стал просто смертью. Колол, рубил, снова колол, снова рубил, отдавал приказы, пока окончательно не сорвал голос.
К закату город пал, если слово “пал” применимо к тому, что вообще перестало существовать.
Не существовал более и легион Луция Секста. Ох, не зря он сомневался в новом аквилифере. Не уберег. Четверо или пятеро иберийцев, бросившихся на него в самом начале боя, добились своего: орел легиона оказался на земле и был затоптан, а потом погребен под кучей тел. Не будет славы, будет только позор.
*
Дверь в караулку была распахнута. Осколки чашек, отброшенные стулья, пустая оружейная.
— Ой, вай-вай, ой вай-вай, мамочка моя… — из туалета доносилось монотонное пение. Слова повторялись снова и снова. — Ой, вай-вай.
Над очком трудился рядовой Баблоянц. Все, что нужно было оттереть, давно было оттерто, но осколок продолжал скрипеть по фаянсу под монотонное “Ой вай-вай”. В двух шагах валялся автомат.
— Рядовой Баблоянц! Встать!
— Ой вай-вай, ой вай-вай, мамочка моя. Ой вай….
Рой схватил его за плечи, поднял и повернул лицом у себе. Глаза солдатика были абсолютно пусты. Он не узнал полковника Берлина, поскольку уже никого и ничего не мог узнать.
Рой проверил автомат. Нет, этот не стрелял. Где остальные?!
Остальные нашлись за караулкой.
Дальше всех, метрах в двадцати, лежал сержант. Судя по положению тела, он бежал в сторону караулки и… И стрелял?
Те, в кого он стрелял, тоже были здесь, в полном составе. За исключением рядового Баблоянца. На этот раз никто не забыл свой автомат. И все эти автоматы успели выстрелить. Часть, видимо, в сержанта. Остальные — друг в друга.
Полковник Берлин переходил от одного тела к другому, переворачивал, проверял автоматы, пересчитывал гильзы, осматривал раны. Он делал это медленно, размеренно, словно не он сам, Рой Берлин, пытался разобраться в случившемся, а кто-то другой, которому господин комендант поручил разобраться и доложить.
Да, никого другого здесь не было. Караульные расстреляли друг друга. Почему сержант отбежал так далеко, а когда двинулся назад, начал стрелять в своих? Потому что он первый… Господи. Потому что он первым сошел с ума. Что-то услышал, точнее, ему показалось, что услышал. Пошел проверять. За ним высунулись остальные, кроме рядового Баблоянца. То ли он принял их за… Ну да, за тех, кто должен прийти, как их назвать-то, черт, ничего в голову не приходит. А может быть, наоборот — кто-то из солдатиков решил, что со стороны пустоши надвигается враг. Неважно. Они все сошли с ума и перестреляли друг друга. Вот так. И Конрад Грубер тоже сошел с ума. И это не совпадение. Это…
Пошатываясь, Рой вернулся в караулку. Только теперь он заметил, что трубка снята. Кто-то пытался позвонить, но не успел.
Проклятый диск или проклятый палец, а то и оба вместе, подчинились с третьего, раза.
— Муниципалитет? Это комендант Берлин. Позовите Дорна. Срочно. Что? Не понял, повторите. Где?! Да пошел ты, идиот.
Он бросил трубку — на рычаг или мимо, теперь это было уже неважно — и выскочил из караулки.
Над городом поднимался столб дыма.
*
Среди ночи о. Симеон, сам того не осознавая, поднялся из бездонных глубин сна на зыбкую поверхность и открыл глаза. Что-то снилось? Должно быть, да, но он ничего не помнил. Что-то нужно было сделать, но он не сделал? Ах да, да, да! Прости, Господи.
Он молился долго, тщательно. За несчастного этого военного. За однополчан его и вообще за всех воинов, ведущих священную битву против объединившихся темных сил. За Верховного, на чьи плечи легла столь тяжкая, но почетная ноша. За Отчизну. За Святейшего, который всегда находит для паствы самые важные и самые точные слова.
Ничего не забыл, все нужное отметил? Мысленно пробежавшись по пунктам, о. Симеон вернулся в постель и уснул — теперь уже спокойно и благостно. Сердце больше не болело.
Конечно, полковник больше не появился, трудно было этого ожидать так скоро. Дай бог, чтобы вообще выжил. Да и, честно говоря, этот человек был последним, кого о. Симеону хотелось бы видеть.
Зато второй пришел и с того момента стал появляться в храме ежедневно, что тоже порядком тревожило батюшку, а через пару дней уже пугало. Что ты тут делаешь, за кем следишь? За мной? Правильно ли провожу службы? Или за прихожанами? А может быть ты вообще что-то худое собираешься учинить?
Нужно было подойти и поговорить, но стоило о. Симеону сделать хотя бы шаг в сторону чужака, как немедленно находились серьезные поводы не делать следующий.
Тем временем опасность, исходящая от странного незнакомца, ощущалась все сильнее.
Поначалу он просто молча стоял в заднем ряду и первым выходил из храма после службы. Но через несколько дней о. Симеон заметил, как “этот” (так его мысленно называл батюшка) разговаривает с одним из прихожан — совсем молоденьким парнишкой, только школу закончил. Разговор явно не заладился, минут через пять парнишка буквально отскочил в сторону и убежал. Так “этот” еще и… как его — гей?! Или того хуже, педофил?! Надо очень, очень внимательно присматривать, чтобы, не дай бог, не пропустить.
Впрочем, данная версия частично отпала на следующий день, когда “этот” пытался завести разговор с военным пенсионером Павловым, прилежнейшим прихожанином, истинным христианином. Беседа вышла чуть подольше, но тоже продлилась не больше десяти минут. Павлов сам прервал разговор, а отойдя на несколько шагов, сплюнул и перекрестился.
Так продолжалось еще дня три или четыре, и о. Симеон, набравшись духу, уже готовился самым серьезным образом поговорить с “этим”. Этак и репутацию на приходе растерять можно. Пора действовать.
И действовать пришлось, но совсем не так, как собирался батюшка. На помощь пришел Павлов.
— Отец Симеон, есть разговор. Насчет этого. — Павлов указал взглядом в сторону уже понятно кого. — Мутит он народ. Не наш человек. Не православный. И вообще не наш. Надо бы куда следует, ну вы понимаете. Хотите, я? У меня контакты есть.
О. Симеон похолодел. Ну как же он мог медлить! Сразу надо было, при первом же подозрении. И самому, самому! Теперь пойдут разговоры, да ладно если разговоры, хотя и это плохо, жалобы могут поступить. И по церковной линии, и по… Ох ты, Господи. Прости раба твоего за нерешительность, за трусость!
— Андрей Васильевич, вы мне, пожалуйста, расскажите. А уж я это так не оставлю. Давно присматриваю за этим человеком.
Павлов рассказал, и о. Симеон не просто снова похолодел, а полностью промерз изнутри. Так он, значит, не только этот, как его, пацифист. Он, оказывается, такое несет, что поди пойми, куда обращаться: в компетентные органы или в психушку. Но так или иначе лучше начать с первого, а уж они решат.
— Боже мой… Спасибо вам, дорогой Андрей Васильевич. Сегодня же приму меры. Если что, конечно, обращусь к вам за помощью.
Телефон капитана Ларионова у батюшки имелся, причем давно. Что ж, теперь придется воспользоваться. И немедленно, пока Павлов не опередил.
Капитан внимательно выслушал и задал несколько уточняющих вопросов. Он говорил спокойно, но в голосе все-таки позванивали радостно-возбужденные нотки.
Пришлось попросить произвести задержание максимально аккуратно, как можно дальше от храма. Капитан обещал и поблагодарил о. Симеона за бдительность.
Все случилось на следующий день и как раз в нужный момент. “Этот” собрал вокруг себя сразу нескольких человек. Говорил страстно, жестикулировал. Его слушали молча.
О. Симеон почувствовал, что настал решительный момент. Теперь он больше не боялся.
— Попрошу вас немедленно прекратить и более не появляться в этом храме. Вы смущаете людей, вводите их во искушение (во искушение чего, о. Симеон уточнить не решился). Уходите. Иначе я буду вынужден вызвать полицию. Вы меня слышите?
Он слышал. Посмотрел о. Симеону в глаза, и сердце екнуло, до того печален, бесконечно печален и безысходен был этот взгляд. Молча кивнул. Стоявшие вокруг него так же молча расступились, давая ему дорогу.
Он уходил медленно, не оборачиваясь, опустив голову.
Через пару минут от толпы возбужденно переговаривающихся прихожан отделились двое и пошли следом. Догнали — один слева, другой справа. Теперь они шли втроем. Так — втроем — и скрылись за углом, где, как предполагал о. Симеон, ждала машина.
На душе заметно полегчало.
Можно было ехать домой, что о. Симеон сделал с радостью.
*
Легат несуществующего легиона сидел, привалившись спиной к обугленной колонне и пытался зажать рану в правом боку, но уже понимал, что в этом нет никакого смысла.
Рядом послышался стон. С трудом переставляя ноги, странно скособочившись, со стороны раны в боку приближался Публий Карр, теперь уже бывший префект лагеря.
— Ты жив, Луций. Это хорошо. Я вот, кажется, скоро отправлюсь…
— Не завидуй. Может быть, я тебя даже обгоню. Давай садись рядом. Сколько нас осталось?
— Не знаю. Но думаю, человек сорок, не больше.
— Плохая новость.
— Есть и похуже.
— Ты имеешь в виду потерю орла?
— Нет. Еще хуже.
— Ну так говори, пока мы оба способны говорить и слушать.
— В самом начале боя к нам прорвался гонец. Город полностью окружен иберийцами. Конница, пехота… Хватит, чтобы убить всех оставшихся хоть по сто раз.
— Легион Порция…
— Он не придет. У императора изменились планы. Или у Порция… Некогда было уточнять.
— Предатель…
— Кто именно: император или Порций?
— Оба. Слушай… У меня к тебе очень странный вопрос. Как зовут нашего императора?
— Да ты, похоже, уже собрался в дорогу, Луций. Совсем память отшибло. Нашего императора зовут… Зовут… Проклятье!
— Значит, я не сошел с ума. Значит… Кстати, ты понимаешь, что нас не похоронят, да?
— Увы. Придется сто лет торчать на берегу, пока не заберут. Обидно. Нет, ну надо же, я тоже забыл, как зовут императора! Вот умора. Да, это не Валь…
Смех Публия Карра становился все тише и вдруг замер — вместе с улыбкой на посиневших губах.
Легат заворочался, пытаясь принять позу поудобнее — из тех более чем скромных возможностей, которые предоставляли колонна и рана в боку. Торопиться было некуда и незачем. Он все равно умрет здесь, а кто или что погасит свет в глазах: кровотечение или иберийский меч (стрела, копье, кинжал — тут тоже пока есть выбор) — какая разница?
Как все же странно, что ни он, ни Публий не смогли вспомнить имени императора… И еще эта Валь… как ее там — что это, откуда?
В голове то образовывалась звенящая, засасывающая пустота, то, наоборот, плескался расплавленный свинец. Боги, что я здесь делаю? Кто я? Может быть, нет и не было никакого Луция, никакого Публия Карра, никакого легиона? Это просто бред, чей-то бред, в котором они — тени неизвестно кого — обречены колоть, рубить и жечь, а потом захлебываться кровью, оживать и все начинать сначала…
Может быть и так, может быть…
Вот только город вовсе не казался бредом, он был слишком реален. Гарь, вонь, кровь, стоны — все это рядом, вокруг. И этот человек, приближающийся к нему с искаженным ненавистью лицом, тоже через мгновение окажется совсем рядом.
В ноги ткнулось что-то мягкое, живое и довольно требовательное. Луций скосил взгляд, пытаясь одновременно держать в поле зрения приближающегося иберийца и …
Невозможно поверить! Тебя что, Сардоник выпустил из палатки? Как ты меня нашел?!
Кот всем своим видом демонстрировал спокойствие и уверенность. Куснул Луция за ремешок сандалии, потянул, словно звал куда-то — вставай мол, пошли, что ты расселся тут?
Вот ведь наглый зверь. А когда подобрал его, приблудившегося к лагерю, был совсем другой. Тощий, весь в струпьях. Надо же, как округлился. Красивый. Грудь белая, спина черная с белыми…
“Нет у нас времени. — мяукнул кот. — Вставай уже. Пошли.”
Легат улыбнулся и легко вскочил на ноги.
Потом, когда все закончилось, ибериец взахлеб рассказывал о том, как лично убил большого военачальника, живописал каждую деталь и “вспоминал” все новые и новые. Однако, почему-то он никому и никогда не рассказал, что буквально за миг до того, как меч вонзился в грудь римлянина, тот вдруг широко улыбнулся и протянул руки ему навстречу.
*
Одно теперь расстраивало — за всеми этими заботами уже вторую неделю он не мог доехать до Алексеевки, куда на все лето убыли матушка Анастасия и дочери. Пора, пора уже их увидеть, обнять, посидеть на веранде за самоваром — да, был у них настоящий, старинный, но еще вполне годный к использованию! А потом рассказать матушке Анастасии, уж ей-то он все и всегда рассказывал без утайки.
Да, непременно! All you need is love. Love is all you need.
За ужином батюшка позволил себе аж три рюмки домашнего сорокапятиградусного самогона (гостинец от шурина). Ох, хорош был самогончик, ох, хорош, а уж под маринованный белый грибок, шедевр матушки Анастасии, вообще нет слов.
Тепло медленно распространялось по организму, и мир божий казался именно таким, каким и был задуман.
All you need is love.
Что?!
Страшная, невообразимая и все же откуда-то возникшая мысль моментально выдула блаженный хмель.
О. Симеон сидел не шелохнувшись, с недоеденным бутербродом во рту.
Лишь через несколько минут он механически дожевал и проглотил остатки.
Мобильник чуть не выскользнул из дрожащих пальцев.
Должен быть у него в контактах Павлов Андрей Васильевич. Ну да, конечно, только где номер-то, где?! А, вот он. Да. Поздно уже, но…
— Андрей Васильевич, ради бога, простите, что в такой поздний час беспокою. Это отец Симеон. Да? Правда ничего? Спасибо вам, спасибо. Вот что хотел у вас спросить. Этот человек — ну, тот самый, кстати, обратился я, и отреагировали, да. Он.. Я помню, что он, по вашим словам, говорил. А не припомните ли, какими именно словами? Может быть, фразу какую? Мне, сами понимаете, для отчетности — в случае чего. Ага… Так и сказал? И… Это тоже? Именно такими словами? Да-да. Спасибо. Большое вам спасибо и еще раз извините.
Военный пенсионер Павлов отбил разговор сам, потому что о. Симеон был не в состоянии пошевелить пальцем.
Вот ЧТО он говорил. Вот, значит, КАК. А я об этом от кого узнаю?! Боже ты мой.
Он сполз с кровати в пять утра, не сомкнув глаз ни на секунду. Кофе. Еще кофе. Когда у Ларионова начинается рабочий день? В восемь? В девять? Ну, в девять точно можно звонить.
Дозвониться удалось только к вечеру. Капитан был сух и официален. Да, сигнал был совершенно своевременным. Более чем своевременным. Да, ведутся необходимые следственные действия, а как же иначе. Нет, никаких подробностей и комментариев. Встретиться? С кем? С задержанным? Нет, конечно. Когда? Никто сейчас сказать не сможет. Все только началось. Да, это все.
В конце снова поблагодарил. Повесил трубку.
*
Через несколько минут сумасшедшей гонки стало ясно, что дальше придется добираться пешком. Из города одновременно пытались бежать все. Остановить поток обезумевших от страха людей, то и дело сталкивающихся машин было невозможно. Автоматная очередь в воздух никого не впечатлила. На нее просто никто не обратил внимание.
Гостиница “Парадиз” пылала. Огонь охватил все этажи. Кто-то успел выбраться? Спросить было не у кого — люди и автомобилей трусливо огибали горящее здание. Ни пожарных, ни “Скорой помощи”, ни полицейских. Спасайся кто может, так?
Несмотря на жар, исходящий от погибающего в огне “Парадиза”, Рой вдруг почувствовал обжигающий холод внутри. Кот. Его кот. Безымянный. Он ведь остался в номере. Наверное, успел свернуться клубочком или, наоборот, блаженно вытянулся на диване. И заснул, зная, что придет человек, который покормит его и погладит. А человек пришел только сейчас..
Полковник Берлин, комендант, плакал, не замечая слез. Он плакал до тех пор, пока не осознал, что если прямо сейчас не отбежать на безопасное расстояние, разрушающееся здание похоронит его под обломками.
Это было не случайное возгорание, а гибель. Погибал город. Языки пламени теперь вырывались почти из каждого окна. Один за другим с грохотом, скрежетом и лязгом рушились новенькие дома Нарядного квартала. Вот сложился внутрь и осел, подняв огромную тучу пыли, Зеленый. Развалился на куски Бирюзовый. Объятый огнем, с оглушительным треском развалился Бежевый — дом, в котором он собирался жить. Солнце скрылось за дымными облаками, которые с каким-то злорадным наслаждением раскрашивали пожары.
Дышать. Хочется дышать, нужно дышать. Но нечем, нечем! Горячий воздух, пропитанный ядовитым, удушливым дымом, проникал в легкие и уничтожал их. Согнувшись и содрогаясь от приступов кашля,, Рой побежал к окраине. нет, не побежал — поплелся, с трудом передвигая ноги и с каждым шагом чувствуя, что этот шаг дался ему труднее, чем предыдущий.
Вокруг стонали, кашляли, кто-то заплакал навзрыд, кто-то упал, дернулся несколько раз и затих.
Крик ужаса зародился в толпе, текущей по другой стороне улицы, точнее того, что осталось от этой улицы.
Рой повернул голову и через мгновение осознал, что теперь кричит и он, кричат все вокруг.
Асфальт на правой стороне вздыбился, стряхивая перепуганные, потерявшие остатки разума фигурки. Набух гигантским пузырем и лопнул под напором…
Рой оцепенел. Сквозь рваные края разлома, словно гигантский гриб, поднималось здание. Мертвое, с зияющими пустотами на месте окон, обугленными и изуродованными стенами. Этот дом смертельно ранили снаряды, а окончательно добила ракета, уничтожившая целый лестничный пролет.
Рядом надулся и лопнул еще один пузырь, еще один, еще… Теперь погибшие дома росли повсюду — каждый на том месте, на котором его застал последний, смертоносный удар. Руины театра, выгоревший скелет больницы, весь в причудливо изогнутых, словно в предсмертной муке, кусках арматуры. Убитая школа. Еще, еще, еще!
*
Конечно, куда приятнее было бы оказаться на берегу в компании Публия Карра, трибуна, да хоть того же Клавдия. Но легат был там один. Даже кот посидел немного рядом, (несколько минут или несколько лет, Луций так и не понял), помурчал, а потом побежал куда-то вдоль самой границы воды и исчез.
Глаза легата настолько привыкли к вечному клубящемуся сумраку, который то и дело подсвечивали тусклые всполохи, что окажись он вновь на ярком солнечном свету, зрение отказалось бы служить ему..
Сумрак, бесконечное ожидание, жестокий голод и голоса, голоса. Мужские, женские, детские — им не было числа, и Луций понимал каждое слово, ему даже казалось, что все эти неизвестные люди говорят на одном языке. Но потом он понял, что нет среди них неизвестных, все так или иначе имели к нему отношение.
“Сынок, прячься! У него меч. Я задер…”
“А ну-ка, ткни эту жирную тварь еще раз. Ты смотри, шевелится. Мечом тогда. Давай, покажи, что ты мужчина, а не слизняк какой-то.”
“Серега, на два часа, жарь, пока не сдохнут!”
“Повеселитесь ребята, как следует. Тут столько баб и девок, просто чудо какое-то. Только не забудьте потом прирезать, нам голодные рты не нужны. Вперед!”
“Полковник Берлин, это из муниципалитета. Вы можете подъехать?”
“Да пусть горит. Пусть сгорит на…, потом еще построим. Потом!”
Теперь легат ясно понимал, кто он на самом деле.
Покой, дайте мне покой, умоляю вас Перевезите меня на ту сторону и оставьте. Пусть я ничего не буду видеть, слышать, пусть исчезнут все остальные чувства. Не быть, только этого прошу. Не быть.
И так же ясно он понимал, что не будет покоя. Будет бесконечное повторение, и то, что ты сделал один раз, придется сделать вновь и вновь, не потому, что должен или хочешь. Ты больше не решаешь и не имеешь права выбирать — все решения приняты, выбор сделан.
А еще ты никогда не поймешь, происходит ли это на самом деле или всего лишь в твоем объятом ужасом и безнадежностью сознании.
Поэтому, увидев приближающуюся лодку, легат уже знал, что будет дальше.
— Куда теперь? — спросил он, когда перевозчик вывел лодку на середину реки и развернул ее против течения.
Тот молча пожал плечами и налег на весла.
*
И тогда Рой вспомнил. Нет, не так. Не вспомнил, а начал смутно припоминать. Он был здесь. Да, точно был, потому что он один из тех, кто убивал и убил этот город. Как его звали тогда? Неважно. Как-то звали. “Там гражданские!” “Мочи их. Серега, мочи! Мочи всех.” Это он кричал? Это ему кричали?
Он видел фигуры, перебегающие между руинами, он сам бежал, стреляя на ходу — в любое движущееся, дышащее, еще живущее. Не думать. Бежать туда. Прыгнуть вправо. На землю. Дать очередь. Еще одну. Есть!
Они долго здесь были, очень долго. Столько, сколько нужно для того, чтобы город перестал дышать.
А потом они были здесь опять. Уже под другим именами — непонятно, кто, как и зачем их выбирал. Строили заново — на руинах того, что уничтожили. И настал час, когда вздыбилась земля, и сквозь руины только что построенного пророс убитый ими город.
А потом все повторилось, а потом повторилось снова. Десять, сто, тысячу раз — Рой не знал, не помнил. И каждый раз они ждали, что кто-то придет — враг, желающий отомстить, и каждый раз ошибались, потому что мстил сам город. Доводил до отупения, лишал надежды и в конце концов сводил с ума.
Кто-то сильно толкнул его в спину, и Рой потерял равновесие.
Ноги. Сотни ног, топчущих усыпанный обломками асфальт. Движущийся лес проклятых ног, которые сомнут его, раздавят, как смяли и раздавили вон тех несчастных.
И в самой гуще этого леса — черный хвост.
Кот сидел, не обращая ни малейшего внимания на то, что творилось вокруг. Каким-то чудом толпа обтекала его, не задев ни разу.
Кот ждал.
И Рой, не в силах подняться, пополз к нему. Ты только подожди меня, ты не уходи, ты же теперь мой кот. Только мой. Подожди, пожалуйста.
Спина хрустнула — по нему, ползущему, извивающемуся, бежали обезумевшие от страха бывшие люди. Грудь сдавило. Воздух отказывался поступать в легкие. Рой хрипел, но продолжал ползти.
Кот все еще ждал. И в тот момент, когда все поплыло перед глазами и начало бешено кружиться, затягивая в смертельный водоворот, в лицо Роя мягко ткнулась кошачья морда. Рой сделал осторожный вдох, еще один, еще и вдруг понял, что оживает.
Толпа исчезла. Они сидели на асфальте вдвоем — Рой и его кот.
А вокруг дышал, гудел, пыхтел город. Веселый, с многолюдными улицами. Какой сегодня день? Должно быть, суббота или воскресенье — вон сколько народу. В кафе, что в двух шагах, кажется, нет ни одного свободного места, да тут целая очередь на вход. Деловитая мамаша с двумя нарядными карапузами, вихрастый парнишка с гитарой в чехле, пожилая пара,надо же, держатся за руки, мужчина с невероятно серьезным видом спешащий куда-то — вас тут тысячи, тысячи!
Прекрасный город.
И мы его убьем.
Кот мяукнул и побежал, гордо подняв хвост. Рой вскочил и бросился следом. Ты куда? Подожди, я с тобой. Не бросай меня. Не бросай.
Рой бежал и чувствовал, что щеки становятся мокрыми от слез, а земля под ногами — вязкой, словно болотная трясина.
Дрогнули и поплыли очертания зданий, смешавшись в постепенно затихающий гул, отодвинулись на задний план, а потом и вовсе исчезли звуки. В пространство, забывшее о наличии каких-либо границ, хлынула хмарь и стала единственным его наполнением. Сама ли она порождала всполохи, или у них было иное происхождение, ее ли тонкий, детский плач слышался теперь отовсюду, или кто-то плакал на самом деле, Рою было все равно.
Он медленно тонул в чем-то тошнотворно-вязком, даже не пытаясь выбраться.
Рядом сидел кот — видимо, слишком легкий для того, чтобы тонуть за компанию с двуногим — и, медленно мигая, смотрел Рою в глаза. Потом брезгливо дернул лапой, поднялся и побрел куда-то.
— Не уходи! — еле слышно прошептал Рой.
Кот не ответил. Просто взял и исчез.
И тогда Рой вспомнил все. Свое настоящее имя. Все свои последующие имена. Всех, с кем вместе убивал, и всех, кого убил сам — из тех, конечно, кого успел запомнить.
И с безнадежной тоской — в который, как теперь стало ясно, раз — осознал, что это не конец, это всего лишь очередной переход, за которым все повторится снова и снова,и так будет до тех пор, пока их не простят.
А их не простят никогда.
*
Всю последующую неделю о. Симеон прожил очень странно, как будто и не он это был, а какой-то другой человек, смотреть на которого было тяжело и страшно.
Он спал с лица, почти ничего не ел, службы проводил автоматически, словно включалась некая запись слов и действий, а ему лишь надлежало ее воспроизводить.
Самым страшным временем стал поздний вечер. Он боялся засыпать, поэтому молился до исступления, но никакого облегчения это не приносило.. Хуже того — ему начинало казаться, что слова ударяются о потолок, отскакивают от него и безжизненно падают на пол. Его просто не слышат. Или не хотят слышать.
Потом он падал на кровать и долго, бесконечно долго, как ему казалось, боролся с тем, что его ожидало. И каждый раз оно одерживало верх, наносило отупляющий удар по затылку и утаскивало в мутные, тягостные глубины.
Там его ждали. Разные, но одинаково неизвестные ему люди. Встречали и вели за собой, а если не хотел идти, подталкивали в спину или волокли силой.
Вместе с ними он брел по разрушенным, мертвым городам, а когда не было возможности обогнуть развалины или груды мертвых тел, перебирался через них.
Иногда вдалеке, как миражи в пустыне, возникали высокие, нарядные дома, доносились оттуда звуки бурлящей, полной соков жизни. Но стоило ему и спутникам приблизиться, как прямо на глазах ракеты с воем вгрызались в еще живой город, и смерть забирала все. Тогда они шли дальше, и все повторялось снова и снова.
Спутники молчали, но и без всяких слов о. Симеону было ясно, что вот он — их ад, ад без сковородок и чертей, но ад, состоящий из бесконечных повторений, и в каждом из них попытка что-то поправить, что-то заслужить заканчивалась полным провалом.
Однажды ему показалось, что рядом с очередными руинами сидят двое: один в окровавленных римских доспехах, другой … Неужели тот, что приходил к нему и рассказывал? Неужели и он однажды встретит о. Симеона на той стороне ночного кошмара и поведет его своей тропой, заставляя вновь и вновь видеть застреленных в спину, в грудь, в лицо? Только не это. Только не это!
В конце он всегда оказывался в одном и том же месте, если эту хмарь, подсвечиваемую всполохами, можно было назвать местом.
Там его ждал “этот”.
Он всегда стоял спиной, ни разу не обернулся. И говорил — негромко, но очень отчетливо, обращаясь то ли к о. Симеону, то ли еще к кому-то.
Разочарован, — говорил он, — как я вами разочарован… Ничему не научились, не стали лучше. Хуже стали. Глупее, подлее, трусливее. И еще говорил, что смешно и тошно ему смотреть на ужимки старцев, изображающих из себя посредников между человеком и небесами. Стыдно — он говорил. — как стыдно. Сами учите “не убий” и сами же человекоубийство оправдываете и даже прославляете. Врете, предаете, продаете. Было-то — говорил он — всего десять, разве это много? Разве это так трудно? Разочарован.
Видели, что вас ждет? — спрашивал он. Так это будет или как-то иначе, не так уж и важно. Но Вальхаллы — слышали про такую? — точно не будет. Вечность ждет вас. Унылая, беспросветная, горькая. Вечность без прощения, вы будете надеяться на него, но не получите. Теперь точно нет.
О. Симеону отчаянно хотелось броситься на колени, ползти, умолять — за себя, за других. Но тело замерзало так, что нельзя было пошевелить даже пальцем, а онемевший и распухший язык заполнял всю ротовую полость.
И тогда звучал чей-то смех: Симеон-Шимон-Петр, петух-то уже прокричал. Прокричал петух-то!
И тогда о. Симеон открывал глаза и с отвращением встречал очередное утро войны. А за ним — день войны, вечер войны.
Звонок матушки Анастасии немного привел его в чувство. Матушка была чрезвычайно взволнована и в несвойственной ей категорической форме потребовала его немедленного приезда. Ты устал, измучился. Два, а еще лучше три дня. Попроси — тебя отпустят. Слышишь? Попроси.
О. Симеон клятвенно обещал. Да он и сам хотел, еще как хотел. И попросил, и отпустили. Можно было ехать.
Но перед этим, обмирая от ужаса, снова позвонил капитану Ларионову.
Тот был крайне деловит, говорил сухо, даже неприязненно. Он больше не ведет это дело. Передали. Что? Нет, не может сказать, кому и куда. Как зовут? Тоже не может сказать, Да и какая разница, как его зовут? И вообще почему это уважаемый батюшка так упорно интересуется этим подследственным? Вас точно ничего не связывает? Ничего не хотите рассказать? Уверены? Хорошо. Ладно. Тем не менее, хотелось бы побеседовать. На следующей неделе сможете? В четверг, к десяти ноль-ноль. Вас встретят.
Вот так. Вас встретят. Что-то воздуху не хватает. На улицу надо. Ехать надо. Поздно уже. Да.
Он не помнил, как плюхнулся на водительское кресло, как завел машину, как отъехал от дома. Дорога до Алексеевки занимала не менее трех часов, это если ехать очень быстро. О. Симеон не любил ездить один и боялся ездить ночью,
Сейчас он был один, и была ночь.
Город кончился, потом кончился освещенный участок трассы. О. Симеон включил дальний. Сзади и на встречной никого. Можно.
All you need is love — пели the Beatels. — Love is all you need.
Правда?
Впереди был длинный и прямой участок дороги. О. Симеон вдавил педаль газа, хотя обычно такого себе не позволял.
Что-то мелькнуло впереди.
Кот.
Черный с белой грудкой.
Сидел на самой середине дороги и смотрел на летящий автомобиль.
All you need is…
О. Симеон хотел дать по тормозам, но нога словно приросла к педали газа. Свело, наверное. Сейчас будет удар.
Удара не было. Может быть, кот успел отскочить.
Машина неслась все быстрее и быстрее. Стрелка спидометра зашла в красную зону. Все тряслось, дребезжало, готовое разлететься на части.
О. Симеон предпринял еще одну отчаянную попытку перенести ногу с одной педали на другую. Не получилось.
А потом уже некому стало нажимать на тормоз.
*
Засыпая, Конрад Грубер очень волновался, что не сработает будильник, и он не успеет к назначенному времени. Этот Берлин… С ним лучше не ссориться.
Шансы проспать были очень высоки — он безумно устал. Пока встречал состав, пока сверял по квитанциям, пока добирался на муниципальной машине до гостиницы…
Спать и так-то оставалось всего ничего. Надо еще раз проверить будильник. Надо еще раз проверить. Надо еще…
Он сам не заметил, как провалился в сон.
В какой-то момент этого сна запахло цветами. Сильный такой, медовый запах. Черемуха, что ли?
Грубер открыл глаза и тут же вскочил с постели. Это же действительно черемуха!
Он подбежал к окну и распахнул его.
На улице весело хозяйничало утро. Шумное, деловитое, полное всяческих забот.
Город давно проснулся, а тем, кто еще имел наглость валяться в кровати, недвусмысленно намекал: давай вставай, стыдно, голубчик, так всю жизнь проспишь!
Выходи уже!
Конрад Грубер послушался. Наскоро одевшись (рубашку застегнул криво и даже не заметил), простучал каблуками по лестнице и выбежал на улицу.
Ух ты, как хорошо, как здорово-то! Да, черемуха цветет. Или это не она? Да какая разница.
Он двинулся наугад, но вскоре примкнул к толпе мамаш, папаш и разновозрастных детишек. Они-то знают, куда идут, почему бы не с ними? Должно быть весело.
Так и было. Толпа шла к городскому парку.
А вот это, ребята, настоящий парк. Классный. Вы посмотрите, сколько тут всего. Да, именно такой — как теперь понял Конрад Грубер — он и хотел создать. Только где? А, плевать, какая разница.
Толпа быстро распределилась по всяким дорожкам и тропкам, людей стало меньше.
Грубер шел, улыбаясь во весь рот, и глазел по сторонам. Вот эту клумбу бы чуть подправить, а в середине посадить что-нибудь синенькое. Да ладно, и так хорошо, что ты придираешься!
Черно-белый кот выскочил из кустов, забежал вперед и остановился. Словно поджидал. Грубер сделал два шага вперед, кот отбежал примерно на такое же расстояние и вновь уселся, подергивая кончиком хвоста.
Поиграть хочешь? А что, давай. Наперегонки?
Смеясь как ребенок, Конрад Грубер, член подкомиссии по озеленению, побежал по тропе. Кот бросился следом, обогнал его, пропустил вперед и снова обогнал.
Грубер смеялся все громче, бежал все быстрее.
И даже в тот момент, когда, сорвавшись в котлован, он камнем летел вниз, выражение счастья и блаженства не исчезло с его лица.
*
Кот очень устал. Наверное, он был уже совсем стар, или так ему только казалось. Надоело бродить непонятно где, пристраиваться к каким-то незнакомым и плохо пахнущим людям, а потом они еще и пропадают куда-то. Только один додумался покормить, а остальные…
Рядом кто-то плакал. Кот уже знал, что означают эти звуки. И был любопытен, впрочем, как и все коты.
Молодой двуногий. Уже не котенок, но до взрослого не дорос. Громко плачет. Тут вообще непонятно что творится — гремит, вспыхивает, падает. Кричат, плачут. Многие вообще лежат, не двигаются.
Кот подошел поближе, потом еще ближе и сел рядом. Ну ладно, не плачь. Вставай, пойдем поищем, где тут можно поесть. Я помогу. Вставай. А, хочешь погладить? Да пожалуйста, сколько угодно. мы, коты, на такое всегда готовы, Ну все, пойдем уже.
И они пошли — медленно и осторожно, обходя развалины, сгоревшие машины и неподвижно лежавших людей.
И впервые за много дней оба вдруг одновременно — по-кошачьи и по-человечьи — подумали, что все будет хорошо. Теперь будет. Обязательно.
Михаил Горелик
С марта 2022 г. живёт в г. Ашкелоне, Израиль. До этого жил в Санкт-Петербурге с самого рождения, а именно с 1964 г. Решение покинуть Россию пришло 25 февраля. 24-го был так оглушен, что сложно теперь вспомнить. о чем думал в тот день. Ни о чем хорошем, это точно. Сложившуюся систему власти не любил никогда. Многое из того, что написал еще в России, именно об этом, об опасениях, которые стали явью. О том, что уехал, не пожалел ещё ни разу.