342 Views
* * *
Остается только молчать.
Или говорить ни о чем.
На больничном бланке печать –
Окончательная – врачом.
Словословием не помочь.
Захлебнулся русский язык.
Чуден Днепр и тихую ночь
Убивает воющий взрыв.
Не глагол, не падеж, не род.
Зов сирен, да разрыв навзрыд.
Перелет, недолет, перелет.
Дрон судьбы над тобой парит.
Потому теперь я молчу.
Есть предел. Душа как сосуд
Сообщается с тем, кому
Уготован неправедный суд.
Были, сплыли: глад и чума,
Децимации, печи и мор.
Но теперь доведут до ума
В темной яме. Такой разговор!
Потому бессловесно пора
уходить за глухую черту.
Там, где нас до поры не сыскать.
Не зовите – не услыхать.
Там – туман, как иприт поутру.
* * *
Последнее, что остается
не расстаться с самим собой.
Не пьется так и не пьется,
безвременным добровольцем
утром вставая в строй.
Вокруг боксеры и девки
навытяжку наперебой.
Торчит оголенное древко.
Карга перед строем с клюкой
все машет куда-то и машет,
бормочет что-то под нос.
Каких-то Марусек, Ивашек,
в список заносит тот.
Я, говорят, не в списке.
Так что, может, теперь
удастся от них отбиться,
прорваться в заветную дверь.
А там обернешься и видишь:
нет никакой страны.
Только рассвет все ближе
в предчувствии новой войны
* * *
Наступили конечные времена.
Отовсюду ползет по устам пелена.
Да какая страна, никакая страна.
А война так война.
Ловим рыбу у берега черной дыры,
чтоб наесться на память черной икры.
Но, в общем, ребята, не страшно,
коли есть Вавилонская башня.
Подтяну-ка ремень, подворотничок,
и отдам арамейскую честь.
У меня до сих пор не зарос родничок,
и вообще, аномалии есть.
А, Господь, он является тайно во сне.
«Поднимите мне веки» – бурчит.
Кто погиб на войне, кто остался в печи,
кто DP, так ведь всех не учесть.
Ну попробуем: первый, второй и шестой,
и двадцатый. Но дрогнет рука.
Там, под хладной и безымянной плитой
в темноте протекает река.
* * *
Стихи живут своей судьбой.
Неприземляемые птицы.
Там ветер шевелит страницы
И закрывает по одной.
Они беседуют с душой
На неизвестном нам наречье.
Быть может, только в Междуречье,
Где промежуток небольшой
Меж огласовок страшных засух,
Могильным холодом пещер.
Чешуекрылый черный ястреб
Бросает смерть с высоких сфер.
Про это в Библии ни слова.
Здесь льется дизельная ложь.
И воет ложь на русской мове
Про добрый реактивный дождь.
* * *
Остановка в пустыне на семьдесят лет.
Осыпается быт, потускнели
чёрно-белые фото и горстка монет
и стоят безучастные ели.
Заметает позёмка в пургу на восток
и на запад летят самолёты.
На Вест-сайде — и Броды, и Белосток,
по вокзалам прощается кто-то.
И колеблется пламя субботних свечей,
тлеют молча в подвалах мундиры.
А тот город родной — оказался ничей:
проститутки, барыги да воры.
Позовут на посадку — последний полёт,
он всегда до скончанья последний.
«Он, простите, давно уже тут не живёт,
он уехал, ничей не наследник».
В тех местах давно уже нет ничего.
Только ждёт он себя и поныне
там, где визы дают, — «переучёт»
лет на сто. Остановка в пустыне.
* * *
Я всю жизнь прохожу из комнаты в комнату.
Двери без замков, где ногой, где ладонью.
Анфилада бездонная, а дома нет.
Как по вагонам, по перегонам.
Где-то остынешь, где-то чайку дадут,
а то и с отцом присядешь, обсудишь:
Бильрот, или Ру, или Меккеля.
Так и время убьёшь, а ночью в бреду —
в каждой комнате спят калеки.
Кто с Валаама, у кого-то удар:
курит и пишет лишь левой, с Божьей помощью.
В паре кабинетов — там копят навар,
а другим бубнят: ищите да и обрящете.
Я вот не ищу ничего, только толкаю двери,
наугад, навскидку, иду в поисках выхода,
там, где-то в конце, в бузиной заросшем саду,
вся жизнь проходит от вдоха до выдоха.
* * *
Сегодня заглянул в спецхран
нашел все тоже и еще
бычок, стакан и список ран
и раза три через плечо
и понял я как ни живи
опивки плавают на дне
кому история нужна
и вспомнит кто что всё в говне
по-прежнему летит на цель
в контейнере тестостерон
плывет как в сорок первом пыль
и слышны трубы похорон
мерцает одинокий крест
над бесконечностью равнин
в овраге обгорелый ствол
стоит как верный гражданин
сегодня заглянул в спецхран
там пыль на миллионах дел
и человек кричит во сне
отравлен блюдом из плевел
Посещение музея
Наконец то и время пришло посетить этот зал.
Он открыт иногда только на 32-е.
В центре зеркало времени светится словно слеза.
Нужно все обойти, посмотреть пока не закроют.
Там на стенах портреты зияют призывно без глаз.
Потемневшие рамы мерцают в музейном подсвете.
Кто-то выбыл бессрочно, кто-то недосказал,
Чей то дальний призыв повис без ответа.
По углам каменеют фигуры без глав
В зале мертвых витрин и мраморных статуй.
Это тихий спецхран недописанных глав,
Круг теней словно судеб, живущих без даты.
В этом месте все создано чтобы проклясть,
Но любые слова произносятся втуне.
Здесь накоплена вечная горькая страсть.
Черный шелест портьер на 22-е июня.
На полотнах темнеющих – праздник побед.
Под стеклом горкой солью слезинка ребенка.
Завтра снова и снова мы выпьем за здравье в обед.
Но получим к утру еще одну похоронку.
Зал проклятия памяти, времени гул.
Проступают на стенах все списки забитых.
Под конец да закрытия я в этот зал заглянул,
Где никто не забыт и ничто не забыто.
Андрей Грицман
Поэт и писатель, москвич, в США с 1981 года. Работает врачом. В 2004 году основал журнал "Интерпоэзия" и является главным редактором. Пишет на русском и на английском, публикуется. Живет в Нью-Йорке.