310 Views
Однажды друг говорил мне
Однажды друг говорил мне,
Когда темнело вдали,
Что совесть, добро и память
Исчезнут с лица земли,
Что кто-то построит стены
И радость спалит огнем —
И мы до этого часа,
Наверное, доживем.
А я говорила другу,
Что гонит он зря волну,
Что можно любить свободу
И на%уй послать войну,
Что каждый солдат вернется
В уютный и мирный дом
И мы до этого часа,
Наверное, доживем.
Однажды друг говорил мне,
Что смертник — любой из нас,
Что можно на баррикадах
Встречать свой последний час,
Что будут людей, как стадо,
Без устали гнать на бой,
И важно одно: остаться
Всему вопреки — собой.
Под низким кровавым солнцем
Склонялись верхушки трав,
А я говорила другу,
Что он, как всегда, неправ.
Что мы — не рабы, короче,
Не стадо баранов, бл%ть,
Что вряд ли свободу кто-то
Сумеет у нас отнять.
А друг замолчал и замер,
Оглядывая вокзал,
Потом улыбнулся горько
И тихо: “Дай Бог…” сказал.
А после бежали годы,
И черные дни ползли,
Дымилась земля, и рельсы
Вставали из той земли,
И высились всюду стены,
До каждой — подать рукой,
И голос от боли сорван,
И помощи — никакой,
И нас, разметав по свету,
Пожертвовали войне…
Лишь где-то в горящем мире
На той же звучит волне:
“Давай разрушим эту тюрьму,
Здесь этих стен стоять не должно,
Так пусть они рухнут,
Рухнут,
Рухнут,
Обветшавшие давно,
И если ты надавишь плечом,
И если мы надавим вдвоем,
То стены рухнут,
Рухнут,
Рухнут —
И свободно мы вздохнем”.
Невозвращенческий вальс
Стены сомкнулись,
Часы отстучали —
Так умирает дом.
Тени стоят, задевая плечами
Узкий дверной проем.
Только валторны из старого вальса
В темном звучат окне:
Не возвращайся,
Не возвращайся,
Не возвращайся, не…
В комнатах пахнет горелой соломой,
Книгами и тюрьмой.
Просто дорога уходит из дома —
И не ведет домой.
Как ни рассчитывай,
Как ни сражайся —
Горе придет извне.
Не возвращайся,
Не возвращайся,
Не возвращайся, не…
С дыркой в груди — не уснуть, не согреться,
Годы уже не те.
Тщетно пытаешься новое сердце
Вырастить в пустоте.
Музыка режет сведенные пальцы,
Лоб и виски — в огне…
Не возвращайся,
Не возвращайся,
Не возвращайся, не…
Вальс наплывает последней надеждой,
Пристанью и мостом,
В памяти гаснут и станция “прежде”
И перевал “потом”.
Нет ничего,
И вернуть не пытайся —
Все отошло войне.
Не возвращайся!..
Не возвращайся!…
Не возвращайся!..
Когда меня швырнут за черту
Когда меня швырнут за черту,
Когда погаснет свет на мосту,
Когда тюрьма,подобно хлысту,
Прервет мой негромкий стих,
То что, мой друг, ты скажешь тогда,
За что, мой друг, ты выпьешь тогда,
Кого, мой друг, ты вспомнишь тогда
Средь тысячи тех, других?
Когда узнаешь, кем я была,
Когда в расход пойдут зеркала,
Когда, до судорог сжав кулак
Ты вперишься в чёрный дым,
То что, мой друг, ты скажешь тогда,
О чем, мой друг, заплачешь тогда,
И чем, мой друг, заплатишь тогда
За право уйти живым?
Когда истории жернова
Устанут мучить, пытать и рвать,
И будет поздно переживать
За сказанное в бреду,
Не надо рваться за мной во тьму,
И жизнью жертвовать ни к чему,
Я все забуду, прощу,
Пойму
И как-нибудь подожду.
Скрипит под берцами серый наст –
Осадок, пепел,
Культурный пласт…
Он, многогрешный, тебя не сдаст,
Однажды сгорев дотла.
Вдали сияет стерильный рай,
Вокруг – пустырь да вороний грай…
Ты прежде смерти не умирай –
И помни, что я была.
И все дела
Мой друг – потомок тех, кто пережил блокаду –
Стоял как истукан в двух метрах от стола.
“А вдруг не хватит вам? Меня кормить не надо.
Спасибо.
Вам нужней”.
Нужней – и все дела.
Шли годы, мчались дни,
Судьба нам жестко мстила,
Потом пришла война – незваной гостьей в дом,
И вспомниналось мне, что я недокормила,
Недосказала,
Не…
Да что жалеть о том.
Война списала все: и явки, и пароли,
В глазах — прозрачный дым и серая зола.
А хлеб, вода и сон,
Покой, любовь и воля
Кому-нибудь нужней.
Нужней — и все дела.
Уйдя в тюремный быт,
Танцуя на канате,
Горюя о пустой несбывшейся судьбе,
Мы отдавали жизнь – боясь, что им не хватит —
Виоле и зурне,
Гобою и трубе…
Нет родины давно,
Наш хрупкий шарик треснул,
И все, что сжечь могли,
Шутя сожгли дотла.
Но то, что пели мы — надсадно, горько, честно —
Кому-нибудь нужней.
Нужней.
И все дела.
Морзянка шелестит бесплотными крылами,
Ей не поверят здесь,
И не услышат там…
Но, может быть, потом, в большом просторном храме
Найдется место всем: и трубам, и альтам,
И возвестит орган о славе и печали,
И флейты прозвенят, как льдинок зеркала…
Мы были здесь, когда другие замолчали.
Мы говорить смогли.
Смогли —
И все дела.
Гренада моя
Друзья собрались за походным столом,
В привычных беседах не слышен надлом,
И жизнь продолжается, как ни крути,
И новая сказка пылает в горсти,
И цепи гремят добровольно и в такт…
И что тут не так?
Положительно, так!
…Но кто-то, как ты, опрокинул вино,
Губу закусил,
Улыбнулся в окно…
Не надо,
Не надо,
Не надо, друзья —
Уж слишком далёко Гренада моя.
Там зреют лимоны, растет виноград,
Над морем лиловые грозы дрожат,
Там звезды танцуют,
Там солнце поет,
Там свет и свобода,
Там мирра и мед,
Там небо — лазурный улыбчивый щит,
Там даже изгнания хлеб не горчит…
…Но кто-то как ты, примостился за стол
И жестом знакомым по струнам провел…
Не надо,
Не надо,
Не надо, друзья…
Открытая рана —
Гренада моя.
Висит на границе амбарный замок,
В открытые воды уходит челнок,
Все более грустная песня слышна,
Все меньше вина
И все больше — вина,
И цепи вгрызаются в ноги, как псы,
И счет до ареста идет на часы…
…Но кто-то l’estaca поет под хмельком
И голос мне слишком,
До смерти,
Знаком,
И рядом встает,
Словно яркий маяк,
Гренада,
Гренада,
Гренада моя.
Пацакская релокантская
Наплюйте на палацы,
Мой просвещенный друх,
Засядем в пепелацы
И улетим на йух.
Пока не схватит лапа
Большого Братана,
Добудем гравицаппу
И упизд%ем на.
Посмотрим на Европу,
Где неба ширь и синь….
Там даже эцилоппы
Культурные, прикинь?!
Там воля есть — в реале.
Там чатлов до шута!
…Вот только, генацвале,
Галактика не та.
А что поделать, братцы,
Других не подвезли.
Взлетают пепелацы
Над Родиной в пыли.
Без грусти и без гнева,
Все ржавые ан масс…
Да, помним:
Альфа — слева.
(На самый крайний раз).
Там в белом ходят судьи,
От ног до головы…
Но мы для них — не люди.
Мы нелюди.
Увы.
На кактусовом поле
Порядок и уют.
Жаль только — мало воли
И «Маму» не поют…
Заключенный под номером двести
Радио стонет:
“Мы вместе!
Мы вместе!” –
Вечные,
Верные,
Грозные “мы”…
Я — заключенный под номером двести.
Мне никуда не уйти из тюрьмы.
Кто там остался на воле, товарищ?
Дым и тревога вползают в окно.
Где-то и ночью светло от пожарищ,
Где-то и днем беспросветно темно.
Радио патокой хлещет и гноем,
Ложь и бравада — на каждом столбе.
Ходит отечество маршевым строем
И кандалами гремит при ходьбе.
В жалкой лачуге и в царском чертоге —
Ненависть,
Лесть,
Суета и враньё.
Может быть я — посвободнее многих,
Жаль, тесновато жилище моё,
Стены сырые.
И письма не ходят,
Топот конвоя,
Побудка,
Отбой…
Правда, нельзя говорить о свободе —
Только себе,
Про себя
И с собой.
Где вы, Мицкевич,
Желябов
И Пестель?
Может быть, скоро я к вам доберусь…
Я — заключенный под номером двести,
Но не стукач,
Не палач,
И не трус.
Утро.
На шконке сижу, как на троне —
Худ и бессилен.
Избит и обрит.
…Тоненький луч протянул мне ладони —
Это свобода со мной говорит.
Я пойду на суд
Небес усталая броня,
Надсаженный редут…
Сегодня судят не меня —
И я пойду на суд.
Цветет боярышник в саду
Судебного двора…
Сегодня я туда пойду.
И завтра.
И вчера.
Зачем — втолковывают мне —
Бежишь, как на балет?
…У друга в клетчатом окне
Иной подмоги нет.
Вокруг сгущается брехня,
Меня уже пасут.
Но… завтра судят не меня —
И я пойду на суд.
Идут срока, летят срока —
И год, и пять, и семь…
И бьют,
И бьют наверняка,
Наотмашь,
Насовсем.
Друзья рассеялись мои
По свету — кто куда.
И хорошо.
Иначе им
Не миновать суда.
Да, сотня песенок — пока
Не бунт и не борьба,
Но где-то в скованных руках
Звучит уже труба,
И в тусклом гуле голосов,
И по пути домой
Я слышу этот хриплый зов,
Негромкий и прямой.
Он тем, кто по уши в крови,
Кто бойне крикнул “Да!”
Готовит жесткие скамьи
Предвечного Суда.
Libertango
Я чемоданчик держу тревожный
Уже полгода — такие дни.
Мне шепчут издали: “Осторожней!”
И громко в ухо: “Иди, рискни!”
И я рискую — свободой, штрафом,
(Как мысль резвится, как ярок мат!) —
А чемоданчик стоит за шкафом
Как у прадедушки век назад.
Плывет в туман золотая рыбка,
Высокий чин издает закон…
Играйте танго, кларнет и скрипка,
Дрожи от страсти, аккордеон!
Как мало солнца,
Как мало неба,
Как много лозунгов и речей…
Играет танго поддельный Рэба
На нервах преданных стукачей.
Плывет тревожное пиццикато,
Шаги на лестнице не слышны…
Мы — как ни рыпайся — виноваты,
Что не сбежали
До той войны.
Страна-концлагерь хрипит в оргазме,
Как блохи, танки ползут по ней,
И только танго, зараза, дразнит
Мотивом прежних забытых дней.
Призывы сдаться — конфетно-лживы,
Призывы биться — опять вранье…
Звучи, Пьяццолла, пока мы живы,
Пока не в карцере,
Ё-моё!
Развей мой пепел по водам Ганга,
Что расстилается за дверьми.
Давай, наяривай Либертанго!
Свободы требую,
Черт возьми!
А завтра снова пойду по краю,
Над серой грудой гранитных плит,
И что-то — может быть — доиграю.
..А чемоданчик пускай стоит.
А я — дежурный по апрелю
Ногами в Стиксе бултыхая,
Почти след в след
Идут из ада вертухаи
Минувших лет.
Им все равно, кого в темницу
Кого в листву..
И мне припомнится сторицей
Что я —- живу.
Живу по пачке Беломора —
Пою и пью,
Но совесть любопытным взорам
Не продаю.
Звенит пронзительно на Курской
Трамвай в ночи:
“Прикинься трепетной медузкой,
Сиди,
Молчи!…”
Орет сквозь стройки и кордоны,
Сквозь Явь и Навь:
“Кипит твой разум возмущенный —
Огня убавь!”
Пылает мозг, сознанье рвется,
Гудит эфир,
На дне вонючего колодца —
Убитый мир,
Зависли скрепы,
Ржавы цели,
Прогнил костяк…
А я — дежурный по апрелю,
А мне — ништяк.
Покоить зад в покойном кресле —
Не мой маршрут.
Мне просто надо выжить,
Если
За мной придут.
Несут из ада вертухаи
Победный раж…
…Люблю грозу в начале мая.
Господь —
Еб%шь!
Гей, соколы!
Арбат шумел,
И времени столпы
Стояли прочно.
Длился май веселый.
Мы шли с друзьями поперек толпы
И пели задушевно “Гей, соколы!”
И не было ни войн,
Ни тюрем,
Ни
Малейшей тучки на бескрайней сини.
Мы шли в противофазе толкотни
И от души на мове голосили.
Сирень цвела в окружности двора,
Портвейн дешевый лился, словно Волга —
Быть может где-то, в глубине нутра
Мы понимали:
Это ненадолго.
И чем звучней,
Чем шире пели мы,
Подняв коктейль за братство и свободу —
Тем ближе становились жвалы тьмы
И поворот
К тридцатьседьмому году.
Нас распирали удаль и весна,
Удача,
Гонор,
Пламени избыток,
Тогда всерьез казалось, что война —
Бредовый и абсурдный пережиток…
Был наш союз неистов и крылат,
Жизнь за спиной кастета не держала,
И, выходя из арки на Арбат,
Нас обнимал, как внуков,
Окуджава…
Сегодня мы —
Опавшая листва,
Развеянная в воздухе до срока,
Чертополох,
Попавший в жернова,
Песок на дне кровавого потока,
Нас в землю затоптала колея,
Нет маяка,
Нет исцеленья свыше…
Но — живы мы!
Так спойте мне, друзья,
Как пели в те года.
И я услышу:
“Гей! Гей! Гей, соколи!
Оминайте гори, ліси, доли.
Дзвін, дзвін, дзвін, дзвіночку,
Степовий жайвороночку
Гей! Гей! Гей, соколи!
Оминайте гори, ліси, доли.
Дзвін, дзвін, дзвін, дзвіночку,
Мій степовий дзвін, дзвін, дзвін…”
Справа-слева
Справа — хрупкая свобода,
Слева — штраф, СИЗО и срок.
Дайте, дайте мне полгода —
Дописать полтыщи строк.
Справа — Каспий,
Слева — Баренц,
Впереди — Москва-река.
Как ты выйдешь, вольтерьянец,
Из такого тупика?
Справа — Черное на белом,
Слева — Белое вчерне…
Занимайся, братец, делом,
Утешительным вполне:
На пороге госизмены,
Взятый нежно под прицел
Сядь, прикинь маршрут и цены,
Все раздай, что не успел,
Собирай кота, пожитки,
Топай в аэроэкспресс…
Проигравшимся до нитки
Слишком поздно ждать чудес.
Будут ждать тебя обои,
Занавески и трюмо…
Это лучше, чем побои —
Или ссучиться в дерьмо.
Справа — строгий желтый Неман,
Слева — синяя Кура…
Смерть закидывает невод.
Надо выскочить.
Пора.
Лишь потянет чуть заметно
Холодком из-за спины:
Это нечисть строит гетто
На песках
Твоей
Двины.
Я не могу в нейтралитет
Болтаться между “да” и “нет”
Занятие пустое.
Я не могу в нейтралитет —
И пробовать не стоит.
Стоим рабами на торгу —
Вот подпись.
Вот печать.
Сломаться, думаю, могу.
Уехать.
Замолчать.
Но есть какая-то черта
Внутри дрожащей сути:
И до костра,
И до креста.
Никак иначе,
Суки!
Пускай пока исхода нет
Доносам и вранью.
Я не могу в нейтралитет,
Я на него плюю.
Пускай за двадцать тихих слов
Вменяется тюрьма —
Еще найдется Крысолов
Для этого дерьма.
Пускай нас втаптывают в пыль
И бьют кнутом по спинам –
Еще найдутся
Данко,
Тиль,
Тибул
И Джельсомино —
Еще найдутся.
А пока
Подмога не пришла,
Простая честная строка —
Сильней любого зла.
Пускай во тьме просвета нет,
И мира нет,
И воли —
Я не могу в нейтралитет.
Мне совесть не позволит.
Купите бублики!
Купите бублики, горячи бублики
Из натурального, пардон, говна.
Свои, отличные,
Не заграничные —
А что хотите вы – идет война.
Война-войнушечка,
Нахалка-пушечка,
Стреляет медленно —
Да все в упор.
Попали честные на муки крестные,
А на свободушке –
Дурак да вор.
Ведут полковнички
Стада покойничьи
Сквозь ослепительный телеэкран,
На земли братские
Под марши блядские,
Под репродукторы
И барабан.
А я-то маленький,
Цветочек аленький,
И от побоев весь едва дышу.
Взбодри, начальничек,
Горячий чайничек,
А после спрашивай —
О чем пишу.
Палач старается,
Похмельем мается,
И бьет под дых меня,
И жилы рвет.
За песни вредные,
За гроши медные,
Чтоб я зашил себе навеки рот.
Дурак ты, дяденька,
Дурак ты, сладенький,
И твой начальничек – дурак вдвойне.
Уйдут, хоть тресни ты,
На волю песенки
Про жизнь свободную и х%й войне.
И сквозь молчание,
И сквозь отчаянье
Прорвется звонкое,
Толкнется в грудь:
“Купите бублики!
Горячи бублики!
Вот вам листовочки —
Чтоб завернуть.”
За моей спиной
Смешно признать,
Но человек любой
Мне слишком часто видится тобой.
И голос,
И движенья,
И черты —
Все это — ты.
И это — тоже ты.
Вот так же встал и подошел к окну —
В подзвученную болью тишину.
Вот так же чай налил.
И сел за стол.
Вот так же вышел.
И опять зашел.
Всё ты —
И пламя из-под смуглых век,
И резких рук стремительный разбег,
Чернильный вечер по пути домой,
И разговор безмолвный и прямой,
И тополя,
И дождь,
И фонари,
И серые в потемках пустыри,
И невозможность жить в своей стране,
И безысходность в наступившем дне,
И тени автозаков на снегу,
И призрачный маяк на берегу…
…Сидят друзья и преломляют хлеб
На опаленном краешке судеб.
И ты — вразрез
С реальностью земной
Стоишь незримо за моей спиной.
Ханс и Грета
Шла весна,
Сирень чудила,
Пел трамвай на Ботсаду…
Это было,
Было,
Было
В давнем -надцатом году.
Мчалась медленно карета,
Лодку лошади везли.
В ней стояли Ханс и Грета,
Сидя разговор вели:
Губерман, Замятин, Бродский,
Васька Пепел, Грегор За…
…И горели идиотски
Их счастливые глаза.
Не сбавляли годы пыла,
Не тянулся к креслу зад…
А колесико давило
Все подряд и всех подряд.
Сбит Немцов.
В тюрьме Навальный.
Амба.
Время перемен.
“Ты на митинг? Ненормальный!”
“Ты же дома?”
“Вот те хрен!”
Власть херачит не по детски,
Книги больше не спасут…
И приходит две повестки,
Разом —
В армию,
И в суд.
Виснет ржавая планета,
Старый клоун всех еб%т…
Собирает Ханса Грета,
Чтобы выжил,
Идиот.
В старой сумке — серый свитер,
Две футболки и штаны.
Молча встал.
И слезы вытер.
Молча вышел — из страны.
Зябко мыкается тело
От угла и до угла.
…Грета ехать не хотела.
А — быть может — не могла.
Мира прежнего не стало.
Изменился ход планет.
…Пишет Грете с перевала —
Пять ошибок.
Точек нет.
Прячет Грета в куртке фигу,
Словно сохлый бутерброд…
А на родине под зигу
На хуй движется народ.
На пригорках, словно маки,
Без полива и труда
Вызревают автозаки
И везут кого куда.
Слова “мир” отныне — нету.
Нет и термина “война”.
“Где ты, Грета?”
“Как ты, Грета?!”
Нет ответа.
Тишина.
Книги жгут, сметают с полок,
Судят мысль, походку, взгляд…
Оптимиста век недолог,
И невесел.
Говорят.
Жизнь без воздуха и света,
В толще маршей и говна.
“Где ты, Грета?!!!”
“Как ты, Грета?!!!”
Нет ответа.
Тишина.
Никакого, блять, ответа…
Хоть убейся головой.
“Где ты, Грета???!!!”
“Грета!!!”
“Грета!!!”
Пахнет кровью и травой,
Не слыхать в эфире Греты,
Не видать ее, увы…
…А на краешке планеты
Ханс берет себе билеты.
От Батуми — до Стамбула
От Стамбула – до Москвы.
Александра Неронова
Композитор, режиссер музыкального театра-студии "Тенер", поэт и художник-график. Родилась в подмосковных Люберцах, всю жизнь живет в Москве, много путешествует автостопом, увлекается историей, любит железные дороги и заброшенные заводы. Не замужем, двое взрослых детей.