226 Views
«….Обязательно должно быть что-то новое, новый язык во времена моды на преступность и бесстыдных преступников, во времена массового предательства конституций, философских учений, религий, принципов и ценностей, презрения к совести, во времена присвоения прав инструментами для их законного обеспечения, преобразований государств в ментовки, президентов — в нанятых убийц, наркобарыг и советников по оккупациих же собственных стран, во времена гигантомании молоди, когда выродки мстят благородным, когда честь в позоре, во времена концлагерей и хибар для беженцев, целыми суднами уплывающими от голода и тирании, во времена узаконенной лжи, во времена преобладания образов над смыслами и выбора в пользу вещей, а не духа. В такие времена невозможно писать стихи, как прежде: нашей поэзии необходим новый язык, иной язык, язык мужества перед лицом человеческой трагедии в крайних её формах…»
Нури Аль-Джаррах, из интервью порталу Teller Report, 1 июля 2023 года.
Семь дней протяжённости
(для Рами и его товарищей по Сирийской революции)
I.
Чьей кровью строки идут твои, а, поэт?
Слеп стих твой
И глас твой слеп
Но от мерного сотрясения воздуха — шепот убитым трав
Пшеница вытягивается во фрунт
Дабы содрогнулись нагорья
Дабы взглянуть
Изодранной глоткой жнеца борозду пропахали от подвздошья Евфрата до кровавой пещеры в подмышке Касйуна
Подъярёмные ревут, проезжают
Подъярёмные воют
Широкие гусеницы выгрызают следы в странноприимном асфальте
Подъярёмно-слепые нащёлкали пеплом семейных снимков:
Вот от стены к стене мечутся матери с сыновьями, девство тая в хиджабах руин
Вот рушатся стены из глины, вот проницает злак лета
Вот и бесплодное лето прошло, вот и другое в бесплодном строю
Вот какое-то лето бездетное с развороченным кадыком равнодушно ветрá назничь откинули, отсекая к отчему дому
Недолго струна в молодой ладони дергалась: недотянула
И дед, при всей улице в спину стреляный
Восстаёт
Ибо отныне молодым тут не место
Смерть их пережевала, сплюнув к нагорью
А я стихов не исполняю, я просто скомкал ладони в изодранный лист
II.
Чьей это кровью строки твои исходят, а, поэт?
Кому, как не нам с тобой
Кровоточить,
Кому, как не нам, остаётся
Кривясь, разбирать писанину в листах окоёма
Да наследство поэта в касыдах?
Странствуют облачно дети
И машет нагорная длань
Снимки, безмолвно-размытые, тают во взоре: подросток — ничком, пацана разъебало снизу по копчик, взывает к отеческой длани
Снимки наследуют снимкам: улыбка пошедшего по шелковицу в лете застывшем
Но укрыло его сновиденьем, объяло, несёт его смех в гордых дланях отцовских
Окоём хрупок
И ливень детей восхищают тарелок параболы
И так говорил лицедей, чей голос испили: «Имя моё было прежде безгласно,
Сцена сокрыта покровом
Костюм мой нежить украла
А голос
В колодце
мой
канул»…
И так говорила девочка с разбрызганными глазами:
«Отныне, на сей протяженности
Бабочкой стану».
И так возопил олимпиец: «Кровью мой голос излился!»
И коридором катился подвизг коляски смерти
И продал пацан реку полдня за чечевицу улыбки
И в вертограде, где пала звезда
И разошлась под пятою кровавой почва садов наслаждений
Молвил селянин подростку с разбитой камнями главою:
«Чу! То поистине трепет холодных дождей в коленах моих».
Отныне
Успокоение явлено в выстреле рядового
Вчера грузовик развозил арбузную сладость, а ныне — в саванов корках багровых спящие семьи; взрыхляют селяне могилы могилы могилы
Были открытыми прежде к улыбкам людей лица людские в селениях дальних
А ныне
Истаяли дети на снимках, сокрыты
Лица детей балаклавным покровом
И смерть на них ходит с мешком, то к тем, то к этим воротам
III.
Слышь, поэт, строки твои идут кровью — чьей?
В необоримый закатный миг брат мой — с располовиненным лбом…
Кровь его каплет на мой костюм…
Чья это кровь, а?
И чья спина, разворочена к западу взрывом, истекает в багровый закат?
Чья это кровь, а?
Чья это кровь, а?
Скажи свинцу: пусть чутка отдохнёт
Пока пишет касыду свою поэт, отверзая окна иному
Несёт пока мирта ветвь к мертвому, в саван укрытому
Пока стираных риз не обрящет жена
Пока в лес не вернутся птицы
И шарится взгляд по телу еще не убитой реки, живой, в полдень ли, или в квартале багдадском…
IV.
Чьей это кровью идут строки твои, а, поэт?
Чьею там кровью речного полдня труп истекает?
Чья это кровь? Кровь — чья?
Вот, надломились колена времен
Благовоздушие же
Обернулось вихрем, что, из вихря рожден, вихрю наследует
Снимков углы — клинками, разящими отображенных
Склонились солдаты в орешнике пуль, и смерть оглянулась
И так говорил страждущий, двух предавая земле тела отстрадавших:
«Станьте же поводырями моими к Нему!
Прервись, ожиданье!
И да уплатят сполна виру кровавую в день, когда лжет летописец!
Пусть станет пеон рачителен
Повесть сполна поведайте:
Ворьё распалило пожар в доме отца моего и матери моей
Ворьё отъяло и воровством же корило щеку сестры моей и руку брата моего
Ворьё позаклало волов моих, ослов же моих в кровавую яму загнало
Ворьё прикарманило лета луну
И странника разум
Ворьё повязало сестёр моих юных верёвками в поле в страду
И пацану у колодца череп раскамневало»
Ворьё изодрало юной мечты покров на клочки
И кровью зари осквернило ночные сорочки дев
И спала завеса, и увидел я то, что увидел: лик твой, убийца, в лике моём
Я ль ещё это
Или же враг мой уже?
На поле кричал я тебе; видели оба, как дни ризы сменяют
Как время сочилось в горстях
На поле кричал я тебе, и с вершины горы
И в граде священных долгов, где обретались мы оба
Видел, как мечутся два твоих зрака
Вот руки твои наливаются силой и сохнут, дряхлеют
Почвою крови моей
Изгнан я сквозь врата, ты — сквозь другие
Не снимок тебе я отныне, и ты мне не снимок
Тебя призываю:
Приди и возьми, что манит,
Рукою тупою топор мне в спину вложивший и тьму в мое сердце!
Явись ты, зашедший столь далеко — в сыновья моей матери
И в отца
В обеих сестёр
И в дочерей
И в погребенье моё!
Эй, друг, чья рука
Игралась рядом с моей
Красками
Виру плати
И вместе булыжником детства
Времён скорпиона размажем!
V.
Чьею кровью окрашены строки твои а, слепец?
И отчего я, из истории изгнанный, вступаю в легенду?
И так говорил поэт, мать свою на ложе узрев
Обнаженной
С лицом развороченным:
«Мать то привиделась мёртвая мне, или ломкое древо?
И отчего исторгает скорбящих сих храмова дверь,
А не таверны дверь или же библиотеки?»
Поэт, что зари звезду обагренную кровью узрел,
Произнес:
«Не припомнишь даже, истинно ли доводилась она мне звездой»
И поэт, поминая минувшие тридцать могучих, крест несёт по страницам
И обман среди братьев, что мессии скорбящему — местопристанище во главе его скорбной
И ворьё, что повылезло из-за снесённой стены, надвое рвёт скрижаль вихря, смертью бессмысленной окон ряды заливая
«Для кого возрастила она оба стиха моих?» — поэт вопрошает
«Отчего выживают лишь пули да вечность безгласья?»
Минарет сокрушается в крике: извиваясь, читает шахаду страдалец
По брату, чьи муки избыты
По матери, что, обернув семерых детей своих в книжное, прячет их в оке колодца:
«Нет никого иного, кроме тебя…»
«Нет никого иного, кроме тебя…»
И в пятницу эту, и в каждую пятницу после, покуда семи протяженность не пресечется,
Семь твердей земных и небесных сфер
Уроков страдальцам, твердящим:
«Нет никого иного…»
VI.
Чьею там кровью строки твои идут, а, поэт?
Кровь сия… Покуда пишет слепец завет свой, окна дождям отверзая
Покуда страдальцев не выведут всех закурить напоследок за стенку
Покуда не выбежит женщина из тупика, кровавую детскую виру неся на руках снопом размолоченным
Кровь на граде священных долгов, кровь на глупцах молодых из глубинки убогой
Кровь над селянами, на борозде, раскроившей незримому череп за чтеньем реки полудня
Кровь
кричит в глотке разодранной, ворон крылами надменно обоими плещет — по-братски, кровному брату
Кровь за желание мимо пройти, за беженства горечь, за позор очевидца
За безгласность ума моего, извращенность идей, за речи, что кровь пацанов молодых пропитала
(Наутро он будет, как встарь, мертвецов созерцать в философском контексте)
Кровь на вчерашнем убийце днесь, и дне его завтрашнем
Кровь на делящих с ним ложе, кровь на жене его, на насильниках сердца разбитого
Кровь на свиданьи влюбленных, на поступи нервного шага, сбитой тревожно
Кровь на параболах блюд одноразовых с пищей
Кровь в красноречия звуке
Кровь в постороннего взгляде назад, кровь в реке полдня
Кровь в слове «любовь»
В бесприютной тоске
В побеге селений к нагорьям иным
В окнах пустых, в преломленных опорах
Кровь брата моего на топоре его
VII.
Чья ж это кровь-то? Чья ж это кровь, а, поэт?
Чуждою виделась на расстоянии, по осмыслении же — кровью лицом к лицу
Кровь в колодезном оке, и во взоре скорбящем
Мать целует с рассветом лоб, холодный, как камень Каабы:
Вышел купить бесценное колесо — безликим вернулся
Кровь на колесных спицах, кровь с утренним молоком
В воде обмывания кровь, кровь на конях катафалка
По метеосводкам, весь полдень ожидаются кровавые реки, а небо — изголодавшийся телеэкран
VIII.
Чьей же, чьей же там кровью бейты касыды твоей ниспадают, а, поэт?
Каплями алыми над домами, закатно, с веревок для сушки текут
Сорожденные в сей протяженности братья исполнены небовдохновленного ора:
«Ты, ты один, больше некому!»
«Ты, ты один, больше некому!»
На руках их оба-два малейших из сих
Взвиваются
В вышние дали
И окутывают саваном глас воспевавшего
И тело его, и глотку его, пожаром пиздежа
Твоё — тебе
Тебе — твоё
Кровь на повороте неаккуратном, на веснушках пацанских, в улыбке школярской
В классном журнале, на утренней перекличке
Кровь в пубертатной мутации голоса, в плеске криницы
Кровь на деревьях, не помнящих больше, кто вышел дальше, то выжил, кто пал и кто сгинул, выжженный болью и криком
Кровь на солнечных ризах: порваны струны полдéнной реки, сокрыв оба тела, как будто они оскверненьем равны и разорваны в клочья
Жалит кровь, жалит свинец, жалит зев раны разверстой
Жалят и речи в колодках с цепями словес
Око колодца
Во снимке
Погружается в алость
Снимки в колодцах очей восприми, как родных, как рану криницы
Вот минарет сокрушается, падая, с первой сурою
Во все реки полудня
Во все реки полудня
Обе руки мои влажные, хлеб мой от крови возмок
И речи мои зрят меня…
ТАК ЧЬЕЮ ЖЕ КРОВЬЮ ЗАПЯТНАНЫ РУКИ ТВОИ И РЕЧИ ТВОИ, А, СЛЕПЕЦ?!
А мне вот стихов не писать — так только, нюхну рубаху тайком, разбирая грядущее
(Апрель 2011 — апрель 2012)