262 Views
Аты-баты
Мимо дома, мимо хаты –
Аты-баты, аты-баты –
Шли весёлые робяты
На потешную войну.
Шли. Уже вовсю светало.
Не слезая с пьедестала,
Им вослед смотрел устало
Вождь, прославивший страну.
Кто с обмоткой, кто с портянкой,
У кого шинель баранкой,
Кто с ухватом, кто с берданкой, –
Шли на лютого врага.
Дети, бабы, молодухи,
Собачонки вислоухи –
Все орут как с голодухи:
«Обломай ему рога!»
Небо звёздами мерцало,
А в мешке лежат шмот сала,
Трут да старое кресало,
Нож да фляга на ремне.
Пыль клубится по дороге,
Ломит плечи, ноют ноги,
Позади трясутся дроги –
В общем, всё, как на войне.
Как дошли до поворота,
Вылез ворог из болота,
Зарычал: «Какого чёрта!
Ночь – не время воевать.
Буду ждать вас на поляне,
Где всегда пасутся лани,
На рассвете, утром ранним, –
Там сойдёмся рать на рать».
Воины переглянулись,
Вмиг разделись и разулись,
В тихий омут окунулись,
Осенив себя крестом.
Сохнут на ветру обмотки.
Спят бойцы, пред боем кротки,
Промочив легонько глотки, –
Спят как есть одним гуртом.
Утром встали, аты-баты,
Наши бравые робяты,
Взяли вилы да ухваты
И к поляне побрели.
На цветочной на поляне,
Ставшей ныне полем брани,
Утром свежим, утром ранним
Зашумели ковыли.
«Что плетётесь еле-еле,
Вы ж, робяты, всех смелее, –
Биться, жизни не жалея,
Завещали нам отцы! –
Крикнул полководец бравый. –
Ждёт вас, братцы, бой кровавый,
Не уроним честь державы,
Веселее, молодцы!»
Кто с дубиной, кто с лопатой
Стали строем, аты-баты,
Наши славные робяты –
Каждый носом на восток.
А с востока из болота –
Ворог – полк, а может, рота,
Не поймёшь с пол-оборота,
Прёт к ним прям через мосток.
Стали супротив друг друга,
Кони ржут, звенит кольчуга,
С флангов – с севера и с юга –
Протрубили трубачи.
Ворог встретился с дружиной:
Кто колом, а кто дубиной,
Кто ухватом, кто лесиной –
Бьются наши силачи.
Бьются сутки, бьются боле,
Разгулялись ветры в поле,
Но не просят лучшей доли
Силой равные враги.
Льётся кровь на поле брани,
Всюду крики и стенанья,
Боль и тяжкие страданья,
Стон сквозь слёзы: «Помоги…»
Над поляной, аты-баты,
То восходы, то закаты,
Спят враги, трава помята –
Все уснули вечным сном.
Ворог спит, врага обнявши, –
Не поймёшь, кто враг, кто наши.
Кто сказал: «Нет смерти краше!» –
Был совсем не мудрецом…
Мимо дома, мимо хаты –
Аты-баты, аты-баты –
Снова бравые робяты
Маршируют, ать и два.
Солнце греет им затылки,
Как один, все бодры, пылки,
В головах у них опилки…
Впрочем, всё слова, слова…
Песня попугая
Мой хозяин –
Бездомный старик,
Всё богатство его – шарманка.
На перроне у полустанка,
Причитая: «Эх, жил бы Сталин…» –
Крутит ручку былой фронтовик.
Целый день на шарманке сижу –
Попугай по имени Ара,
Знаю службу свою, не тужу,
Хоть я стар, и давно подагра…
И гнусавит шарманка вальсок,
Гражданин, отвлекись на часок,
Доставай поскорей полтину,
Я тебе подыщу билет,
В нём прочтёшь: «Счастьем полон свет», –
И забудешь на миг рутину.
Мой хозяин –
Карельский мужик.
В детстве – лес, да лодка-кижанка,
Да грибы, да шапка-ушанка,
Первомай: «Да здравствует Сталин!»
После – брага, дружки, змеевик…
Жил себе не тужил до поры –
В колдовских краях под Олонцем,
Где нет спасу от мошкары
Под холодным карельским солнцем,
Где озёр голубых – не счесть,
Где в лесах грибов – не унесть,
По полгода – белые ночи,
А зимой – бесконечная тьма,
По трубу в сугробах дома…
Тут война – дни ещё короче…
Мой хозяин – Он был строевик,
Всех делов-то – шинель, да портянка,
Да заслуженная «Берданка»,
Политрук орёт: «С нами Сталин!» –
Но и он вдруг к земле приник…
Пуля – дура, штык – молодец:
«Твою мать!» – и вперёд, в атаку,
Но недолго бежал боец,
Не случилось ввязаться в драку.
Роты нет, и ротного нет,
Над поляной чуть брезжит свет…
Понял он: не убит, контужен…
Тишина – ни своих, ни чужих,
Ни старшин, ни солдат простых –
Никого. Но жив, хоть недужен…
Мой хозяин –
Не стон и не крик –
Подлечила его селянка, –
Дров вязанка да щец лоханка…
Немчура вокруг, где там Сталин…
Слава Богу, не большевик…
Вороньём налетела война –
Погорельцы да пепелище…
А кому-то и мать родна –
Под немецкий топор топорище.
Коммунистов с жидами – в расход,
И без отдыха дальше в поход…
Не нашли, не шибко искали –
Отлежался в хлеву солдат,
И никто не донёс – свят-свят!
Так и жили, дней не считали…
Мой хозяин –
Спьяну он дик,
Вылезает души изнанка,
Схомутала его Лубянка,
Он же верил: «Эх, знал бы Сталин…» –
Колыма, Магадан, рудник.
Сорок пятый, Победа, весна,
Возрождается жизнь в глубинке:
«Эй, кому там светёлка тесна?
Нынче танцы у нас в низинке!»
Наплясавшись, упились всласть –
Ну чихвостить колхозну власть:
По указке, мол, жнут и сеют,
А не так, как разум велит,
Кажный ране был пьян и сыт –
Ныне друг за дружкой глазеют…
Мой хозяин…
Ну да, материк –
Не скатёрка, блин, самобранка,
Лишь стакан да хлеба буханка…
Дуба дал, наконец-то, Сталин,
Долбанул, видать, паралик.
Отпустила его Колыма,
Дали сидор, краюху хлеба
Да билет Магадан-Бугульма…
Расцветать начинает верба,
Он уже на краю села –
Всё спалило время дотла,
Пощадило одну шарманку…
Есть как есть – ни кола ни двора,
Протрезвел – и уже с утра
По-солдатски слепил землянку.
Мой хозяин –
Он пёр напрямик
И не думал, что жизнь – подлянка…
Вот стоит он у полустанка,
Повторяет: «Бандит был Сталин,
От бандита остался пшик…»
Богомаз
– Ты кто, ответь мне?
– Богомаз.
– Встречал тебя я как-то раз
И видел, как ты малевал, –
И мне напомнили овал
На фоне неба,
И губ упрямых уголки,
И глаз горящих угольки –
Краюху хлеба
В руках у нищенки одной.
Она с протянутой рукой
Стояла и глядела вдаль,
В глазах её жила печаль –
Не видел горше,
И с губ неслышный рвался крик,
Мол, был бы жив её старик,
Когда б не в Польше,
В забытом Господом селе
С кровавым следом на челе
Остался спать в сырой земле…
– Скажи, художник,
С кого святых рисуешь ты,
Чья скорбь ложится на холсты,
Чтоб я, безбожник,
В себя принять смог эту боль,
Которой – поперёк и вдоль –
Мир этот полон!
Святые – с головы до пят, –
Твои мадонны всех простят,
Равняя павших.
А я?.. Я человек простой,
Не богомолец, не святой,
Мне мил весенний травостой
И летний дождик,
Люблю по осени грибы,
Уютный быт лесной избы,
Свой огородик…
Но не научен я прощать,
Мне больно, если плачет мать,
Скорбя о сыне,
Не возвратившемся с войны
И не дождавшемся весны
В холодной стыни.
И мне не жалко, если враг,
Сражённый в битве за Рейхстаг,
Был сыном тоже, –
Не пожалею, не прощу,
Я лучше тихо прошепчу:
«Помилуй, Боже…»
– Рисуй же женщин, богомаз,
И выставляй их напоказ
В простой одёже,
Они – кто младше, кто старей –
На всех скорбящих матерей
Лицом похожи.
Самокат
Вдруг неожиданно, так некстати
Взорвалось в памяти,
Как тот безногий на «самокате»
Просил у паперти.
На нём тельняшка и что-то ниже
Не первой свежести,
И я страшусь подойти поближе –
Видать, попервости.
Сидел он молча, пред ним пилотка
Для подаяний;
Глоток пивка, табаку щепотка –
Предел мечтаний.
Таких на Зареке, у кладби́ща
Немало было,
Но в одночасье безногих нищих
Как будто смыло.
Не удалось повстречать мне больше
Того солдата,
И только память с годами горше
Саднит, ребята…
На той войне. Школа юнг
Так тихо, что не слышно слов,
повисших выдохнутым паром.
Я лишь спросил: «Каков улов?» –
в ответ дохнуло перегаром.
Рыбак, закутанный в тулуп,
который час висит над лункой,
он вспоминает старый шлюп,
куда определился юнгой,
пройдя на Валааме курс
про то, как в море погибают,
он не был ни храбрец, ни трус,
тонул, но выплыл, с костылями
не расставался года два,
врачи списали на гражданку,
остался цел, окреп едва,
сел в леспромхозе за баранку,
возил замёрзшие хлысты
по зимникам – лесным дорогам,
и были помыслы чисты
в краю лесном, краю убогом.
С войны минуло сорок лет,
а то и больше – кто считает! –
треска с картошкой на обед,
полгода снег, собака лает,
с трудом прокладывая путь
по главной улице посёлка,
сугробы намело по грудь,
домишко, на крыльце метёлка,
чтоб снег стряхнуть при входе в дом,
пусть он останется снаружи,
тепло живущим в доме том,
позёмка по посёлку кружит
и заметает все следы,
хоть март давно деньки считает,
по радио Кола Бельды
поёт про тундру, в дымке тает
совсем немартовский денёк…
На Ладоге, как в том апреле,
растают льды, и паренёк,
под рокот волн и птичьи трели
из Сортавалы в Валаам
погонит катер. На причале
отдавший дань госпиталям
его проводит дед, печали
военных лет и школа юнг
не то чтоб вовсе позабыты,
но слёзы все давно пролиты,
карельский край – совсем не юг,
как зимы, холоден, суров,
как осень, ласков и печален,
здесь кто не болен, тот здоров
и не привык к уюту спален.
Здесь тихо так, что лишних слов
почти никто не произносит,
слова – всё больше про улов,
а нет – их за́ море уносит.
На опустевших берегах
ветрами сглаженные скалы,
деревья прячутся в снегах,
дымок разносит ветер шалый, –
а это значит: здесь живут,
ещё живут на этом свете.
Всем хватит места на планете –
и там и тут, и там и тут…
Древесный хлыст – в лесозаготовительных работах ствол поваленного дерева, отделённый от корневой части и очищенный от сучьев.
Первая советская школа боцманов и юнг была создана в 1940 году на острове Валаам (Ладожское озеро) для обучения юношей морскому делу и подготовки матросов. В сентябре 1941 года часть юнг вместе с курсантами боцманской школы была отправлена к Невской Дубровке и участвовала в боях на знаменитом Невском «пятачке». Другие были направлены в подразделения, державшие оборону на берегах Ладоги и Волхова. Из 200 школьников в живых осталось 10 человек.
* * *
Вчера прошло, а Завтра не настало,
И на востоке чёрная луна,
Обретшими покой заселена, –
С утра восходит медленно, устало.
И солнца нет. Здесь свету не пристало
Светить, – пришли иные времена,
Начертаны иные письмена…
И рельсы, рельсы, рельсы от вокзала…
По ним вагоны мчатся прямо в рай,
И нет пути назад: «ARBEIT MACHT FREI» –
Лишь жёлтая звезда и надпись «Jude».
Здесь едкий дым и чёрная луна,
Здесь правит бал не бог, а сатана,
И навсегда забыто слово «Люди».
«Вчера прошло, а Завтра не настало» – строка из сонета «Вспомни ничтожность прожитого и призрачность пережитого» Франсиско де Кеведо-и-Вильегаса в переводе Анатолия Гелескула.
Вагоны
Куда-то вдаль покорно шли вагоны…
На стыках рельсов дробный перестук –
Как стук сердец загубленных подруг…
Бессмысленно шальные перегоны
Отмеривали скотные вагоны
Под мерное зловещее тук-тук…
Усталое сплетенье ног и рук,
И ночи – бесконечны и зловонны…
Покорно в никуда бегут вагоны –
Нет сил, почти совсем умолкли стоны.
Чечёточный колёсный перестук
Да жёлтых звёзд давидовы заплаты…
Угасших этих звёзд координаты:
Майданек, Биркенау, Равенсбрюк…
«Куда-то вдаль покорно шли вагоны» – строка из сонета «Встреча» Марины Цветаевой.
Холокост
Они не умирают никогда,
Так и бредут в пыли по бездорожью –
По всей Европе, по осенней пожне,
Не зная и не ведая – куда…
Их разметала ненависть по свету,
Их имена – лишь цифры на запястье
Отметкой о слепом еврейском счастье.
И нет вопросов, есть одни ответы…
* * *
Безлюдных улиц грустен вид,
Лишь изредка людские тени,
Мятущиеся от мигрени,
Не устыдясь своих хламид,
Как будто их призвал Аид,
Бредут, едва прикрыв колени…
А где-то кушают пельмени,
И принимают стрептоцид,
И чтут священную субботу,
И даже в синагоге кто-то
Читает вслух «Шма Исраэль»,
Не носят жёлтых звёзд на платье,
И помнят, что такое счастье,
Какого вкуса карамель…
«Безлюдных улиц грустен вид» – строка из сонета Жоашена дю Белле в переводе Самуила Бронина.
* * *
Что, не спится, дед Михай?
Молишь, падла, о прощенье
За былое прегрешенье? –
Нет прощенья, полицай!
Вспомни, кто был твой сосед,
С кем ты говорил на идиш,
Кто взрастил тебя, подкидыш,
Кто спасал тебя от бед?
Кто помог отстроить дом
После жуткого пожара?
Кто тебя спас от угара?
Вспомни: твой сосед Шалом.
С кем ты в Песах ел мацу,
Кушал халу по субботам?
Пусть и был ты обормотом,
Но бежал, как сын к отцу,
Чтоб поведать о делах,
Хоть и был сосед евреем.
Как же стал ты лютым зверем?!
Или понял: дело – швах?
Как нагрянула война,
Мигом стал ты полицаем.
Что ты делал за сараем
От темна и дотемна?!
Где любовь твоя Рахель,
Аль забыл о недотроге? –
Все сгорели в синагоге…
Ты ж хотел в её постель,
Но она дала обет
Встать невинной под хупою.
Может, был ты с перепою?
Всё одно – прощенья нет!
Что, не спится, дед Михай?
Всё в глазах мелькают лица? –
Знать, пришла пора молиться,
Бог ли, чёрт с тобой – нехай!
Каунас. IX форт
Вновь над девятым фортом вороньё
Повисло, как когда-то, чёрной тучей.
Верны они своей повадке сучьей,
В их грае слышу я: «Враньё! Враньё!»
Вокруг в полях не кошено жнивьё…
Всех в общей яме закопали кучей.
Где, Верещагин, твой талант могучий?!
Гора очков, ботиночек, рваньё…
Их было тридцать тысяч убиенных:
Литовские евреи, горстка пленных,
С евреями французский эшелон…
О чём вороны каркают над фортом?
О давней, в сорок третьем, встрече чёртом,
Он, зная ад, был очень удивлён…
Киркенес
Я вечный баловень весны и лета бабьего,
И если слушал соловья, то лишь Алябьева,
Не пел мне курский соловей с колоратурами,
Я не робел от свиста пуль над амбразурами,
Не я был ранен на Свири в колено правое,
Не я был вынесен волной за переправою,
Не мне – отцу светило солнце заполярное
Над Киркенесом той весною календарною.
Я побывал там, видел море, берег с сопками,
Норвежский город Киркенес, дома коробками,
По переулку, как и я сейчас, по узкому
Бродил отец. Вот памятник солдату русскому
Стоит на площади, поставленный норвегами,
Стоит под солнцем и под северными сне́гами…
Тринадцать лет, как нет отца, живёт лишь в памяти –
Да в Киркенесе на ветру в полярной замяти.