375 Views
* * *
– автор жжот!
– автор, пешы исчо!
ночь нежна.
гэтсби пока велик.
автор мёртв,
едет в чистилище.
всем друзьям
жить до конца велит.
автор – вот,
вновь воскресающий.
жив приём,
выдумка удалась.
мир – спасёт:
есть тут леса ещё,
и мейкап
есть для отвода глаз.
только вот –
мёрзнет материя,
и горит
пневма небесных сфер.
и – ничто
все совпадения:
вот гусь бел,
вот благодатно сер.
и когда
перед бабусею
встанем мы,
вытянувшись во фрунт,
вспомни, брат,
за беларуссию,
ну а я –
за подмосковный грунт.
“бел букв мел” –
давно написано.
“дыр бул щил” –
помнят все, до бомжа.
“вам бы стать
порноактрисами” –
вслед свистит
строгая госпожа.
[лубок]
а тройка всё несётся:
сперва летит курьер,
потом летит фельдъегерь,
а следом моё солнце
в цепях, как будто зверь,
и чёрный, словно негыр.
и кто-то кинет грошик –
и тут же засечён
услужливым вандалом.
а кто-то кинет ножик
и попадёт в плечо,
и награждён медалем.
а рядом мчится поезд,
но сильно отстаёт,
поскольку поезд – первый.
в нём государь по пояс
чай с кренделями пьёт,
задумчивый и нервный.
а кукольник всё пишет
про рельсы, дым столбом,
про небо в каплях пота,
и в сердце его дышит
большой чугунный лом –
казённая работа.
[24.02.24]
вечер над дольче витой
краем упёрся в ночь.
северный ледовитый,
музыку обесточь,
ты ж, господарь безумич,
нам приготовь кулич:
дмитрия обезугличь,
царство обезвеличь,
ибо в великом царстве
смысл пропадает с плеч.
чёрный козёл на саксе
всем заменяет речь.
дева махнёт косынкой –
вот ты уже в раю.
– поворотись-ка, сынку:
раз породил – убью.
бывший доселе нежным,
чтобы не осложнять,
гонит по побережьям
каменный порожняк –
голос пустопорожний,
видом тоже не торт.
славу вынь да положь им
ты, властелин пустот.
пятидесятый левел.
карту перекроя,
среди пшениц и плевел
чорная пыль – твоя.
видно далёко стало
к северу от карпат.
дело теперь за малым –
знаем, кто виноват.
* * *
занял тебе беспричинное место и дальше не знаю что делать со всеми этими твоими петлями и крючками.
международный день багажа – до обеда несданного после обеда – утерянного как мне кажется безвозвратно.
мёртвые цезари идут в проём ворот один за другим один за другим кто просто шаги а кто ещё и монету чеканит.
и на всей поверхности жизни от них остаются точки линии морщины намёки веснушки раны родимые пятна.
я ведь сперва хотел просто в шутку тебя приобнять слегка ну знаешь как это бывало на наших корпоративах ан прошло полвека.
потерялся шарик чугунный прости что-то вспомнил тупо да а другой пока горевал невзначай раскололся.
но зато детей-землекопов время от времени показывающихся из канавы и утирающих пот тыльной стороной ладони у нас полтора человека.
и они раскопали нам всем голоса плавильных печей венчальных свечей застольных речей безграничных врачей и одного занесённого песком временного колодца.
и ничего что снова надорвано всё что заместитель начальника цеха на планёрке в начале недели приказал сметать на живую нитку.
и оказалось сулемой или в лучшем случае метиловым спиртом всё что антропологи и фольклористы вечно считали ни больше ни меньше живой водою.
только почти неслышно втайне от себя самой назови меня радостью и приговори меня этим к пыльному лучу глиняному кирпичу золотому избытку.
а я в ответ покажу тебе до сих пор неопубликованные фотографии снежного барса верхнего ларса горного кварца святого старца и планеты марс когда она была молодою.
* * *
есть у меня над рабочим столом
полка, на полке – стекло,
а за стеклом – то, что прёт напролом
через всю зиму – в тепло.
малая почва, сухая земля,
терра инкогнита та,
что через ватные сны февраля
рыжего манит кота.
терра кота наступает, грядёт,
лапами встанет на грудь
карлу плешивому, всех терракот
мнящу себя господином, и вот
станет ему – не вздохнуть.
значит, не зря собирал черепки,
мёл по сусекам от глин
красных, и в русле иссохшей реки
пел заклинанья по знакам руки
истинный их господин.
морда остра его. уши остры.
лапы его под землёй.
утро – письмо его старшей сестры.
вечер – привет от другой.
этот – смахнёт тегеран и москву
к будущему сентябрю –
выйдя на холм, зажигая траву,
истинно вам говорю.
* * *
похороны оппозиционера
толпа
проблесковые маячки
та же манера у родины
та же манера –
невзначай заглядывать мне в зрачки
к каждому дымящемуся разлому
приставлять трёхместную диван-кровать
мячики вопросов от доброго к злому
следователю пе-ре-ки-ды-вать
зря я звонил тебе как другу:
ты наряд отправил ко мне
очередь стояла по кругу:
церковь и кладбище – в другой стороне
снова весна на проспекте науки –
из-под снега виднеется говнецо
роботы пожимали мне руки
пробовали распознать лицо
у. я.
я был старше неё
примерно в два раза
и не был
ей интересен
и всего один раз
взял её руку
и приложил запястьем
к своей щеке
она
не отнимала руку
секунд десять
потом развернулась
и ушла
больше не виделись
а вчера приснилась
во сне уменьшилась
стала улиткой
и сидела
у меня на ладони
* * *
был день как шерсть
разодран по клочкам
по ёлочкам
неряшлив
одинаков
перегоняли снег на бетакам
стояли добровольцы у бараков
победу присуждали по очкам
блевали с ханки
и жевали жмых
испытывая счастье первой дозы
подростки хорохорились
а их
подруги молча сглатывали слезы
засыпан пеплом кустик у окна –
курили целый день
была страна –
одна большая братская могила
я помню что тогда была весна
тогда была война
была и выла
* * *
свистнет ещё, услышишь, и там, где расслаивается свет
от краснокирпичного – напрямик через ледяной – к лубяному,
выйдут, почти что совершенны, хотя их и не исполнишь тут
в передвижных кукольных театрах вращающихся в поту
сельскохозяйственных поселений, равно и в благочестивых
посёлках близ разделительной черты, этих пасеках неба –
впрочем и в тех, на которые ежевечерне смотрят они
через щели прицелов, и те на них смотрят ответно
через такие же, тоже нельзя показать – странное
сближение, ну хоть вагнера там порой можно исполнить,
даже желанно: один их великий шейх всё ездил
во время войны встречаться с бесноватым адольфом –
забавно, что “бесноватый” – тоже пропагандистский штамп
своего времени, это был риторический ход, нагнетаемая
истерика, в тот год был сильный мороз, и из лесу вышли
разные существа, ну и он среди них, и сразу направился
к поселеньям ишува, а некоторые утверждают, что к лагерям беженцев, но какие
там беженцы, до них ещё без малого четверть века,
впрочем нашим детям и вашим уже фактически всё равно,
ваши-то вообще даже слова ишув не знают, и он направился,
странно скорчившись, будто прижимая что-то к животу, и при этом там – знаешь – звучала
увертюра к лоэнгрину в исполнении
большого симфонического оркестра баварского радио и телевидения, и они должны были выбирать:
те, которые играли на уде и на дарбуках, сначала было рванули
к тем – из краснокирпичных, ледяных, лубяных, потому что понятно –
у них тоже струнные и этнические ударные, но быстро
сообразили – и побежали к баварцам, а уж скрипачам и альтистам поневоле осталось
сгрудиться в кучку, довольно жалкую кучку возле тех трёх,
и вышедший, серый, со свалявшейся шерстью, странно развернулся,
уже почти в полете, и под общий выдох внезапно
упала краснокирпичная, чего мало кто ожидал, даже не охнув,
немного дольше продержалась ледяная, потому что лёд
проницаем хотя бы оптически, и световая волна не могла её повалить, и лишь лубяная
так и стоит до сих пор на том поле, на холодном ветру, на нестерпимом
сквозняке, в неё возят в защитных костюмах у которых кевлар – это
только внутренний слой, о наружных мы умолчим,
специальные делегации с третьим допуском к центру,
где стоит временная игла, где расслаивается свет.
Геннадий Каневский
Геннадий Каневский (р. 1965) — московский поэт и эссеист. Окончил Московский институт радиотехники, электроники и автоматики. Автор восьми поэтических книг, выходивших в издательствах Санкт-Петербурга, Москвы и Нью-Йорка, и книги избранных стихотворений «Сеанс». Публикуется во многих российских и зарубежных изданиях. Лауреат премии «Московский наблюдатель» за заметки о литературной жизни (2013), премии журнала «Октябрь» (2015), спецпремий «Московский счет» за книгу «Сеанс» (2016) и за книгу «Всем бортам» (2019).