400 Views
— «Глаза, как звёзды», — это хорошо? По-моему, какая-то пошлятина!
— Напиши: «родные глаза».
— Это у мамы родные глаза.
— Да причем тут вообще глаза? Напиши: «Ты мне нравишься!»
— Ага! А потом кто-то напишет «я тебя люблю» и это будет лучше.
— Напиши: я хочу тебя.
— Вот это пошлятина же?
— Я думаю о тебе и мне тебя не хватает!
— А Кристине тогда что писать?
— А ты что, тоже ей пишешь?
— Другой Кристине.
Мы сидим на длинной узкой скамейке в школьном спортзале «на сцене» позади тренажеров. От всего зала нас отделяет большой плакат «Привет участникам соревнований!» Из-за плаката доносится стук мяча, ор и аплодисменты: финал чемпионата школы по баскетболу.
Наша школа – самая баскетбольная в городе. Место в сборной школы – золотое кресло. Поездки по области, новые покупные кроссовки, освобождение от уроков на время соревнований, внимание прекрасных леди из параллельных классов. Сегодня мы играем два матча. Один уже прошел, и мы в финале. Мы – девятиклассники, а в соревнованиях команды 9-х, 10-х и 11-х классов. Мы упорно тренировались целый год. Но в этот раз финал совпал кое с чем поважнее. Завтра 14 февраля – День Святого Валентина.
Мы пишем валентинки. Андрей с Рустэмом читают мне вслух свои шедевры, пока я дриблю с мячом на ровном квадрате между тренажерами и бурчу, что написал бы иначе, но в целом и так сгодится. И все вместе мы ржем над Бахромом. Он исполнил пафосную валентинку в духе признаний героев индийского кино. Он признаётся, что некоторые фразы взял именно оттуда.
— А может, ты сам прочтешь ей вслух и станцуешь при этом? Андрей делает «танец гуся», изображая кистью руки шею и второй рукой – хвост.
— Слушай, она же таджичка. Все таджикские девчонки смотрят индийские фильмы. Все, кого я знаю. Она тебя спалит и будешь, как лох. Напиши что-то своё, но от души.
— А почему ты не хочешь на таджикском написать, Чакраборти Митхун?
— Она русская, — удивляет нас Бахром. Дело в том, что он из очень традиционалистской семьи. Все сёстры Бахрома носят только национальную одежду. Отец Бахрома занимает должность в горисполкоме. В семье все ходят по струнке. У Бахрома уже давно «намечена невеста».
Все эти укрепления семейных связей с извлечением последующих житейских благ напоминают династические браки в микромасштабе, только там на кону судьба народов, а здесь — место на заводе, доля в «малом бизнесе» — автомойка или цех мороженого, возможность купить квартиру в более комфортном районе.
Девятый класс. Дети же совсем. А у него невеста. Он закончит школу, отслужит в армии и его женят на ней, а ее выдадут за него, если только кто-то из них не сбежит.
— Она так…не совсем русская, но и не таджичка.
— Это как?
— Эй, он возьмет, переведет на таджикский – одно своей русской отправит, одно невесте своей!
— Да она маленькая еще!
— Я вот люблю Катю и пишу только Кате.
— Ага, где ты, и где она!
— Вот напишу и посмотришь… Да хватить дрочить этот мяч, ну помоги мне, ты же русский.
— Серёга тоже русский.
— Он тупой.
С дальнего конца скамьи слышится крик и подзатыльник, потом смех.
Я думаю об игре и внимательно слушаю счёт. Игру можно не смотреть: это играют одиннадцатиклассники из «А» и «Б», две одинаково сильные команды. Одна – очень сыгранная и упорная, в другой – два лидера сборной школы. С ними за пределами школы тренируемся вместе и хорошо их знаем. Мы – молодые да ранние: победили всех с большим отрывом, но эти «старички» очень сильны. И сегодня мы дадим им бой.
А валентинки… Мне некому их писать.
В прошлом году на «Балу Влюбленных» я внезапно получил семь анонимных писем. Это были открытки, самодельные сердца, украшенные рукописными цветами, письма на тетрадных листках. Кто-то даже вырезал фигурки артистов из журнала «Йес», наклеил и написал им диалоги. Одно признание было достаточно откровенным для подростковой валентинки. Одно – в стихах. В одну записку была завернута шоколадка. Одно – смешное – откровенный фэйк. Его написали мои кореша — разыграть меня.
Я сохранил все, они где-то лежат в нашей старой квартире в Ходженте. Но я так и не нашёл адресатов, кроме моих друзей, которым и сам написал фэйковые валентинки, якобы от пожилой учительницы математики и от директора школы. И адресаты никак не проявили себя в течении этого года. Были ли среди них одноклассницы? «Бал Влюбленных» — большое событие, где смешивались ученики из разных классов, а я – микросуперстар. Забрасываю трёху и зал скандирует «Киса».
Киса (не Воробьянинов) – мое прозвище.
Наши девчонки-отличницы сидят и заполняют какие-то канцелярские книги под диктовку завуча, когда я вхожу к директору вместе с классным руководителем. У меня нет ни одной четверки за сочинения, все пятерки, бинго, и моя тетрадь вместе с тетрадями других отличников сегодня должна была уехать в гороно. Этому помешал Гепард Честер (тот самый, который любит Читос), коего я нарисовал прямо на титульном листе.
— Что это такое? Как я это покажу? Это же ученическая тетрадь! Где дисциплина?! – зычно отчитывает директор мою классную. Директор (директрисса) – женщина-монобровь, высокая, крепкая, суровая. Прекрасный завхоз: в других школах из-за разрухи давно нет завтраков, у нас – есть. Ремонты каждый год. Есть даже компьютеры. Однако, нравы у нее явно не либеральные.
— Но оценки же?
— На обложке оценок нет. Есть это! Это что вообще?!
— Киса, — выдержав паузу тихо отвечаю я.
Все сначала улыбаются, а потом начинают смеяться в голос.
— Так. Снимите обложку, прикрепите от другой тетради. На олимпиаду поедешь. Иди, «киса».
С тех пор это прилипло. «А у Кисы есть подружка?» слышу вслед, когда иду по коридору. Звучит странно и смешно. У Кисы подружки нет.
Я влюблен в Аэлиту из романа Алексея Толстого, в учёбу и баскетбол. Потом у меня появилась новая страсть – Оли из романа Сергея Вольфа «Где ты, мой маленький птиль?». Обе – выдуманные инопланетные девушки, которым создатели «протюнили» все человеческие недостатки: серьезные исключили совсем, а незначительные превратили в милые. Всепонимающие и отважные, трогательные и честные, умные, ироничные и открытые – они пленяли меня своим разительным контрастом на фоне настоящих земных леди.
Обнимая подушку, я представлял герметичный мезонин космического корабля, где мы просыпаемся со спасенной с Марса Аэлитой и чертим на запотевшем иллюминаторе новые маршруты «от звезды до звезды», и Большая Медведица сияет такая огромная, и внизу плывут океаны и континенты открытой нами планеты.
На тренировке я бежал по наклону вверх, в предгорье, а потом вниз, бешено разгоняясь и прыгая через камни – этакий таджикский паркур. Остановишься или замешкаешься – вывих, перелом, падение. Я представлял, что лечу на бреющем полёте на политорском дельтаплане и меня догоняет Оли в серебристом трико, хохочет, показывает фак и улетает в закат, а я бросаюсь вдогонку и когда догоню – это будет самый лучший поцелуй в моей жизни.
«Киса» был хорош в той финальной игре. «Киса, выдай трёху», — скандируют трибуны и Киса выдаёт. И ещё. И ещё. Нет, мы не победили грозный 11 «А», но были близки, заставили их хорошенько побегать и сражались, как львы. Они жмут нам руки. Они победили, но качают на руках меня и Рустэма. У нас теперь места в сборной школы.
На балу мы валимся с ног, но это тоже событие года, надо присутствовать. За углом школы пьем водку с соком и врываемся на движ.
«Вон она», — толкает меня в бок Бахром.
Рыжеволосая девушка с широкими плечами, в рваных джинсах (это ультрамодно для нашей школы). Ее волосы крупными кудрями падают на лицо. Она прыгает под «Фристайло-Ракамакафон» в настоящих американских «Рибоках» с высоким голеностопом.
— Нихера себе, Баха, губа не дура! Вы встречаетесь что ли?
— Смотри на задницу! То есть, Баха, извини, у твоей девушки красивая фигура.
— Чо ты гонишь! Если ты ее при нас не засосёшь, мы тебе не поверим, — резюмирует Андрей.
Конечно, мы ее знаем. Это Марина из 9-го «В». О ней ходят легенды.
В школе-гимназии №13, главной русскоязычной школе Ходжента, где к тому времени учились дети всей городской элиты, и куда ездили почти все русскоязычные дети из других концов города – два гимназических класса с усиленной экспериментальной программой. «А» — гуманитарный, «Б» — математический. Я — в «Б», но в этом году перевёлся в «А», как раз из-за баскетбольной команды. Еще есть «В» — с простой программой средней школы: туда набирали детей из закрывающихся русских школ по городу. Еще есть «Г» и «Д» — классы, где обучение на фарси.
«А»лкаши, «Б»албесы, «Г»овно и «Д»ураки. Это наши межклассовые дразнилки. А вот «В» внезапно означало «В»ерующие.
В послевоенном Таджикистане три «культурных пространства», где теплится какая-то альтернативная идеологическая жизнь, где есть свежий ветер новых идей, где интересно жить и вращаться ищущей молодёжи.
Международные организации (от «Красного креста» и «Врачей без границ» до «ООН» и «Юнеско»). Там можно волонтёрить, общаться с иностранцами, учить языки, начинать делать карьеру, зарабатывать неплохие деньги, делая благородные вещи – налаживая новую жизнь полуразрушенной страны.
Свежесозданные, пока еще независимые СМИ. Выживающий на кредиты от международного сообщества Таджикистан Эмомали Рахмона тоже создавал «витрину демократии»: на гранты международных организаций открывались радиостанции, газеты и телеканалы. Общереспубликанская тусовка сотрудников этих новых СМИ – самые демократичные и образованные люди страны. Все друг-друга знают и поддерживают, налажены горизонтальные связи, семинары, приезд спикеров из Европы, Японии, России и С.Ш.А. Это юное дыхание новой оппозиции. Впоследствии многие из этих СМИ закроют.
Христианское благотворительное движение. Этих организаций много, но они объединены в единую сеть, дружат и сотрудничают. Всё это протестанты. Баптисты, Адвентисты, Солдаты Христа.
Если «международники» строят инфраструктуру и заваливают страну книгами и гуманитаркой (которая совершенно в дичайших масштабах разворовывалась), а журналисты расследуют, «создают климат» цивилизованных дискуссий и правдивых новостей, то «Солдаты Христа» делают самую грязную работу: имеют дело с наркоманами, инвалидами, ВИЧ-инфицированными, послевоенными сиротами, опустившимися и спивающимися бедняками, стариками, чьи дети уехали и больше не вернулись.
Как ни странно, кучу моих ровесников от криминала и героина спасли именно эти люди. Вместе со Словом Божьим эти новые миссионеры принесли в наш горный край хип-хоп, брейк-данс, панк-рок, граффити, стритбол, бразильское джиу-джитсу, алтимат-фрисби, музыкальные инструменты, презервативы и билеты в новый мир.
Спустя годы я прикоснусь ко всем трём этим кругам, поработаю в «Красном Кресте» и на местном радио, съезжу в Австрийский Христианский Лагерь, но сейчас я нахожусь в четвертом «культурном круге» — круге советских русских, который растворяется на глазах: старые умирают, молодые уезжают, умные и талантливые из оставшихся развиваются и уходят в вышеописанные три. Все, что остается – переваривает самое себя и маргинализируется. Тридцатые микрорайоны имеют в каждом по банде именно русскоязычных гопников, которые сражаются и выясняют отношения.
В 34-м (нашем) мкр. боксеры. На их счету эпичная победа в масовой драке район на район. Зато в 33-м убийство, причем в духе Робин Гуда – банда подростков убила главного местного рекетира. В 31 мкр. возле реки – «гребцы». Отличаются беспричинной жестокостью. Продают наркотики. Грабят людей на улице. 32-й – район продажной любви. Банда оттуда – самая взрослая по возрасту. Они качки, у них машины, деньги, свои тренажерные залы в подвалах и ларьки на районе.
Эти ребята – целевая аудитория христианских миссионеров. Работа ведется достаточно успешная. Количество русских классов в школах по городу начало сокращаться, и в нашей гимназии укомплектовали «В» классы. Каждый второй ученик был прихожанином какой-либо протестантской церкви или вращался в этих кругах. «В» — верующие. А еще – «Ван Даммы». В силу бэкграунда дрались они, как правило, лучше и яростнее остальных.
Марина недавно вернулась из Америки. Уехала туда по линии адвентистов и училась там два года. Она – сирота. Ее мать – русская, отец – иранец.
Персоговорящие есть в Афганистане и Пакистане, в Индии и Узбекистане, в Ираке и Сирии (курды), но в Средней Азии только два государства, где массово и официально говорят на фарси: Иран и Таджикистан. Иранец – перс здорового человека, таджик – перс курильщика: такое здесь отношение — приезжие иранцы считались экономической и культурной элитой.
Душанбе, гражданская война, интернациональная семья гибнет, Марина с младшим братом в числе прочих беженцев уезжает в Согд к бабушке. Бабушка умрёт через год. Если бы не адвентисты, эта история выглядела бы в виде одного абзаца. Но Марина селится в общежитии, учится в школе при церкви, сдает TOEFL и уезжает учиться и жить в американской семье.
Это всё она мне потом расскажет сама, но сейчас мы просто смотрим на эту танцующую новенькую, которая заткнёт за пояс всех в наших элитных гимназических классах, но учится среди малолетних гангстеров просто из-за нехватки мест. Это, ее, кстати, совсем не смущает. Марина – солдат Христа. Учеба в классе неблагополучных детей – вызов и миссия.
Она вернулась совершенно другим человеком. Она отличается от себя ранней и от Таджикистана настоящего. Слишком открытая, слишком смелая, слишком свободолюбивая. Много энергии, много хобби, много слов и мыслей. Обостренное чувство справедливости. Внешний вид. Речь. Манеры.
Марина танцует брейк, свободно говорит на английском, организует благотворительные концерты, поёт в хоре, работает вожатой в лагере, раздает антинаркотические листовки и является «затычкой в каждой бочке». Разнимать драку за школой? Да. Урезонивать пьяного мента? Легко. Спасать бездомного пса? Марина уже здесь.
Крепко сбитая, раскачанная американскими курсами физподготовки, широкоплечая Марина могла легко орать в лицо гопарю: Нет, не стыдно мне так жопу штанами обтягивать! У тебя вон лицо, как жопа, ты же как-то живешь!
Прогрессивную общественность в нашем лице живо интересует вопрос: занимается ли Марина сексом? Там, в Америке, точно ведь да. А если это так, то переход к этой части отношений с ней будет быстрее, к тому же в нашем «Клубе самых популярных девственников школы» никто особо не представляет, как в случае чего, обычно переходят к самому интересному. А ей и намекать не надо, она сама намекнет. Повезло Бахе.
Я перестаю прыгать на танцполе. В голове шумит и мне плохо. Две игры, танцы, бухло, снова танцы – это перебор на сегодня. В актовом зале беснуется толпа. Вот включили медляк. Я покупаю сок в безалкогольном школьном баре. На подоконнике сидит Баха и наблюдает, как Марина кружится сначала одна, потом с подругой, потом с каким-то парнем из параллельного, потом – снова одна, изображая смешные балетные Па.
— А ты чего? Иди к ней же.
— Да ты не понял.
Мы выходим на воздух и садимся на бетонную плиту под железным спутником, символом школы (она имени Гагарина).
— Мы с ней соседи. Просто понравилась мне.
— А говорили хоть раз?
— Конечно! Много.
— И чего?
— Она уедет в Америку опять скоро. Экзамены сдала. Я хотел просто письмо ей написать, записку или открытку. Так просто, отдать и всё. Помоги, что тебе стоит?
— Баха, я бухой и устал. Хотя бы мне скажи, что бы ты хотел ей сообщить, а я сформулирую?
— Ну…что мы никогда не будем вместе. И…что я всё равно влюбился. Что я хочу ей что-то хорошее сделать на память. Все равно что. Она уедет – и все. А я хочу. Но я не знаю, что. Она превосходит как бы. Все что у меня есть.
— Ты хороший парень, Баха. Ну тогда просто внутри себя, мысленно возьми… тогда просто подумай о ней хорошо. Удачи пожелай. А мы напишем что-то вроде: «Удачного пути, ты себе не представляешь, какое удивительное будущее тебя ждет. Пусть все получится!»
— Это как бы не то, — мнется Бахром. — Или нет. Давай так и напишем, хорошо. Я утром ей отдам.
— Давай перед первым уроком здесь же увидимся, Баха, напишем письмо твое.
Я шел домой в приятной усталости и легкой эйфории. Отличный день. А что делать с письмом? Напишу. Внезапно, мне очень захотелось, чтобы у этих ребят действительно все было хорошо – вместе или по-отдельности, здесь или где-то еще.
Вот ведь как бывает. Человек хочет отправить вдогонку другому человеку какой-то свой луч, какого-то своего светлого чувства. Он на что-то надеется или нет? А Марина? Что она сделает, когда прочтет? И вообще: это же напишу я. Вот станут они дальше общаться, я что – буду всегда за него письма писать? Да не будут они встречаться. Ну, точно. Она уедет в Штаты, он будет в Хукумате по протекции отца сидеть. Напишу хороших слов, напутственных, от души. Ей приятно, и он успокоится.
*
— Ехал сегодня, опять твой голос по радио слышал, — говорит Музаффар.
Уже три года я работаю на местной радиостанции. За это время из республики уехало еще больше русских. У нас есть техническая проблема: дефицит голосов. 40% рекламных роликов и эфирных промо-материалов я озвучиваю сам. Как я только не обрабатывал свой голос, чтобы один ролик отличался от другого.
В большом актовом зале Таджикского Государственного Университета Права, Бизнеса и Политики, с трёхметровыми окнами с видом на совсем близкие горы мы придумываем шутки к будущей игре КВН. Я тут на правах приглашенного консультанта. Нам предстоит открыть сезон.
— Смотрите: таджикская футбольная сборная на чемпионате мира: «наши футболисты строят стенку», говорит комментатор, и тут на сцену реально выйдут игроки в форме, а на головах строительные каски, и они газобетонными кирпичами застроят ворота, а один попросит тренера вернуть его паспорт!
— Вот это да, это хорошо. Это про нас, про таджиков, но по-доброму, — радуется худрук из деканата.
Он, как заправский аккаунт в рекламном агентстве: блокирует все, что кажется нам острым и смелым и нудит, что его уволят, если такое прозвучит на сцене от имени университета. Но один препохабнейший и неизящный гэг мы все же исполним внепланово.
Долгое время в Средней Азии вместо туалетной бумаги использовали специальные каменные скребки. Мы показываем сценку про эволюцию туалетной бумаги в Европе и Таджикистане.
— Когда пришла цивилизация, вот во что это превратилось там, — говорю я и показываю рулончик, а вот во что это превратилось у нас: показываю правильный прямоугольный кирпич.
Шутка заходит, но судьи снимают за нее баллы и мы проигрываем первую игру сезона. Стоим на ступенях «Марка́зи Джавоно́н» — дворца молодёжи в самом центре города. Вокруг – вечер пылающего лета, теплая земля, свежий ветерок с реки, горы в невероятно красивых сине-оранжевых сумерках.
— Да нормально, они смеялись же.
— Да и без этого могли бы победить!
— А я Вам говорил.
— Привет, отличная игра!
В диалог врывается звонкий женский голос.
— Хорошо, про стенку и про кирпич, и про детей-депутатов. Дикари сраные, так их, только лицо могут делать.
Я поднимаю глаза.
Марина.
*
— Да я помню тебя со школы, мы же за вас болели. Мы же за тренерским столом сидели, вели протокол матчей, я активисткой была же. А когда вы с 22-й школой играли, мы, если честно, вам несколько очков приписали, чтобы вы выиграли.
— Блин, мы же потом с ними из-за этого в раздевалке подрались. Они орут: обман, а мы – не может быть. А я и помню: вроде там был отрыв. И слово за слово… А Рустаму-Танку ещё нос сломали. А Хуршед Давронович кричал, что если не прекратим, он из ракетницы стрелять начнёт… Так это всё ты?
— И Наташа ещё. Да уж. Я не хотела, это же не честно. Но ты помнишь, как они себя вели?!
Мы идем пешком по мосту через реку. Нам по пути в 30-е микрорайоны.
Пока я учился в университете, работал на радио, играл в КВН и завоевывал кубок «Гульбахора» по баскетболу – Марина пожила в Нью-Йорке и Москве, отучилась по двум программам обмена и в очередной раз вернулась. Теперь она работает в USAID – агентстве США по международному развитию.
Ее крупные, рыжие, почти тёмно-красные волосы совсем не изменились, и без того смуглая, она загорела и сделалась медной. Красные волосы, красная кожа и ярко-синие, как диодные фонарики на брелоке, глаза. Волосы всегда лезут в лицо и она делает высокую растаманскую кичку. Она и так на голову выше средней таджикской девушки, но с этой прической ее видно издалека.
Мы в отпусках. Я в академическом, она в рабочем. Каждый вечер у нас стритбол. Рубимся один на один, два на два и три на три. Смотреть на это собирается весь район. Играем и просто так, и на пиво, и на деньги. Каждый вечер я ищу глазами рыжую копну волос в толпе зрителей. И нахожу.
Каждый вечер мы доходим до канала, опускаем ноги в воду и смотрим на горы. Мы съели здесь бахчу арбузов и дынь. Сегодня мы пьем выигранное пиво.
— Если так пойдет, мы будем выигрывать всё пиво, что они будут ставить, но в скором времени не сможем выиграть больше ничего и сопьемся. Марина, ты же христианка, тебе можно пиво?
— Христианину нельзя воровать и убивать, и делать всякое говно. А пиво христианину можно. Марина делает большой глоток. Но пиво может способствовать потере самоконтроля, ведь ты можешь начать делать под ним всякое говно, однако, пиво способствует и расслаблению: вот сейчас я хочу говорить с тобой о приятном, но меня бесит мой день, но ты тут ни при чем, поэтому, чтобы мой день не бесил и тебя (что было бы зло) – я применяю пиво. Что точно можно христианину, так это пользоваться своим разумом и отличать подлинную херню от надуманной.
— Марина Лютер Кинг «Пивная проповедь»!
— Надо в горы, — говорит Марина, — пошли в поход. До какого родника ты доходил?
У нас это называется: «считать родники». Горная гряда на горизонте кажется большой монолитной складкой, единым драконьим хвостом, но на самом деле это совокупность многих гор. Между ними в низинах есть сады и оазисы дикорастущего урюка и есть родники. Считалось, что самая высокая гора, пик которой виден из любой точки города, начинается у подножия седьмого родника. Это очень далеко. Я доходил до пятого, Марина – до третьего. Поход назначается на эти выходные.
*
Мы выйдем на рассвете и в семь утра подойдем к подножию гор. У нас тридцатилитровые рюкзаки и палки для опоры, аптечка, запас еды и воды на три-четыре привала и даже алкоголь в сумке-холодильнике.
Мы еще не знаем, что вместо одного дня, проведем в горах три.
— Я сделаю тебя, Мала́х! («Малах» на фарси «кузнечик»). Это тебе не под кольцом прыгать!
— Ты в таких шортах, что я рад, что буду плестись позади!
— Это горы, мать их, настоящие горы, подавленное восстание земли против небес! Прах Гекатонхейров, испепеленных молниями Зевса. А родники – слезы Циклопов, заточенных в каменные кандалы!
— Мы взберёмся вооон туда, прямо на эту сиську Матушки Земли и поцелуем ее в затвердевший сосок! Мы заколотим самый великий слэм-данк в истории горного баскетбола без мяча, и пусть эта история начинает писаться прямо сейчас!
Мы в экстазе. Настроение зашкаливает. Да, это предгорье мы проходили сотни раз в своей жизни, но сегодня мы идем вместе и ветер сдувает с наших лиц остатки сна.
— Что тебе снилось?
— Мы!
— Что именно?
— Расскажу на вершине! Догоняй!
Её физическая подготовка – уровень Бог.
— Где ты тренировалась?
— В Пенсаколе. Это город, где я живу в Америке. Там военная база и порт. Смотрел «Золотые крылья Пенсаколы»? Про летчиков. Там у нас – океан! Я там бегаю и плаваю. А ты что, думал, тебе придется меня тащить?
— Как минимум – твой рюкзак.
— Зад свой тащи к вершине быстрее. В Пенсаколе, кстати, есть сёрфинг. Ты похож на сёрфера.
Мои волосы выгорели в светло-жёлтый и белёсый. Сам – загорел, как уголь. Я похож на стрелка швейцарского горного батальона. Передо мной в шортах, явно придуманных шайтаном, упорно шагает вверх медно-красная женщина, время от времени буравя меня сапфировыми глазами.
— Я плаваю, как говно.
— Значит, не тонешь.
— Я не сёрфер, но на мне можно серфить, как на доске.
— Внешне похож и этого достаточно. Мы в горах, а не на море – пользуйся этим.
— Если на седьмом роднике будут волны – ты меня раскусишь.
— Ты видел большую воду?
— Видел Кайракум ребенком впервые. Он настолько огромный, что я остолбенел.
— Это пшик по сравнению с океаном. Вид океанской волны вблизи способен сделать верующим любого пустынного безбожника.
— Это страшно и величественно?
— Это…сразу всё!
Что-что, а горы, именно трудное, долгое восхождение наверх, деловитое карабканье, передышки, взаимопомощь и усердие – сближают и развязывают язык лучше любого алкоголя. «Парня в горы тяни, рискни…», — пел Высоцкий. Мы были друзьями, мы были влюблены, но к седьмому роднику мы пришли роднёй.
Спуск медленнее, чем подъем: закончились предгорные пологие холмы и начались действительно опасные участки. Где-то надо ползти на четвереньках, где-то кинуть рюкзак вниз и слезть налегке. Мы перелезли первую гряду, с вершины которой прекрасно видна наша цель. Теперь спускаемся в ущелье и уже по нему – в оазис к подножью.
— Я сейчас поняла, почему мы все такие дерзкие.
— Мы?
— Ну, мы, азиаты, кавказцы, восточные люди в общем. Вот ты – жил в другом месте, приехал сюда, увидел всё это, огромное такое, величественное, мощное такое и оно тебя приземлило. Оно тебе напомнило о месте человека в мире. Человек, он велик и прекрасен, но много о себе думает. Не знает, как выглядит этот дикий мир. Теряет картину: как оно все есть. Берега теряет, короче. А ведь есть планеты больше земли во много раз. Представляешь, какие там горы…
И вот мы. Мы среди всего этого живем. Выросли. И когда уезжаем туда, к людям, в большие города – мы там, наоборот, теряем притяжение. Как астронавты на Луне прыгали высоко. Вот ты камень возьми потяжелей, подними, как гантелю, много раз. А теперь без него руками помаши. Чувствуешь, как летают? Так и мы в городе. Берегов нет. Правил нет.
Тут, смотри: сейчас проголодаемся – на двоих поделим. Надо огонь – добудь огонь. Надо еду – ищи, охоться. Никто не даст ничего – сам бери. Всё опасно. Вон, поскользнёшься и полетел…
А там другое. Людские отношения. Мы в этом дикие. У женщин свободы нет. У мужчин тоже нет. Уважение кривое: из-за силы и статуса. Нам поэтому надо ехать учиться у них, в города их. А им надо учиться горам.
— «Им надо учиться горам» — вот это звучит поэтично. Мы с тобой тоже пришли учиться горам.
— Не этому мы пришли учиться, — хитро говорит Марина.
Где-то в глубине меня загорается оранжевый шарик.
Мы приходим к седьмому роднику уже в вечерних сумерках без единого привала за день. Ноги подгибаются. Голод пришел только сейчас. Мы видим деревья и идем к ним. Где-то бурлит вода, но стремительно темнеет. Надо разбивать лагерь. Вешаем на тутовое дерево туристический фонарь. Это наш ночник. Второй закрепляем на камне. Палатка. Дрова. Костёр. Вот мы уже лежим на теплом камне и смотрим на низкие звёзды.
— Отличный день! Мы обо всём поговорили на год вперёд. Что ещё? Знаешь, что общего между тобой и этим небом? Удивительная красота.
— Раз пришло время слащавых комплиментов и прочего разврата: кстати, у нас есть виски.
— Я знаю, я же тащил этот перевес на себе. И только предвкушение твоих пьяных поцелуев удерживало меня от бунта.
— По идее – его надо выпить на самом верху, но потом опасный спуск. Никакого алкоголя на вершине. И подниматься мы тоже должны трезвыми.
— Впереди вся ночь. Сейчас или никогда.
— Это шотландский виски. Он создан в горах Шотландии и будет выпит в горах Таджикистана. То, что началось в горах, закончится в горах.
— Ты словно пишешь рекламный текст.
— Это ты словно слышишь рекламный текст.
Мы пьем и едим абрикосы. Вы никогда не закусывали шотландский виски абрикосами нежной и теплой южной ночью в диком оазисе посреди тектонического безмолвия? Вы не жили. Но если у вас когда-то был поцелуй по любви, вы не безнадежны.
— У меня есть сюрприз для тебя.
Марина роется в боковом кармане рюкзака. Смотри:
Протягивает мне сложенную вчетверо крафтовую бумагу.
Я разворачиваю. Черной гелевой ручкой, ровным округлым почерком на бумаге написано письмо. Пытаюсь прочесть, подношу фонарь к бумаге.
— Так… СТОП! ДА ЛАДНО! И что ты этим хочешь сказать?..
— Я знаю, что это сочинил ты.
— Как?
— Бахром рассказал после того, как вручил мне это. Подарил, а потом внезапно сказал, что не может соврать и выдать это за свое. Пожелал мне доброго пути и ушел. А это осталось у меня.
— Вот этот его поступок был гораздо красивее того, что он изначально задумал и того, что я написал за него в этом письме. Надеюсь, у него всё хорошо. Я не встречал его за это время.
— А ты, что ты чувствовал, когда это писал?
— Я чувствовал, что понимаю его, человека, который только что вытолкнул из сердца какую-то новую вселенную, а теперь хочет запихнуть ее себе в рот, и пережевать, обдирая дёсны о ее кожуру и давясь ее семечками, пережевать ее в крик «Люблю», который полетит вслед другому человеку. И это «Люблю» должно быть таким… неявным, ведь это очень странное люблю, люблю не «огня и ветки», а «фонаря и стены». Как это вообще можно сказать? Чтобы согреть напоследок и не поселить в том, другом, который не волен равновелико полюбить в ответ, чувство вины или смятения? Наверное, ровно так как он и сделал.
— Я слышала тебя по радио и много раз читала этот текст твоим голосом.
— Нет, плиз, я не буду сейчас читать это тебе, если ты об этом… Это слишком грустно. Видишь ли, я думал, что понимаю того чувака тогда, но на самом деле отчетливо понимаю его только сейчас, и хоть у нас и не отношения «фонаря и стены», а как раз «огня и ветки» (я кидаю в костер хворост), но лето закончится и ты поедешь в свою Пенсаколу, а я поеду в Москву. Твоё будущее несомненно прекрасно, моё туманно, но тем и интересней. Но я не хочу перематывать эту пленку. Мы сейчас здесь, у костра, но почему-то мы оставили нас там и беседуем совсем о другом. Давай вернемся к ним, ведь у них сейчас должно начаться самое интересное. Если хочешь, я напишу тебе другое письмо. Оно будет только нашим.
— Ты знаешь, что такое «One Love», Слава?
— Одна любовь?
— One Love – есть одна любовь и один мир, и мир – это одна любовь, и главное в мире и в тебе – одна лишь любовь, и есть одна только лишь любовь, и любовь всегда одна и всё вообще – любовь, и ты любишь всё, всех и всегда одной и той же любовью, что живет в тебе, тлеет и разгорается. Когда ты говоришь кому-то One Love, это значит – ты делишься с ним своей любовью отныне и навсегда. И дальше это будет происходить уже без тебя, так как ты уже часть одной любви. Ты почувствуешь, когда надо это сделать. Ты захочешь плакать и смеяться, танцевать и бежать навстречу ветру, ты будешь скучать или беситься, ты будешь вдохновлен или затоскуешь, у тебя встанет или ты закричишь, или ты струсишь, но осмелишься. И когда ты скажешь словами или поступком One Love, это означает: чтобы ни случилось, везде и всегда, когда ты будешь чувствовать любовь, когда ты будешь улыбаться и смеяться – отблески этой любви будут незримо согревать того, кто когда-то слышал от тебя One Love. Слава, я говорю тебе One Love!
Мы целуемся и абрикосовые губы становятся райскими вратами, сквозь которые в меня льется даб ее сердца.
— Если в мире есть справедливость и если я – сотворец в сотворце, пусть этот момент навсегда останется на небесных серверах. Я хочу гонять на репите твою самую прекрасную в мире речь и этот поцелуй, Марина Тэфэри Мыкконен. Я хочу написать об этом. Если в моей короткой жизни и было что-то, о чем стоит написать, так это оно.
— Напиши про нас. Напиши так, чтобы внезапно из пустоты, в которую превращаются воспоминания, внезапно возникли стены и крыша, и чтобы в этом доме остались вечно нетронутые временем настоящие мы. Пусть это будет такой рождественский шар, в котором навсегда застынет этот момент. Придумай детали, сделай из этого байку, шутку, наври с три короба, только оставь нас голыми и настоящими, как сейчас. Можешь даже написать, что у меня грудь была пятого размера. Или поменять цвет волос. Только оставь мне мои слова. Вот эти слова.
Абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы, абрикосовые губы.
*
Палящим солнцем нас разбудил день. Наш оазис – воистину райское место. Из скалы бьет ключ, и стекает в узкую расщелину, а уже потом из небольшой пещеры вытекает бурный поток. Есть пологая заводь, можно даже купаться. Растет дикий урюк и тутовник. И в этом раю с измазанными тутовником ртами – Ева в синем купальнике с ромашками и Адам в палёных трусах Kelvin Kleim.
— Нас все потеряют. Что ты скажешь, когда вернёшься?
— Скажу, что встретил рассвет в горах. И видел солнце. Голое солнце.
Они сидит на мне и в ее волосах застряли лучи и заблудились там, и пропали там вместе со мной.
— Ты тоже – голое солнце.
У нас одни волосы на двоих. Крупные кудри. Медь и золото. Полезные ископаемые этих гор.
С камня у бережка мы бомбочкой прыгаем в родник. Потом лежим на горячей гранитной плите. Марина сложена, как Артемида. Я парюсь лишь об одном: пиструн скукоживается в холодной воде родника.
— Всё норм, — орёт она с берега, — иди уже сюда.
Снимаем друг-друга на мыльницу.
— Знаешь в чем разница между мной и этой горой?
— Ну?
— Подъем быстрый, а спуск долгий. А у меня вчера было наоборот!
— У тебя целый день для реванша. Я первобытная баба, ты первобытный троглодит и вон наша пещера.
Тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы, тутовые губы.
*
Мы стоим на вершине. Мы поднялись на нее ударным броском с лёгкими рюкзаками. На обратную дорогу: по бутылочке воды и по два сникерса. Но это будет утром. А сейчас мы заночуем на покоренной высоте, в чертогах Большой Медведицы, в то время как она отлучилась в поисках небесных ягод.
— Говорят, можно увидеть Париж и умереть. Они просто никогда не были здесь. Ты думаешь о смерти? Что ты думаешь о ней? Тебе страшно? Как бы ты хотел умереть?
— Я бы вообще не хотел. Я бы хотел так или иначе продолжаться. Вот как сейчас происходит. Вот был когда-то в детстве старый глупый я, трусливый был, такой, неумный весь. Ерунду делал. Вообще себе не потом не нравился. А потом он прошёл. И стал я другой.
А теперь и того меня не стало, и стал новый я, а теперь я тут сижу с тобой еще какой-то совсем новый. Четыре человека во мне умерло до встречи с тобой. А я жив.
— Человек меняется, но он же заканчивается и физически…
— А я верю, что где-то в непостижимом невероятном
немыслимом месте, благодаря неизведанным нами законам физики, благодаря удивительным вещам, которые, как мне кажется, я чувствую – что они есть, вот как-то удивительно так… продолжится наша жизнь.
— А тот человек, который ты сейчас, он тоже когда-то умрёт и родишься другой ты?
Она пристально смотрит на меня, потом вдаль. Мы так высоко, что ястребы летают под нами, а город едва различим по светлым прямоугольникам многоподъездных хрущевок северных кварталов.
— Мне нравится этот ты. Ему нравлюсь я, а он нравится мне. Что будет там со мной? (она кивает на горизонт. Параллельно синей линии, выше ее на сантиметр, серебряной рыбкой слева направо плывёт самолет) Зачем мне туда? Может ли быть лучше, чем сейчас? Ты самый лучший из возможных тебя сейчас?
— Самый лучший из всех тех, которые были, это точно. А ты?
— Я не знаю.
— Я знаю, что этот образ лучший из всех, что я наблюдал раньше.
— Может ли быть еще лучше?
— Только если ты снимешь майку и упавший прямо сейчас метреорит не осветит тебя своим последним сиянием.
— Отличная попытка! И удачная.
Нагими мы греемся в одном спальнике на прохладном ветру.
— Утром ветер станет невыносим, но сейчас это так хорошо.
— Это касается вообще всего. Но сейчас это так хорошо.
— Знаешь, Слава, как сказал Мартин Лютер Кинг в своей речи?
«Я не знаю, что случится сейчас. У нас впереди тяжелые дни. Но ко мне это не относится. Потому что я был на вершине горы».
Мы с тобой сейчас на вершине горы, в буквальном смысле на вершине горы и это лучшее, что может быть.
— Это лучшее, что может быть, — повторяю я.
Губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы,
губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы, губы.
*
Ее нос упирается в мою шею, а я смотрю на небо и думаю о том, что там, за мельхиором звезд, высоко-высоко есть стеклянный купол, а сквозь него за нами наблюдают чьи-то добрые глаза и чьи-то добрые руки бережно ставят этот хрустальных шар с огромной горой посередине на полку, рядом с другими шарами. В одних идет снег, в других стоят цветные дома, третьи светятся теплым светом, четвертые ритмично лучатся цветными огнями. Это шары запечатлённого счастья. Необъятная комната в непостижимом месте. Между миров и пространств, между прошлым и будущим, между тобой и мной, куда однажды всех нас приведут за руку и оставят в одиночестве. И тогда я узнаю этот шар и положу на него свою руку и окажусь тут снова. Я открываю глаза. Мы всё еще здесь. Я целую тебя во сне.
Видишь, Голое Солнце, я сдержал обещание.
Это мои глаза смотрят на стеклянный шар с горой.
И это мои руки бережно несут его на полку большой тайной комнаты. Это я пишу сейчас о том,
как янтарная даль обнажила в себе застывшее Сейчас.
Как мир пал ниц, словно толпа в мечети.
Как робок заблудившийся на коже гонец с вершины.
Как можно обнять вселенную, спрятанную в теплый сосуд красоты.
Как бесконечность была расстреляна в упор и замерла в блаженстве.
Как сквозь райские врата пронеслись космонавты новой жизни.
Как кружится голова на карусели тектонических плит.
Как вкусны абрикосовые губы на закате.
Как сеймическая волна дыхания, зачавшая прекраснейший из звуков, впитывалась в голову, прорастая электричеством у корней волос.
Как пахнет воздух, пропитанный далекими кострами пастухов, цветами, мятой и теплом камней.
Как на раскаленные плиты падают капли упорства.
Как захватывает дух бросающаяся в лицо высота.
Как бездны клубятся у ног, пронзаемые золотой саблей победы.
Как на коже, багровой, как гранит, остаются белые следы рук.
Как ладони горят от контакта с поверхностью чужой планеты.
Как метеоры сердец гаснут в ночи, оставляя горячий шипящий след между рёбер.
Как страсть тоскующей Африки сминала слова и кидала их в огонь, согревая нас.
Как костёр яростным танцем высекает искры из ночи.
Как родниковое серебро наполняет тебя ярко-синим небом.
Как звёздные парашютисты отважно прыгают в черную бездну.
Как мир стал туманом, который ты выдохнул и вдохнул.
Как сладка тайна и как пронзительна игла ее, сшивающая алыми закатными нитями прошлое и будущее в платье юных созвездий.
Как древние скалы остаются непоколебимы и время бежит от них.
Как сияют повсюду непостижимые знаки проникновенного единения.
Как невероятная негасимая вечная любовь таится между строк.
Как герои пробуждают в себе бессмертие разрядами под кожей.
Как отвага укрощает досаду терявших и помогает им обрести.
Как теплый дождь омывает ресницы слезами радостной встречи.
Как ручей алмазами холода срезает усталость с лица.
Как архар балансирует над обрывом, игривый и надменный.
Как светило из горячего становится нежным и засыпает, укрывшись одеялом горизонта.
Как город людей делается ничтожным, и ничтожными делаются и страхи, и похвалы его.
Как Большая Медведица хвостом касается горной гряды.
Как полковник Орион охраняет наши сны.
Как блестят спины ястребов в рассветных лучах.
Как смех наш разбивается эхом о скалы и осколки его тонут в глазах циклопов.
Как ветер целует тебя ниже уха, заставляя плечи покрываться мурашками.
Как солнце танцует в волосах твоих, голое солнце.
Слава Малахов
Креативный директор и поэт, автор, идеолог и администратор паблика и музыкального ансамбля "Дореволюционный Советчик", родился в Луганске в 1985 году, жил в Таджикистане, России и Украине.