305 Views
Николенька Бартенев отличался отменным здоровьем и безупречными манерами. “Милый мальчик” — так и в глаза, и за глаза называли его дамы не первой молодости, которые чуть ли не каждый день в том или ином числе собирались в доме его матушки. Милый мальчик отшучивался, а щеки потом еще долго полыхали, и от этого еще лучше был виден покрывавший их пушок. Странное дело — уж и бородка пшеничного цвета приобрела законное право произрастать на положенном месте, и промежуток между носом и верхней губой заполнился изящными усиками, а пушок на рдеющих щеках все оставался своего рода визитной карточкой Николеньки.
Сегодня утром щеки тоже горели, хотя никто не успел назвать его “милым мальчиком” в силу очень раннего часа.
Проходя мимо зеркала, Николенька глянул на свое отражение и в ужасе отшатнулся. Спутанные волосы, воспаленные глаза с притороченными снизу мешками. Румянец — лихорадочный, ежесекундно меняющий оттенки. А еще мелко тряслись руки, и к горлу то и дело подкатывала тошнота.
О том, что скажет матушка, когда войдет в его комнату, и что может сделаться с нею. когда прочтет оставленную на столике записку, Николенька боялся даже подумать.
Он надеялся прошмыгнуть по двору незамеченным, но так некстати появившийся дворник Хаким уже кланялся ему, бормоча приветствие. Николенька кивнул в ответ, подумал было, что неплохо бы дать Хакиму монетку, да разве до этого сейчас было?
Бричка ждала, как и условились, на соседней улице. Илюша Лаврентьев, верный друг, облеченный сегодня новой обязанностью и большой ответственностью, прохаживался взад-вперед, то изящным жестом поднося ко рту папиросу, то столь же изящно отводя руку в сторону. Возможно, он надеялся на то, что в каком-нибудь окне чуть дрогнет занавеска, на мгновение появится девичье лицо, и в украдкой брошенном взгляде мелькнут восхищение и надежда. Занавески висели не шелохнувшись.
— Здравствуй. Ты опоздал на пять минут. — деловито сказал он. — Не хотелось бы, чтобы Гольц приехал раньше нас. Да ты, брат, неважно выглядишь. Сколько выпил?
— Полторы бутылки мадеры. Или две… А папирос и не помню сколько, в горле саднит.
— Зря. А может быть, и нет… Садись, нам пора. Тарас, трогай.
Выехав из города, свернули на юго-запад и добрых два часа тащились по отвратительным проселочным дорогам. Зима уже два месяца как истекла растаявшими снегами, но пришедшая ей на смену весна до сих пор не могла распорядиться наследством. Земля впитала столько влаги, сколько смогла, и теперь словно вспучилась, разбухла, и молодая нежно-зеленая трава захлебывалась водами. которые отказалась принять почва.
— Что ж вы, господа, поближе-то места не нашли? Вона как колесо увязло. Толкать надо. Теперь всю одежду перепачкаете. Эх…
— Вот заладил. — буркнул Илюща, спрыгивая в грязь. — Сейчас вытолкаем. Николя, тебе тоже придется вылезать.
На место прибыли к восьми, на полчаса позже, чем договаривались, но первыми. Пунктуальный Гольц опаздывал.
— Так не мудрено. Завяз где-нибудь, дороги-то вишь какие. Ну право слово, господа, что ж вам так неймется-то? Вы, барин, небось, и бабу-то еще… А туда же. Нехорошо. И меня втянули.
— Тарас, — прикрикнул Илюша. — Тебя разве спрашивали? На вот, угостись. И сходи прогуляйся, нечего под ногами путаться. Заплачу, сколько обещал.
— Накинуть бы, — проворчал Тарас. принимая от Лаврентьева папиросу. — Колесо вон еле держится, лошадь замылилась. Одни хлопоты с вами. Затейники…
Бурча себе под нос, он направился в сторону леса.
— Ну где же Гольц. черт его побери? Опаздывает. Тоже мне, немец. А если вообще не приедет?
— Не может такого быть. — уверенно сказал Лавреньтев. — Обязательно приедет. Ты, Николя, разомнись пока, походи.
На бугорках красовались покрывала из мелких желтых цветов, так и тянуло провести рукой по их нежному ворсу. Ближе к лесу — в канавах и заполненных водой рытвинах — тоже росло нечто желтое, но поярче, сочное, упругое. А дальше, у подножий стволов, сквозь темную, скользкую прошлогоднюю листву пробились белые звездочки.
Казалось., что все вокруг пыхтит, надувается, и если приложить ухо к земле,. услышишь тайную возню сотен тысяч проростков, сражающихся за право первым прорваться наружу — “вот он я, я здесь!”
— Как называются те цветы — в лесу, белые, не знаешь?
— Нет. — Илюша с наслаждением втянул дым и сладко потянулся. — Понятия не имею. Тараса спроси, когда… Николя, ты бледен. Руки дрожат?
— Еще как.
— Это плохо. А впрочем, все равно. Господи, где этого Гольца носит?!
Больше всего Николеньке сейчас хотелось, чтобы Гольц вообще не приехал. А еще лучше — опоздал больше чем на четверть часа. Пусть колеса увязнут в грязи по ступицы, пусть он простудится, сломает ногу — да все что угодно, только бы…
— Я до леса пройдусь.
— Ладно. Позову, когда явится. Вообще-то, ты мог бы и здесь, я отвернусь.
Николенька не удостоил Лаврентьева ответом.
Вначале он старался ступать по следам Тараса. чтобы не запачкать вконец уже и так потерявшие достойный вид сапоги, но следы вскоре свернули вправо, а путь прямо преградила густая поросль. Чуть помедлив, Бартенев решительно шагнул вперед, и тут же коварная ветка едва не сшибла с его головы фуражку.
Лес встретил Николеньку густой волной запахов, которая хлынула в ноздри, учинив кружение в голове и томление в сердце. Поначалу ему показалось, что главным ингредиентом этого настоя был сладковатый аромат догнивающей прели, но через мгновение стало ясно — букет гораздо богаче. А еще через мгновение Николенька согнулся пополам и мучительно изверг содержимое желудка.
Стало чуть полегче, но страх никуда не делся, только усилился.
— Молодой человек, вы бы осторожнее. Тут клещей полно.
Бартенев обернулся. Незнакомец был гораздо старше его, может быть, лет сорока, нет — скорее пятидесяти, если не больше. Седая борода, настолько короткая, что походила на недельную щетину. столь же короткие и не слишком ухоженные усы, щеки, которые не первый день ждали бритву, да так и не дождались.
— Вот, извольте видеть. — Незнакомец приблизился к Николеньке и осторожно снял что-то с его фуражки. — Обычно его замечают через несколько часов, а то и на следующий день. Энцефалит, боррелёз… Очень неприятные вещи, в особенности энцефалит.
— Что, простите? — пробормотал Бартенев, отойдя, а точнее — отскочив на пару шагов.
— Энцефалит. Лихорадка, знаете ли, интоксикация, поражение серого вещества. Между прочим, иногда приводит к летальному исходу. Кстати, о летальном исходе. Стреляться собрались? С кем?
— С Гольцем. — выпалил Бартенев и тут же почувствовал, как румянец заливает щеки. — С чего вы вообще взяли…
— Нетрудно догадаться. Вон там — бричка. Возницу вы отослали, и правильно — незачем ему смотреть на то, как два дурака палят друг в друга. Молодой человек, который картинно прохаживается в пятидесяти шагах отсюда — ваш секундант. По-моему, позер изрядный, но это исключительно личное мнение. А этот ваш Гольц — тот еще мерзавец или все-таки приличный человек/?
— Карл — прекрасный человек. Мы дружили.
“Да подите вы к черту. Кто вы вообще такой?! Я сейчас совершенно не расположен разговаривать.” — это или примерно это на самом деле хотел сказать Николенька, но почему-то промолчал.
— У меня практически не было сомнений в этом. — грустно улыбнулся незнакомец. — Так чаще всего и бывает. два вполне приличных человека ссорятся по пустяковому, в сущности, поводу. Оскорбление. Пощечина. Вызов. Да?
Бартенев кивнул.
*
В тот вечер, как всегда, собрались у Гольца. Карла Вольфовича любили все. Добродушный, веселый, никому и никогда не отказывающий в помощи, он притягивал к себе самых разных людей, иногда даже тех, кто при других обстоятельствах и в другом доме не подали бы друг другу руки. Карл Вольфович был молод, всего на пару лет старше Николеньки, но звали его исключительно по имени-отчеству — по причине внешней солидности и всеобщего уважения.
При всех своих достоинствах Гольц не был красавцем. Невысокий — правильнее было бы сказать, низенький — круглый лицом и объемистый телом, он принадлежал к той породе мужчин, с которыми врачи рано начинают заговаривать об опасности апоплексического удара. Зрение имел совсем неважное и со смехом признавался, что без очков не отличил бы кухарку Глашу от Клеопатры. А готовила эта Глаша так, что, будучи приглашенным к обеду, Николенька съедал вдвое больше обычного.
— Ну же, поедем., Николя, собирайся. — настаивал Лаврентьев.
— Так ведь только вчера были, неудобно каждый день.
— Это к Гольцу неудобно?! Брось, он только рад будет, ты же его знаешь. И. кстати, Ольга Андреевна тоже обещалась, насколько мне удалось узнать.
Сопротивление Николеньки, и без того скорее показное, было вмиг сломлено
Ольга Андреевна, Оленька… Она была чуть старше Бартенева, но даже если бы разница между ними составляла и десять лет, и даже все двадцать, это ничего бы не изменило. Увидев ее полгода назад, Николенька утонул, сорвался с обрыва, выпил полную чашу сладко-горького яда. Короче говоря, погиб. Не только сердце, но даже собственное имя в уменьшительно-ласкательной ипостаси было занято ею. Разговоры о смысле жизни с того самого дня утратили для Николеньки всякий смысл, поскольку смысл его жизни был обретен, воплощен и утвержден таковым до последнего вздоха.
Компания собралась, как обычно, разношерстная. Трое студентов-медиков, адвокат средних лет, поэт Митрофанов с гнусавым голосом, которого терпели только за то, что он был давним приятелем Гольца, два незнакомых офицера. И Оленька. В этот раз одна, без обычно сопровождавшего ее кузена.
К тому моменту, когда Бартенев с Илюшей вошли в гостиную, компания уже явно опустошила не одну бутылку шампанского. Гости были веселы, раскраснелись, особенно Гольц. И на Оленькиных щеках тоже играл румянец, от которого Бартенев не мог оторвать глаз.
— Николя, Илюша, как хорошо. что вы пришли! — воскликнул Гольц, сделав попытку встать со стула и тут же плюхнувшись обратно. — Садитесь же скорее. Господа, прошу, подвиньтесь и налейте им
— Непременно. Штрафную. — с готовностью отозвался один из офицеров. — Воздайте вдове должное, господа! Вперед!
Между первым и вторым бокалами практически не было промежутка, равно как и между вторым и третьим. Николенька почувствовал, что пьянеет. Стало жарко, весело, словно по его крови растекался не алкоголь, а смесь радости, озорства и некоторого безрассудства. Коварная вдова быстро избавила его от остатков стеснительности, и Бартенев принял живейшее участие в разговоре, не слишком вдаваясь в его суть и не особенно вслушиваясь в реплики остальных.
— Николя, ты бы не буравил так глазами Ольгу Андреевну. — прошептал ему на ухо Лаврентьев. — И вообще я бы тебе советовал понаблюдать за нею и Гольцем. Сдается мне…
С этой минуты радость исчезла, уступив место нарастающему раздражению. Николенька замолчал, набычился и, придвинув початую бутылку поближе к себе, быстро расправился с нею в одиночку. В голове уже вовсю гудело, отдельные лица и голоса слились в водоворот, который с каждым новым глотком затягивал Бартенева все сильнее. И лишь два лица не расплылись перед его глазами, а, наоборот, казались еще более четкими, чем обычно. Оленька и Гольц. Гольц и Оленька. Вот он сказал что-то, и в ответ зазвенел ее смех. Вот она бросает быстрый взгляд, и в этом взгляде и нежность, и восторг, и… и обещание. На кого она смотрит? Ну разумеется, на Гольца. А черный лаковый ботинок, легко, но столь неслучайно касающийся ее туфельки… Все спуталось в голове Бартенева: то, что он видел, то, что боялся увидеть и наконец то, чего он точно видеть не мог.
Между тем, разговор зашел о поэзии.
— А вот, господа, кто угадает автора? — предложила Оленька и тут же продекламировала:
Где девы, климатом счастливым
Воспитанные в простоте,
(Посмейся мне!) не уступают
Столичным дамам в красоте…
— Не так уж сложно, Ольга Андреевна. — улыбнулся ей Гольц, и сердце Николеньки в очередной раз сжалось. — Это барон Дельвиг. Я прав?
— Браво, браво, Карл Вольфович! — захлопала она в ладоши. — Конечно. Дельвиг.
— Что ж тут удивительного, — проговорил Бартенев. слегка запнувшись на слове “удивительного”. — Немец немца, так сказать. Ничего сложного…
— Ну, Николай Сергеевич, — вспыхнула Оленька. бросив быстрый испуганный взгляд на Гольца. — Зачем вы так? Антон Антонович — прекрасный поэт, и писал он по-русски. и думал по-русски, а немецкого и не знал даже. С Пушкиным дружил…
— Вот Пушкин — это да! — воскликнул Николенька. воздевая кверху указательный палец. — Пушкин — русская душа, в нем все настоящее. а не это вот…
Он не сразу заметил, что в комнате стало тихо. А когда заметил, даже обрадовался этому. Николеньке казалось. что все уже сказанное и тем более то, что он собирался сказать — язвительно, остроумно, с неким глубинным содержанием.
— “Воспитанные в простоте”, — продолжал Бартенев, и взгляд его, как чудилось ему, прожигал насквозь и побагровевшего Гольца, и испуганную Оленьку. — Чушь. Просто чушь. “Красота — простота”…Жалкая рифма, никакой фантазии, плоско.
— Ты, должно быть, сам пишешь стихи, раз так хорошо разбираешься, где в рифме плоскость, а где объем. — Гольц говорил вполне доброжелательно, но чувствовалось, что он сильно задет.
— Может быть, и пишу. — запальчиво ответил Николенька. — Но никому не показываю, потому что стремлюсь к совершенству, а не к этому вот “красота -простота”. Прислушайтесь, господа, словно кто-то немецкою сосиской рот набил. Крашота, проштота — для пущей убедительности прошамкал он, надув щеки и выпучив глаза.
Никто не улыбнулся, и лишь глаза одного из офицеров на мгновение хищно блеснули, но Николенька уже вошел в раж и не мог остановиться.
— Николя, давай все же сменим тему. — предложил Гольц. — К поэзии вернемся в другой раз. Может быть, ты решишься прочесть стихи собственного сочинения.
— Вот уж нет! — вскричал Николенька. — В особенности, в этом доме.
— А чем тебе так не нравится этот дом? — прищурился Гольц. — Мне казалось, ты с удовольствием приходил сюда. Или нет?
Николенька стремительно приближался к обрыву. Там, за краем, открывалась бездна, в лицо дул студеный ветер, и так хотелось остановиться, отступить назад всего лишь на пару десятков минут. Но бездна не просто манила Бартенева — она уже завладела им, и с каждым новым шагом притяжение становилось все сильнее.
— Я ошибался! — воскликнул он. — Я искренне полагал, что здесь любят и понимают меня, что это… храм истинной и верной дружбы. А это не храм и не дворец даже, а всего лишь… домик. Домик Карлика Вольфовича Гольца.
— Вы, милостивый государь, слишком многое себе позволили. — ледяным тоном проговорил Гольц. — Прошу вас немедленно уйти и, если уж решите однажды вернуться, то учтите — без предварительных извинений это будет невозможно.
— К черту! — взревел Николенька, отшвыривая стул. — Ноги моей больше здесь не будет. Хватит с меня этих ваших немецких…
— Вон. — Гольц тоже вскочил из-за стола. — Извольте сейчас же выйти вон. Молоко на губах обсушите сперва, а потом уже появляйтесь в обществе приличных людей.
— Ах вот как…
Левая щека Гольца вспыхнула, словно кто-то поднес к ней горящий факел. Очки сползли и теперь едва держались на лице, придавая ему смешной и беспомощный вид.
— Карл Вольфович, — офицер поднялся со своего стула и встал рядом с Гольцем. — Вы, надеюсь, не спустите этому спесивому господину оскорбление? Почту за честь быть вашим секундантом. Впрочем, если вы…
— Нет, нет, зачем же… — пробормотал Гольц. — Разумеется. Милостивый государь, — он поправил очки и смотрел Николеньке прямо в глаза. — Вы оскорбили меня в моем собственном доме. Надеюсь, вы тоже найдете себе секунданта.
— Я готов. — живо откликнулся Илюша. Глаза его возбужденно блестели.— Лаврентьев Илья Тимофеевич, друг господина Бартенева. Что надо делать?
— Ротмистр Гуров, Петр Сергеевич. — наконец отрекомендовался офицер. — Имею некоторый опыт участия в поединках. А сейчас, господа, — он окинул оценивающим взглядом Бартенева и Гольца. — Я предлагаю вам примириться прямо здесь и сейчас.
— Ни за что! — вскричал Николенька.
— Увы. нет. Поздно. — румянец на лице Гольца сменился бледностью. но голос его был тверд.
— Что ж, господин Лаврентьев, предлагаю встретиться завтра утром в кондитерской, что на углу, и обсудить условия и обстоятельства. А сейчас, полагаю, вам стоит увезти своего друга домой или еще куда-нибудь, куда он пожелает. Честь имею.
Выходя из залы. Николенька на мгновенье обернулся. Гольц стоял, скрестив руки на груди. Зрелище было бы комичным, если бы не его взгляд, который, словно нож, вонзился Бартеневу в грудь. На Оленьку взглянуть не решился.
*
— А скажите-ка, не возникало ли ощущение, будто что-то неумолимо подталкивает вас к этому поединку? Что весь мир словно ополчился против вас, и даже лучшие друзья ждали именно такого развития событий, более того, похоже, радовались ему?
Только сейчас Николенька обратил внимание на весьма необычный наряд незнакомца. Длинная накидка из плотной ткани, покрытая пятнами болотного и коричневого цветов. Гладкие сапоги с широкими и скругленными носами, опять же из совершенно неизвестного Николеньке материала — под цвет болотных пятен на накидке. На голове — то ли картуз, то ли фуражка с шарообразным верхом и длинным, плоским козырьком. Ничего подобного он в своей жизни не видел.
— Вдобавок, — продолжал незнакомец, — все случилось как-то невероятно быстро и просто. Как будто бы вас заставили принимать участие в пошловатой постановке, да еще и по неоригинальному, совершенно избитому сценарию. Р-раз, и готово дело! Не успели ойкнуть. а уже и стреляться… Конечно, во всем можно винить шампанское, которого вы употребили сверх всякой меры. Но, как мне кажется, вы не из тех, кто, выпив лишнего, немедленно набрасывается с оскорблениями на своего лучшего друга. Или я ошибаюсь?
— Пожалуй, не ошибаетесь. — еле слышно проговорил Николенька.
— Так может быть, стоит немедленно помириться с этим Гольцем?
— Ну уж нет! — вскричал Бартенев. — Это дело чести!
— Чести?! Да бросьте. Вы и вправду думаете, что мнение свидетелей вашей нелепой ссоры важнее, чем собственная жизнь? Ваша честь — это то, что подумают и скажут о вас другие? Всего лишь? Это, молодой человек, величайшая глупость. Лично для вас вероятность погибнуть в ближайшие полчаса очень высока. уж поверьте. И что потом? Друзья день-два будут появляться в обществе с утонченно-печальными лицами, что, безусловно. придаст им ореол таинственности и причастности к трагедии. О, впечатлительные и томные барышни оценят, да и не только барышни — дамы всех возрастов будут посматривать с интересом. А потом пройдет неделя, другая, печаль можно будет спокойно стереть с лица, но ореол-то останется. Особенно, конечно, он поможет Гольцу, ведь Карл Вольфович совсем не красавец, хотя и весьма милый, достойный человек.
— Откуда вы знаете?!
— Я много чего знаю. почтеннейший Николай Сергеевич.
— Николай Сергеевич… Как вы…
— А вот так. Жизнь, Николай Сергеевич, многократно сложнее, чем вы ее себе представляете. Там, где, как может показаться, наличествует один-единственный путь, на самом деле — сплошные развилки. Кстати, а вы вообще уверены в том, что видите?
— Простите, не понимаю…
— Сейчас поймете, хотя, скорее, окончательно перестанете понимать. Я задам три простых вопроса. Первый. В каком году вы родились? Второй. Как звали вашего деда по материнской линии? И, наконец, третий. По какому адресу проживает Карл Вольфович Гольц?
Николенька раскрыл было рот, но вдруг ощутил в голове ужасающую пустоту. И правда, по какому адресу?!
— Я… я…
— Довольно. Реальность и то, чем она представляется — совсем не одно и то же.
— Ничего не… Боже мой… Что вам от меня нужно?
— Для начала помиритесь с Гольцем. Он прибудет с минуты на минуту. Не надейтесь, опоздание составит не более четверти часа, так что при всем желании его нельзя будет обвинить в трусости и уклонении от поединка. Извинитесь перед ним, вы были, мягко говоря, неправы.
— Извиниться?! Никогда!
Незнакомец усмехнулся, подошел к Николеньке вплотную и похлопал его по плечу.
— Извинись, дебил. — громко и отчетливо произнес он.
— Что?!
Николенька не понял последнего слова, но почувствовал его оскорбительный смысл, а потому вспыхнул, сбросил руку незнакомца со своего плеча и уже намеревался дать ему пощечину, но тут с опушки послышался голос Лаврентьева: “Николя, ты где? Гольц прибыл.”
— В другой раз я бы… — начал он, но слова застряли в горле. Незнакомец исчез.
*
— Проклятая дорога! — Гуров, чертыхаясь, сковыривал веточкой налипшую на сапоги грязь. — Пришлось толкать, но завязли так, что не появись буквально из ниоткуда какой-то странный прохожий, вызвавшийся помочь, до сих пор торчали бы в двух верстах отсюда. И что удивительно, господа, помог и словно в воздухе растворился. То ли ангел, то ли бес… И одет…
— Накидка, странный головной убор, сапоги неизвестного фасона… — прошептал побледневший Николенька, но ротмистр его не услышал.
— Позвольте представить, — продолжал он. — Филипп Георгиевич Ярошенко, драгунский капитан в отставке, мой давний приятель. Согласился выступить в роли распорядителя. Это Мезенцев…м-м-м.. В общем, Мезенцев. Студент-медик, вы его видели у Карла Вольфовича. Другого врача не нашлось. Утверждает, что знает дело. Филипп Георгиевич. прошу вас.
Ярошенко вышел вперед, откашлялся, пригладил длинные. пышные усы.
— Согласно правилам, предлагаю противникам немедленно помириться, пожать друг другу руки и избежать кровопролития. Итак, господа, что скажете?
Бартенев и Гольц молчали, не глядя друг на друга.
— Что ж, — вздохнув, но явно без всякого сожаления, сказал Ярошенко. — Формальности соблюдены. Поединок состоится. Напоминаю условия. Стреляетесь с тридцати шагов. Секунданты обозначат ваши позиции, отступать или двигаться вперед запрещено. На мой счет “три” стреляете одновременно, у каждого — по одному выстрелу. Напоминаю, пистолеты не пристреляны, так что ваши шансы, можно сказать. почти равны, Все ли понятно, господа? Благодарю. Прошу секундантов проверить пистолеты, зарядить и передать участникам поединка.
Словно сквозь какую-то дымку Николенька наблюдал за тем, как достают деревянный ящик с пистолетами, как извлекают и проверяют оружие. Нет, решительно невозможно, чтобы все это происходило с ним, здесь и сейчас. Невозможно! Почему-то в голове осталась всего одна мысль, летающая по внутреннему пространству, словно первая весенняя муха, которую он недавно пытался либо выгнать из спальни, либо прихлопнуть — “Где живет Гольц? Какой у него адрес? ” Вдруг эта мысль исчезла, а на смену ей явилась другая, совсем неуместная: “Сейчас меня убьют. Не написал Оленьке. Не написал!”
— Николя, вот, возьми. — Лаврентьев вкладывал пистолет в его внезапно ослабшую руку. — Становись здесь. И соберись, пожалуйста, тебя всего трясет. Помоги тебе бог…
— Я вижу, вы готовы, господа — послышался голос Ярошенко. Именно послышался, потому что сейчас Николенька не видел ничего, только впереди маячил смутный. словно колеблющийся силуэт Гольца. — Приступаем. Раз… Два… Три!
Что-то с невероятной силой ударило Николеньку в грудь, отшвырнуло назад. На долю мгновения ему показалось, что силуэт Гольца стремительно разрастается ввысь и вширь, закрывая собою лес и небо, но эта доля промелькнула, и наступила темнота.
*
Смотреть на плачущего Гольца было тяжело. Втянув голову в плечи, он издавал странные, похожие на негромкий лай звуки, а по искаженному гримасой лицу стекали извилистые потоки. Возможно, при других обстоятельствах две капли разного происхождения, одновременно повисшие на кончике носа и гладко выбритом подбородке, могли бы вызвать у кого-то улыбку. Но обстоятельства были таковы, что не улыбнулся никто. Наоборот, Лаврентьев глядел на него с ужасом, а уж на тело Николеньки вообще боялся смотреть, Гуров нахмурился, Ярошенко с отсутствующим видом поглаживал усы.
— Безусловно, мертв. — проговорил бледный Мезенцев. — Пуля едва не прошла навылет. Конечно, вскрытие даст более точную картину…
— Господи, Николенька! — закричал Гольц, и крик его был настолько безнадежно тосклив, что казалось, будто смертельно ранили его самого. — Я … Я убил Николеньку. Зачем?! Что теперь будет?! А матушка его… Ведь придется ей сказать.
— Успокойтесь, Карл Вольфович. — мягко сказал Гуров, приобняв его за плечи. — Это поединок. Вы проявили смелость, и что самое главное, честь осталась незапятнанной.
— Я ведь хотел… в ногу ему… Или даже в землю перед ногами, чтобы напугать только. Или ранить, но легко… Я так хотел, так! -— захлебывался слезами Гольц.
— Случается. — рассудительно сказал Ярошенко. — Пистолеты, как и положено, были не пристреляны. А с таким оружием можно в ногу целить, да в голову попасть. Это я фигурально выражаюсь, конечно.
— Я человека убил! Че-ло-ве-ка.
— Ну да, именно так. — Ярошенко усмехнулся в усы. — Дуэль, милостивый государь, не игрушка. Надобно было мириться, когда я предлагал. А коль не захотели, тогда извольте-с. Хорошо еще, что не в живот попали, как Александру Сергеевичу в тридцать седьмом. Вот попали бы в живот, промучился бы господин Бартенев, упокой господь его душу, не один день. а потом бы все равно помер.
— Да тут вдвойне накинуть придется. — подошедший Тарас мельком взглянул на окровавленную грудь Бартенева. — А то и втройне. Иначе я вот прямо сейчас сяду и уеду, а вы тело барина сами везите. Мне с полицией лишние разговоры не нужны.
— Постыдился бы. — рявкнул Гуров, протягивая ему ассигнацию. — Это от меня, потом еще получишь. А сейчас давайте погрузим, только осторожно.
Усыпанная цветами кочка была такой мягкой, что хотелось растянуться на спине и, лежа на цыплячье-желтом покрывале, глазеть в небо. Но тогда бы Николенька не увидел, как Тарас с другим возницей поднимают его тело, взявшись за ноги и за руки, как несут до брички, а все еще бледный Мезенцев придерживает его голову, чтобы она не откидывалась вниз. Также не увидел бы он и Гольца, который с трудом переставлял ноги и останавливался на каждом шагу, хватаясь за грудь. Вовремя подскочившие Гуров и Ярошенко помогли ему дойти до повозки и забраться в нее. А еще ускользнула бы от Николенькиного внимания странная и неуместная, плохо скрываемая улыбка, вдруг появившаяся на лице Илюши Лаврентьева. Он-то как раз, вполне оправился от шока и, кажется, пребывал в некоем восторженном возбуждении. “Вот теперь всем будет хвастаться — не просто так, а секундантом был, причем на дуэли со смертельным исходом. Шут гороховый. Надо было кого-то другого секундантом попросить. ” — подумал Николенька. В этот момент сильно защекотало в носу, Бартенев громко чихнул и тут же вскочил — сейчас ведь заметят!
— Да чихайте вы на здоровье. — послышался голос за спиной. — Они вас не слышат и, разумеется, не видят.
Николенька обернулся. Давешний незнакомец стоял, скрестив руки на груди, и в упор смотрел на него.
— Несли как-то небрежно, вам не кажется? — спросил он.
— Я не понимаю… — пробормотал Бартенев. — Что со мной?
— Хороший вопрос. С одной стороны, все ясно и весьма печально. Вас, Николай Сергеевич, убили, о чем, замечу. я совсем недавно предупреждал. Это плохая новость. Есть и хорошая. Вы избежали мучений и умерли сразу. Ах да, забыл, ну конечно, есть еще одна. Тело уже находится на пути к городу, если снова не увязнут в грязи, а я больше помогать не стану. И в то же время мы с вами вполне мило беседуем, аромат цветов щекочет ваши ноздри, уши внемлют птичьему пению, а ваша, как бы это сказать, текущая точка опоры уже промокла, потому что в начале мая сидеть на земле, пусть и покрытой цветами, не рекомендуется.
— Вы издеваетесь?! — вскричал Бартенев, неловко поднимаясь с кочки. — Такое может быть только если… Боже мой, только если я действительно умер, но моя душа…
— Антипов, — глядя Николеньке в глаза, проговорил незнакомец. — Ты совсем охренел? Своего персонального менеджера не узнаешь? Нормально…
В голове зашумело. Майский лес дрогнул, замельтешил перед глазами, а потом не то чтобы совсем исчез, а стал как будто прозрачным, и сквозь эту подрагивающую декорацию проступили очертания монитора, столешницы, по которой давно не проходились тряпкой, и тарелки с изрядно покусанным бургером.
— Да ё… Ничего себе. — затряс головой Антипов, отчего очертания леса стали еще менее явственными. — Это действительно круто.
— Не тряси головой. ШВР отключится. Нам кое-что обсудить надо. Тебе как удобнее: в лесу или у себя?
— Давай лучше в лесу, Родион. Ты ведь Родион?
— А кто же еще-то? Родион, персональный менеджер господина Антипова В.Е. Ну в лесу так в лесу.
Подул слабый ветерок, сыроватый. прохладный, и по спине Антипова пробежали мурашки. Где-то неподалеку поссорились сороки и подняли такой гвалт, что заглушили все остальные звуки.
— Вот дурные птицы. — хмыкнул Родион. — Заполошные какие-то, беспардонные. Не люблю я их. А ворон, как ни странно, уважаю.
— Ты поговорить хотел.
— Да, хотел. У тебя на счету минус и очень серьезный. Знаешь?
— Про минус-то? Знаю. А вот конкретно не смотрел, страшновато было, если честно.
— Зря не посмотрел. Там минус тысяча пятьсот семьдесят. Это очень много.
— Ох ты… И что теперь?
— Теперь, Виктор Евгеньевич, наступят последствия. Ты, когда договор подписывал, все внимательно прочитал, или так — пробежался по пунктам и подмахнул?
— Читал, вроде, внимательно.
— Давай я на всякий случай напомню. Итак, при небольшом положительном балансе — не более трехсот — участие в поединке допускается, но включаются понижающие коэффициенты. И это — лишь часть неприятностей. Ты же знал?
— Да.
— Зачем полез?
Сорванный цветок мать-и-мачехи выглядел жалко — пальцы Антипова вконец измочалили стебель, и желтая головка безвольно повисла, вот-вот готовая отвалиться. А ведь так же… Да. Так же безвольно свисала голова Николеньки, пока ее не придержал Мезенцев. Ну вот, загубил цветок, зачем. спрашивается? А зачем полез, как тут объяснишь…
— Молчишь? Ладно. Тогда идем дальше. Перед последним входом у тебя было плюс двести семьдесят. Совсем немного. При таком балансе вхождение в ВР может быть в лучшем случае удовлетворительным. Больше условностей, меньше деталей, грубовато. Заметил?
— Трудно сказать… Ну, если только, самую малость.
— Да ладно! Ты ведь сейчас даже не сумеешь указать место. Санкт-Петербург? Москва? А может быть… Смоленск или Камышин? Про год я даже не говорю. Сценарий слабый, ситуация надуманная, в лучшем случае категория С. Это, конечно. если со стороны наблюдать, а такая возможность у меня есть. Но самое главное — все против тебя. Неужели не почувствовал?
Цветок все-таки отвалился и упал на желтый ковер. Пока что он ничем не отличался от продолжающих жить, но пройдет день-другой, и разница станет заметна, очень заметна. Если, конечно, кто-то обратит на это внимание.
А ведь по–настоящему расстроился только Гольц… Нет, “расстроился” — неподходящее слово. Он был уничтожен, раздавлен тем, что сделал. Остальные же…
Вдруг всплыл в памяти хищный блеск в глазах ротмистра — еще тогда, когда все можно было остановить. Странно, ведь Николенька в тот момент ничего вокруг себя не видел, как же так вышло. что теперь вспомнилось? А уж Илюша с его плохо скрываемой улыбкой…
Сердце вдруг забыло, в каком ритме ему надлежит биться. Оленька, Ольга Андреевна! Была испугана? Несомненно. Но почему не закричала “Господа, умоляю вас помиритесь немедленно”?! Почему не прибежала тем же вечером умолять глупого Николеньку, почему не просила Гольца… Значит, и она тоже, да?
— Похоже, ты один пытался мне помочь. — грустно усмехнулся Антипов.
— Нет. Вот же ты дурак! Я, как и все остальные, играл на стороне Гольца. Думаешь. зачем я столкнулся с тобой в лесу — от гибели уберечь? Нет, конечно. Хотел заставить тебя извиниться.
— Зачем? Хотя да, я, то есть, Бартенев, или все же я — был неправ.
— Да наплевать, кто тут был прав, кто неправ. Извинение при таком балансе, как у тебя — это минус две тысячи. Хуже, чем смерть от пули.
— Хороший мне персональный менеджер попался, однако.
— Нормальный. Как у всех. Я обязан обеспечить тебе соответствующий балансу уровень вхождения в ВР и сценарий. Опять же, в зависимости от того, что у тебя на счету. Все остальное — просто бизнес. Ничего личного.
— Твою же… Так и хочется спросить. я вообще хоть кому-то нужен на этом свете?
— Ну так спроси.
— Уже спросил. И?
— Нет. Не нужен.
Родион достал из внутреннего кармана флягу, открутил крышку, отхлебнул и протянул Антипову.
— На-ка, дерни грамм сто. Быстро отпустит. Эй, эй, я сказал сто!
— Так получилось. — Антипов вернул флягу, на дне которой плескались жалкие остатки. — Извини. Пойло классное. Но знаешь. не отпустило.
— А ты подожди, это же не сразу. Что ты скис-то так? Ну, не нужен, это нормально. В нынешние времена мало кто кому нужен. Особенно, такие, как мы с тобой. Стервятники.
— Ну уж ты сравнил!
— А что, не так? Шастаем по сетям, ищем, троллим, скачиваем, сдаем. Как когда-то пионеры макулатуру, только способ взвешивания другой. Я, например, перед тем как в нынешнюю свою контору устроиться, нижним бельем занимался. Дамским, понятное дело. Хотя мог бы и мужским, но это не так интересно.
— Чем-чем?
— Бельем. Работал на одну крупную рекламную фирму. Ты бы знал, сколько я аккаунтов прошерстил, ко скольким бабам в друзья постучался. Многие, кстати, приняли. А с несколькими даже переспал, в реале переспал, прикинь! Ох, и инфы я с них нагреб за три года — мама дорогая! Тут тебе и влюбленности, и расставания — кто легко и непринужденно, а кто и с такими слезами, что сам чуть не обрыдался, когда посты по косточкам разбирал. И вкусы, и пристрастия, и кому завидуют, кого ненавидят, что вчера на завтрак ели, что сегодня на обед — все, дуры, выкладывают. А пионер Родя ходит, собирает, да по кучкам распределяет. Это вам, господа дизайнеры, чтобы над фасоном и цветом поразмыслили. Это вам, рекламщики, чтобы вот в этой возрастной группе, да при таком-то социальном статусе трусики лучше пошли. А это — самое дорогое — вам, серьезные дяди с покер-фейсами, чтобы… Да понятно, зачем. Хорошо платили. Впрочем, тебе ли не знать.
— Что ж ушел-то?
— Ушли. Доработали ботов своих, теперь их от живых людей не отличишь, хотя какие мы с тобой живые люди? В нас реального-то почти не осталось. Но боты все равно лучше справляются, и платить им не надо. Так что меня — под зад ногой, бонус зажилили, хотя по контракту положено было. Но я упорный. Потыркался туда-сюда и нашел. Персональный менеджер ВР Родион М. Круто.
— Зачем ты мне это рассказываешь?
— А что, неприятно слушать? Так ведь ты недалеко от меня ушел, я читал досье. Извини, но такое правило — персональный менеджер должен знать своего клиента, как самого себя. Ты. Виктор Евгеньевич. та еще штучка. Кстати, как, подействовало? Должно было полегчать.
— Есть немного.
— Ну и славно. Тогда продолжим. Уважаемый Виктор Евгеньевич, извещаю вас о том, что при отрицательном балансе свыше тысячи пятисот вступает в силу пункт — ну, номер тебе вряд ли сейчас нужен — согласно которому участник, смертельно раненый или убитый во время поединка… Тьфу-ты, как суконно изложили, юристы чертовы. Короче, либо ты срочно восстанавливаешь баланс и обеспечиваешь минимальный плюс, либо…
— Я помню. — мрачно сказал Антипов. — А как это будет?
— Ну, пара импульсов через ШВР — Был Homo Inutilis и нету. Никто по тебе плакать не станет, как Гольц — вот уж, кстати, не ожидал от него.
— Тоже твой клиент? — у Антипова моментально пересохло во рту.
— Нет. Но, пожалуй, я его перебью. Любопытный мужик. Ну, не Гольц. конечно, а тот, кто… ты понял. Не из наших он, не знаю, что тут забыл.
— Да, он классный, наверное. Я бы с ним выпил.
— Шутишь? Для этого нужно иметь как минимум плюс пятнадцать тысяч, это тебе не по зубам. да и вообще… На фига? Ладно, давай вернемся к нашей, так сказать, полувиртуальной реальности. Как пополнять собираешься? Учти, у тебя часа два, не больше. А потом — я, веришь или нет, совсем этого не хочу, но буду просто вынужден.
— Пополнять… Не знаю. Нет у меня ничего.
— Знаешь! — глаза Родиона блеснули так же хищно, как тогда у ротмистра. — Отдай базу, этого должно хватить. Где прячешь?
— Ты… Крыса ты пронырливая! Откуда тебе известно?
— Так я же профи. — хохотнул Родион. — Правильно сделал, что с ходу не стал врать, было бы только хуже.
— Это как?
В голове словно взорвалась граната. Антипов сидел на кочке, раскачиваясь из стороны в сторону. и выл, не в силах выдержать эту дикую, невозможную боль.
— А вот так. Не дергайся, сейчас пройдет. Где база?
— На другом компе. — с трудом проговорил Антипов. — Дома у меня. Можно подключиться удаленно.
— Пароль давай.
Цифры, буквы и символы он называл еле слышным шепотом, но казалось, что каждое движение губ порождает раскат грома.
— Что ты шепчешь? Никто нас не подслушает.
— Очень трудно говорить. Голова… Больно.
— Бедный мальчик. — Родион повторил пароль. — Все верно?
— Да.
— Сейчас посмотрим. А ну-ка. Ух ты, какая база-то жирная. И категории классно выбрал. Хорош, не скрою, даже завидно.
— Сколько?
— На две потянет.
— Маловато.
— В твоей ситуации я бы не торговался. Ну что ж, Виктор Евгеньевич, я вас поздравляю. Баланс положительный и составляет четыреста тридцать. От лица компании могу предложить следующие примерные сценарии.
— Погоди. Они все молодые совсем, зеленые. Им борьбу со вселенским злом подавай, на меньшее не согласны. Разве мы с тобой в их возрасте другими были?
— Я — точно нет. Антипов, ну что ты паришься попусту? Все, база у меня, ты больше к ней не имеешь никакого отношения. Забей. Кому надо, посмотрят, разберутся. Попользуются. конечно, не без этого, ну так ведь для чего базы на свете существуют, если ими не пользоваться? А насчет молодости, так семинарист один по фамилии Джугашвили очень проникновенные стихи писал. А когда услышит с нивы Песню вольного труда, Сердце, крепкое на диво, Встрепенется, как всегда.
— Откуда знаешь?
— Я же говорил — много чего знаю.
— Слушай. есть одна просьба. Я тебе сейчас номер записи назову. Удали ее из базы, пожалуйста. Очень тебя прошу.
— Опа! Удаление записи из базы данных бесплатно не делается. Расскажешь, зачем тебе это нужно, удалю. Может быть, еще и бонус накину. Любая инфа имеет цену.
— Сволочь ты. Ладно.
*
Этого толстого и явно домашнего кота он увидел у помойки. Кот прижался животом к грязноватому насту и нервно подергивал кончиком хвоста..
— Сбежал из дома, дурак? Теперь, небось, жалеешь.
Кот смотрел прямо в глаза, не мигая. Потом вдруг вскочил, громко замурчал, почти заговорил, подошел и начал тереться о штанину.
— Даже не думай. Я вашего брата терпеть не могу. Давай— давай. Двигай отсюда.
Мурчание оборвалось, только что гордо вздернутый хвост словно стал в два раза тоньше. Кот отскочил в сторону и засеменил в сторону мусорного бака. Теперь хвост был опущен, словно флаг на сдающемся неприятелю корабле.
Мусор отправился по назначению, делать было больше нечего, и по этой причине привычно паршивое настроение стало еще паршивее. Антипов побрел к своей парадной.
— Извините, вы не видели кота? Толстый, полосатый такой. Не видели?
Девушка, стоявшая перед ним, была чуть ниже Антипова и гораздо моложе. Но это “гораздо” не имело никакого значения. Ничто на свете больше не имело значения.
— Кота какого-то видел, — проговорил он, пытаясь вынырнуть из ее глаз, а вместо того погружаясь все глубже. — Вроде, похож. Пойдемте, покажу.
Через десять минут новообретенный Митрофан, вальяжно расположившись на руках хозяйки, довольно мурчал. Бросив на Антипова недоверчивый взгляд, он пару раз гнусаво мяукнул, словно говоря “Мог бы и раньше помочь, козел”, и отвернулся.
Вскоре Антипов знал об этой девушке все. Знал, в каком подъезде она живет, знал, в какой квартире. Знал, когда она выходит из дома, когда возвращается обратно, в какой очередности загорается свет в ее окнах. Нашел все ее аккаунты, просмотрел все фотографии и видео, перечитал все посты. Очень хотел постучаться в друзья. но не решился. Теперь в его норе с утра до поздней ночи пел Дассен, давно умерший и ранее ему неизвестный. A toi, A la facon que tu as d’etre belle… Ее любимая песня.
Он сходил с ума, если вечером ее окна оставались темными, был готов разнести все вокруг, если свет не загорался и к исходу следующего дня. Со временем такое происходило все чаще и чаще. Уехала? Попала в автокатастрофу? Ее убил потерявший человеческий облик наркоша, подкараулив у лифта? Нет, все в порядке, аккаунты живые, вот фото… Сука. Сука!!!
Примерно через полгода он увидел ее в необычное время — среди дня. Заметно округлившийся животик, чуть подурневшее, но все равно прекрасное, самое прекрасное на свете лицо. Она шла осторожно и улыбалась. Улыбалась! Эта чуть смущенная и в то же время исполненная внутреннего света улыбка не предназначалась для его глаз. Она вообще не касалась никого, кроме нее самой. огромного мира вокруг и крошечной жизни внутри. У Антипова заболело сердце.
На следующей неделе к ее подъезду подкатил грузовик. Трое грузчиков выносили мебель и пожитки, запихивали в утробу фургона, весело матерились и время от времени перекуривали. Потом грузовик уехал, и Антипов заплакал.
— Простите, вы меня. наверное, не помните. Однажды вы помогли найти моего кота. Знаете, я вчера переехала, а пока вещи грузили, кот выскочил и убежал. Вот, вернулась, ищу, зову, и все без толку.
Она стояла перед Антиповым, небритым, еще не протрезвевшим, и с надеждой смотрела в его воспаленные, с притороченными снизу мешками глаза.
— Нет. Не видел. — буркнул Антипов. — Извините, некогда.
В тот же день он внес ее в базу и даже пометил особым значком. Отца ребенка тоже.
Когда через пару недель у помойки к нему подбежал дворовый котяра и попробовал потереться о штанину, Антипов отбросил его в сторону ударом ноги в живот.
*
— Да уж… Эту историю я, пожалуй, отдельно продам. Ладно, уговорил ты меня. Из базы удалю. И начисляю бонус в двести пятьдесят. Теперь давай определимся со сценарием. Баланс у тебя не то чтобы очень, но куда лучше, чем было.
— Я больше не хочу так.
— То есть?! Ты в курсе, что просто так из этого приложения не уходят?
— В курсе. Слушай, ну ведь можно что-то сделать, ты же профи.
— А ты ж…лиз. И почему я все время должен идти тебе навстречу? Но вариант действительно есть.
— Так давай!
— Имеется в Приложении один раздельчик. Экспериментальный, о нем мало кто знает. Смотри: я обнуляю счет — уж поверь, найду., как бонусами распорядиться — ,и перевожу твой аккаунт в серую зону. Она видна только менеджерам, да и то не всем. Потом откланиваюсь, а ты остаешься здесь.
— Где?!
— Здесь. В лесу.
— Один?
— Савсэм адын. — засмеялся Родион. — На самом деле, я не знаю. В серой зоне вполне могут быть другие, раздел открыли полгода назад. А дальше, что называется. крутись как хочешь. Тут правил нет.
— А… А Гольца я смогу найти?
— Вот дебил… Нет больше никакого Гольца, тот сценарий завершен. Хотя, впрочем… В серой зоне все может быть, на то она и экспериментальная. Ну, что скажешь? Решай быстрее, у меня еще две дуэли на сегодня.
— Я остаюсь.
— Точно?
— Да.
— Ладно. Удачи. И мой совет — выброси огрызок бургера, пока не завонял.
— А это ты откуда…
— Профи есть профи. И, как я уже говорил, боты справляются лучше.
Персональный менеджер Родион М. надвинул козырек бейсболки на глаза и исчез.
*
У края кочки, на которой сидел Николенька, появился шмель. Скоро их будет много, а еще появятся бабочки — белые, лимонно-желтые. коричневые с синеватыми пятнами. Но пока шмель пребывал в одиночестве и был явно недоволен присутствием огромного и небезопасного существа. “Давай, убирайся отсюда”, — гудел он. — “Не мешай, у меня тут дела.”
Николенька легко вскочил и огляделся. День был в самом разгаре, и боже мой, какой это был замечательный день! Как хорошо, что он здесь оказался, давно мечтал выбраться из… Откуда? Да какая разница…
Что-то у них приключилось с Гольцем, какая-то мелкая неприятность. Повздорили немного, кажется. Ну да это ерунда, он же мой лучший друг, мы немедленно помиримся. И я так давно не видел Оленьку, так давно не слышал ее голос. Как будто что-то очень важное пропустил.
Влажная тропинка убегала вглубь леса, по краям пробивались толстые, крепкие проростки папоротников, чуть поодаль — в канавах — ярко желтели цветы, название которых Николенька не смог припомнить, а еще дальше землю усеивали сотни, нет. тысячи нежных белых звездочек.
И почудилось ему, что откуда-то из самой чащи слышится веселый голос Гольца: “Николя. ну куда ты запропастился? Мы ждем, иди же скорее!” А звонкий смех Ольги Андреевны словно заполнил весь лес, и было непонятно, где же на самом деле прячется его источник. “Николай Сергеевич! Довольно прятаться! Вы выиграли, выходите! Ау!”
Вначале он шел, потом перешел на бег. Ноги едва касались тропы. а в голове звучал чей-то незнакомый баритон: “A toi, A la facon que tu as d’etre belle…” Как же это хорошо, что я знаю французский! Спасибо гувернеру, как там его… Не помню. Ну и к черту его, просто спасибо.
Николенька бежал по тропе, все дальше углубляясь в лес, и счастливая, беззаботная улыбка играла на его лице.
Михаил Горелик
С марта 2022 г. живёт в г. Ашкелоне, Израиль. До этого жил в Санкт-Петербурге с самого рождения, а именно с 1964 г. Решение покинуть Россию пришло 25 февраля. 24-го был так оглушен, что сложно теперь вспомнить. о чем думал в тот день. Ни о чем хорошем, это точно. Сложившуюся систему власти не любил никогда. Многое из того, что написал еще в России, именно об этом, об опасениях, которые стали явью. О том, что уехал, не пожалел ещё ни разу.