189 Views
Как это бывает
Памяти Ацамаза Маргиева
…он крепко спит; и, словно
Артюр Рембо
Дитя больное, улыбается безмолвно
Аца Маргиев получил новенькую СВД (снайперскую винтовку Драгунова – прим. редактора) и решил попробовать себя в роли снайпера. Он пришёл в наш район, увидел меня с пулемётом и попросил поработать с ним на пару. Аца был большой ‒ два метра, могучий, внушал уважение, потому я принял его предложение и пошёл с ним искать позицию. В детском садике было слишком неуютно и вражеские позиции были плохо видны. В городском парке за насыпью перед аттракционами лежать в траве тоже было стрёмно, к тому же я боялся клещей, и потому неожиданно дал очередь по лесу Чито, в котором зарылись враги. Ответным огнём они выдавили нас из парка. Аца сказал, чтоб я больше так не делал, и мы попёрлись в здание суда. Но внутри воняло разлагающимися трупами, и мы, держась за носы, выбежали на улицу и решили обследовать дом перед храмом правосудия. Там на втором этаже мы нашли большую, еще не тронутую мародёрами трёхкомнатную квартиру и обрадовались десятилитровой бутыли араки на кухне. Ещё мы нашли банки с компотом, ящики с домашними консервами, набитые в женский чулок грецкие орехи и твёрдые как покрышки чурхчелы. Пока Аца искал в квартире окно с видом на лес Чито, я успел надраться араки и, захмелев, побрёл в спальню с большой кроватью, задёрнул шторы и решил поспать. Но мой новый напарник растолкал меня, вручил бинокль и сказал: мы не спать сюда пришли, а работать. Я вытаращился на Ацу, хотел послать, но он был слишком большой и мог отвинтить мне башку, и я решил надуть его. Я поставил на стол пулемёт, затем подтащил к окну кресло, сел в него, отдернул штору, закинул на широкий подоконник ноги в драных кроссовках, приставил к слипающимся глазам бинокль и сделал вид, будто наблюдаю за ТЭКом ‒ высотой, занятой врагами.
‒ Если заметишь кого-то, сразу же зови меня, ‒ сказал Аца. ‒ Сам не стреляй.
‒ Само собой, ‒ пробормотал я. Он ещё немного постоял у меня над душой, потом убрался в свою комнату работать, и сон мой пропал. Часа два я таращился на ТЭК, никого там не увидел и решил вернуться на кухню. Я пожалел, что поддался на предложение Ацы работать с ним, да и вообще мне стало скучно, и выпил столько араки, что свалился возле бутыли.Очухавшись, я затосковал по своему старому другу Куску, который запил и вторую неделю отказывался воевать. С ним-то не соскучишься, и он так интересно умел рассказывать про свою московскую жизнь и девчонок.
Вечером Аца тоже устал и, к великой моей радости, попросил сделать ему коктейль из абрикосового компота и араки, в общем, жизнь потихоньку стала налаживаться.
На третий день я отключился пьяный в кресле и проснулся от выстрелов. Я поплёлся в комнату Ацы, узнать в чем дело, и тот сообщил, что грохнул вражеского солдата, но я ему не поверил. Слишком просто он сказал об этом, я дажезапрезирал его, потому что для меня убийство ‒ дело тяжкое и почти невыполнимое. Конечно, я видел трупы и сам палил из пулемёта по вражеским позициям, но сомневаюсь, что убил кого-то, потому что в меня также стреляли, но я-то выбирал позицию с таким расчетом, чтоб остаться в живых, и люди по ту сторону не глупее меня. Но бывает, что человек вдруг начинает стрелять, а потом объявляет, дескать, положил кучу врагов, но ты понимаешь, что это всего лишь трёп, и больше ничего. И вообще человек, который убивал на самом деле, редко говорит об этом, он все больше молчит, если у него ещё не поехала крыша.
Целую неделю мы жили в этой квартире и за это время успели выдуть из бутыли всё горючее, сожрать всё, что можно было съесть, я даже рассосал чурчхелы, которыми колол орехи, и на седьмой день Аца стал «работать». Я прибежал на выстрелы в комнату, где мой новый напарник, облокотившись на подоконник, целился из винтовки в лес Чито.
‒ Смотри вон на тот окоп, левее церкви, ‒ прошептал Аца.
Он был возбуждён, и я сразу понял, что дело нешуточное. Меня даже затошнило, и, не чувствуя под собой ног, я наступил на стреляные, гильзы и едва не растянулся в шпагате. Оправившись от волнения, я навёл бинокль на тот самый окоп и заметил в нём какое-то движение. Из-за насыпи кто-то скинул вниз две верёвки, и они сначала просто висели, потом вдруг натянулись, как лески под тяжестью крупной рыбы. Только на крючке висели два солдата: один мёртвый, второй в каске и бронежилете прятался за трупом. Похоже, он-то всё и придумал и надеялся выкарабкаться, хотя на его месте я бы не дёргался и сидел на дне окопа тихо до вечера. Но, может, он был ранен, и у него не было других вариантов. Аца палил по ним, ия видел, как вытащили убитого, и его босые ноги исчезли в кустах над рыхлой бурой землей. А второй солдат в исклёванной пулями каске сполз обратно в окоп и завалился на бок, будто уснул. И темное красное пятно на его груди все увеличивалось, потому что Аца стрелял бронебойно-зажигательными и наверняка пробил на нём бронежилет.
Вечером я и Аца выпили за победу, однако на душе у меня было тяжело. Мой новый напарник держался бодрячком, но я заметил, что ему тоже не по себе, и он сказал, как будто оправдывался:
‒ Если бы они не сунулись сюда, остались бы живы.
Потом я перестал ходить на эту чёртову позицию и потерял своего нового напарника из виду. Хотя иногда мне ужасно хотелось разыскать его и поговорить с ним. А где-то через месяц Ацу Маргиева привезли мёртвого из Абхазии, куда он пошёл воевать добровольцем.
Тамада
Как-то Кусок рассказал мне историю про тбилисского тамаду, и, о други мои, я свалился со стула от смеха. Признаться, я завидую людям, которые умеют веселить публику, у меня вот не получается, зато я могу превратить самую смешную шутку в великолепный траурный некролог. Мухи дохнут, когда я пытаюсь рассказать анекдот, и люди вокруг начинают вздыхать, друзья сочувственно переводят разговор на другую тему. Мне бы умолкнуть, успокоиться, но нет: потея от напряжения, я несу никому не интересную чушь. Был случай, когда Сумасшедший Махар кинул в меня стаканом и крикнул: заткнись, не умеешь ты рассказывать, для этого нужен талант, понял?! Здорово меня отчитал тогда Махар, и с тех пор я помалкиваю, когда ребята начинают травить анекдоты.
Но если Кусок рядом, я прошу его рассказать про тбилисского тамаду, рискуя при этом напороться на отказ. Но мне плевать, потому как я человек настырный и после просьбы перехожу к активными действиям. Обычно я начинаю с лёгоньких толчков локтем в бок: давай, ну-пожалуйста, расскажи про тамаду, не томи душу! Кусок упрямится и, презрительно поджав под орлиным носом губы, отворачивается бомоча: ес винарис магис деда… (как же он за…бал мать его. ‒ груз).
И ничего ты с ним не сделаешь, потому что человек не в настроении ну или слишком пьян, раз валится набок. Вот и приходится тащить на себе человека, который тяжелей на целую тонну. Живёт напарничек в центре, в длинном многоквартирном доме напротив театра. На лестничной площадке с перилами, которые больше напоминают ограду на могиле, я принимаюсь барабанить в дверь квартиры, за которой прячется отец Куска. Старик не любит меня, а своего сына ненавидит, однако пропускает нас в квартиру. Я здороваюсь с ним и волоку напарника дальше, в его комнату. Там я укладываю друга на провонявшую вином и табаком постель, и хотя он лягается как конь, мне удаётся стащить с него обувь и накрыть одеялом.
В последний раз Кусок рассказал историю про тамаду на лестнице ресторана «Эрцо», от которого после штурма остались руины. Бой шёл несколько часов, и вдруг наступило затишье, пулемёт ещё не успел остыть на парапете, я не знал, чем себя занять, ожидание боя страшней самой войны. Тишина щекотала нервы, я был страшно возбуждён, бегал к дереву и писал на его обкусанный осколками снарядов ствол. Кусок курил, я поднялся на самый верх лестницы, как рок звезда, держа в руке пенал от пулемёта и, оглядев развалившуюся на каменных ступеньках публику, сказал: давайте попросим Куска рассказать про тбилисского тамаду. Зрителями на том знаменитом концерте были Андрейка Козаев, Пинка Васи, Эрик Кабулов, Алан Остаты, Радик Табуев, Инал Бекоев, Хыта ‒ тот самый, что откусил ухо жениха на свадьбе, Чиро-младший, Заронд, Вич, были ещё какие-то ребята, но разве всех запомнишь. Кусок был в ударе, ребята все держались за бока от смеха. Потом начался бой, и к утру мы недосчитались восьмерых.
Спустя неделю я, как обычно, нёс на себе своего напарника. Ночь, тьма, за окнами домов ‒ слабые огоньки свечек. Со стороны Гафеза шла сильная пальба, мимо проносились набитые вооружёнными людьми автомобили. Рядом тормознула машина Парчи, я тоже остановился, при этом крепко держа Куска, чтобы он не упал.
‒ Таме, это ты, что ли? ‒ спросил Парчи после некоторого молчания.
‒ Он самый, ‒ говорю.
‒ А кто это с тобой?
‒ Кусок.
‒ Понятно. Извини, что не предлагаю подвезти, в машине, сам видишь, нет места.
‒ Спасибо, мы почти уже на месте.
‒ Ладно, Таме, мы погнали.
‒ Давай, удачи.
Машина сорвалась с места, потом затормозила опять, сдала назад и чуть не сбила меня с напарником. Стрельба стихла, в автомобиле тоже перестали шуметь, как будто внутри все умерли. Наступила тишина, и мысли одна страшней другой стали разить мне грудь: а что если в Куска попала шальная пуля? Уж больно тяжёлый стал он, не подаёт признаков жизни, но тогда бы я был весь в крови! Я давно уже заметил, что на каком бы ты расстоянии ни стоял от трупа, всё равно замараешься. Я поднес руку к лицу, обнюхал обожжённую пулемётом ладонь, облизнул. Так и есть: оружейное масло. Должно быть, не до конца завинтил крышку пузырька, оно и вытекло в кармане, неприятно, конечно, но всё же лучше, чем если бы пролилась кровь Куска.
‒ А что за история про тамаду? ‒ спросил Парчи своим густым басом.
Потея и хихикая, я начал мямлить про свадьбу, на которую пригласили знаменитого тбилисского тамаду, туда же пришёл чувак, служивший в Афганистане. Он был в форме, а пряжка на его солдатском ремне была слеплена из гашиша. Он отломил кусочек, заправил папиросу, дунул и пустил по кругу. Гашиш оказался что надо, молодёжь прибалдела. Тамаде тоже захотелось попробовать, ему передали папиросу…
Но Парчи уже не слушал, он переговаривался с кем-то в салоне. До меня донеслись слова Сумасшедшего Махара:
‒ При всём моём уважении к тебе, Парчи, я тебе не говорил, что парень не в себе?
‒ А где его так?
‒ У ресторана «Эрцо» его контузило, ‒ это уже Кумпол.
Сколько их там в машине, подумал я.
‒ Да оставьте парня в покое, ‒ сказал Алмар, ‒ дайте ему лучше вина, раз не можем подвезти ребят до дома…
Буса
У меня была родственница, красавица необыкновенная, очень независимая, напористая и мощная. Никого деваха не слушала, гуляла, и с ней случилось то, что называется «попользовались и бросили». Другая после такого облома пошла бы по рукам, но только не наша Буса. Недолго думая, она вышла замуж за невзрачного мужика, который и мечтать не смел о таком счастье. Родила ему двоих сыновей и стала вить гнёздышко. Для начала она устроилась на хлебное место, выбила всеми правдами и неправдами большую квартиру в престижном районе. Мало того, в голодные 80-е Буса ездила в Москву, выстаивала там в безумных очередях и привозила шмотки, обувь — словом, всё, что называлось дефицитом, продавала и за несколько лет обставила свою большую отремонтированную квартиру всякими стенками, кухнями и прочей импортной мебелью. Разумеется, в семье её редко видели. Буса вкалывала вовсю и вскоре отгрохала в родовом нашем селе огроменный каменный дом с верандой.
Своим сыновьям, моим ровесникам, она не позволяла водиться со мной, говоря, что я босяк и плохо влияю на них. Я сначала горевал, ведь я очень любил родственников, но дверь мне открывали нехотя, не приглашали войти, а я так хотел послушать музыку или посмотреть запрещённый фильм на видеомагнитофоне. И я стоял на лестничной площадке, бедный родственник, слушая голоса троюродных братьев, сжимая кулачки от обиды и глотая слезы.
Время однако шло, Буса копила деньги и устроила старшего сына в московский институт, а через год прошёл слух, что его посадили в тюрьму за кражу, младшего я частенько видел в компании наркоманов, и он демонстративно не признавал во мне родича. Но грянула война, сокрушив планы моей неутомимой родственницы. Старший вернулся в Цхинвал, но не прижился в городе, дёрнул обратно в Москву и снова загремел в тюрьму.
К тому времени я стал в Цхинвале заметной фигурой, и однажды ко мне пришла Буса и со слезами умоляла повлиять на сына-наркомана. Я сказал, что поговорю с ним, однако не успел: тот умер от передоза. Мужу её тоже, видно, приходилось несладко под одной крышей с властной женщиной, он потихоньку спивался, и однажды его нашли мёртвым на улице.
В «нулевых» старший, отсидев срок, вернулся в Цхинвал, женился, но как-то неудачно, и вскорости развёлся. Ходили слухи, что, напившись, он избивал свою мать, и та не выходила на улицу из-за синяков.
Как-то я шёл по городу, и знакомый голос окликнул меня, я оглянулся и увидел Бусу. Но, боже, как она переменилась, она едва ходила на распухших ногах, опираясь на палку. Я спросил, что случилось, и она, заплакав, стала жаловаться на сына. Я не знал, что сказать и, взяв её исхудавшую руку, перевёл через дорогу спросил: куда тебе? Она ответила: в больницу, у меня нашли рак. Я поймал такси, посадил бедную в машину, заплатил водителю и попрощался с ней, заверив, что поговорю с её сыном. Ещё через какое-то время мама сказала, что Буса умерла. Я пришёл на похороны и, как один из близких, подставил плечо под гроб, в котором мы понесли её на кладбище. Она была накрыта простыней, горячий летний ветер откинул край покрывала, и стала видна её иссохшая восковая рука, до которой мне хотелось дотронуться и сказать: Буса, ты очень устала, спи спокойно, родная…