547 Views
Тема: Муравей.
(Из школьной тетради по биологии за 6-й класс)
…общественное животное с тягой к кучкованию – чёрное или рыжее, покрытое твёрдым панцирем, лишь в ранней юности – белое и мягкое, как сахарная вата.
Муравьи строят свои жилища, можно сказать, накладывают «муравьиные кучи», используя при этом хвою, обломки веточек и прочую бесхозную дрянь, возвышающуюся в результате их активной деятельности на метр и более над бренной землёй, или не возвышающуюся вовсе – в зависимости от уровня претензий каждой конкретной группы муравьев. Кроме надземной части, в любом муравейнике есть своё подземелье с превеликим множеством извилистых путей, по которым ползают взад-вперёд стада муравьёв, постоянно сталкиваясь друг с другом, и камер, где кучами валяются личинки, коконы и припасы, которыми муравьи крайне дорожат и периодически пересчитывают. Личинки муравьёв – безглазые, безногие, нежные, маленькие и совершенно беспомощные белые червячки, своими трепещущими телами безмолвно требующие постоянного внимания и тепла, которое они нередко получают в избытке, воспринимая это как должное. Муравьи часто таскают своих личинок для их же пользы из камеры в камеру, выражая таким образом свою неустанную заботу о потомстве и его будущем, связывая его со своим собственным. Достигнув определённой степени зрелости, личинки начинают ткать в целях самозащиты вокруг себя кокон, плотно завернувшись в который, превращаются внутри него в куколку – похожую очертаниями на муравья, только ещё белую и податливую, о чём никто не подозревает, пока не раздавит, что сделать совсем несложно, оттого ещё более заманчиво. Из неоплодотворённых муравьиных яиц развиваются самцы, а из оплодотворённых – в зависимости от ухода и режима питания – самки-матки или рабочие муравьи (бесплодные и бескрылые самки, которые вместо радостей жизни имеют ядовитую железу, а также способность больно кусаться и доблестно трудиться). Самки и самцы, не имеющие жала, покинув гнездо, только и умеют, что высоко летать над землёй и совокупляться, что продолжается короткий промежуток времени, о чём они, к счастью, не подозревают, поэтому весело резвятся. После брачного полёта самцы умирают, а самки спускаются с небес на землю, где, в случае большого везения, их подбирают рабочие муравьи, отгрызают им крылья и сажают глубоко в муравейник, где им находят смысл жизни в откладывании яиц, ради которых их начинают плотно кормить. В ином случае самки погибают от разочарования и голода.
1.
Мишка, скинув футболку, джинсы, нетерпеливо взглянул на меня: «Ну, давай уже. Чего так долго?». Я валандалась с пуговками на блузке – одна, вторая, третья. Он расстегнул замочек на моей юбке, бережно подхватив её у самого пола. Я ещё возилась с кофточкой, а он уже торчал у зеркала, юбка пришлась ему в самую пору, это на мне она болталась мешком, а у Мишки красиво заструилась по бёдрам, всё-таки моя маман знает толк в одежде, юбка что надо. «А ты красивый», – сказала я, протягивая ему блузку. Он и впрямь красивый – высокий, худой, облепленный бугорками мышц, раньше он ходил в камуфляже, военизированная одежда подчёркивала его широкие плечи, худые мускулистые ноги. Но теперь свои военные шмотки он надевает, лишь выходя погулять в центр. Он исписал их антивоенными лозунгами: «Нет – войне!», «Я не хочу умирать и убивать!!!», «Остановите смерть!». Живым манифестом он фланирует взад-вперёд по самым оживлённым улицам. Волосы красные, шмотки чёрные, буквы белые, на лице яркий макияж. У него огромная потребность быть увиденным и услышанным. Его видят всегда, его видят издалека, на него оглядываются, над ним посмеиваются, его побаиваются, но слышат ли, понимают ли? Впрочем, кажется, он сам себя не всегда понимает. «Знаешь, – отозвался он, – меня бесят мои мышцы, я бы хотел быть ещё более худым, но, когда худею, мышцы проступают ещё больше». – «Да это же красиво», – возразила я. – «Да, может быть, для мужлана какого-нибудь, мне хотелось бы быть изящнее». Меня всегда удивляет его тотальное недовольство собой. Конечно, он прибабахнутый на всю голову, но физических изъянов у него нет, даже лицо чистое, ни одного прыщика.
«Давай я тебя сфотаю без одежды, увидишь, это будет классно». Он не отвечает, он думает. Или просто молчит, сосредоточившись на созерцании себя в зеркале. Я присаживаюсь на диван, вытянув голые ноги к подлокотнику, навожу на него телефон. Он уже накрасился, губы сочным кровавым пятном выделяются на лице, волосы убраны в пучок, примостившись на столе, он закинул ногу на ногу, чёрные сетчатые колготки облегают икры, где-то он раздобыл туфли на шпильке 43-го размера.
– Всё-таки ты извращенец, – рассмеялась я, – надо быть конченным придурком, чтобы добровольно носить шпильки. Я на выпускной приду в кроссовках.
– А я всё думаю на выпускной прийти на шпильках и в коктейльном платьишке, не знаю, решусь ли.
– Пожалей учителей, у них случится коллективный инфаркт.
– Не, учителей не жалко. Им прям хочется напоследок подложить какое-нибудь дерьмо. Мы же их дерьмо хавали одиннадцать лет. Скорее, жалко родителей. Отец подумает, что это ему назло. Он даже не понимает, что я о нём вообще не думаю, когда переодеваюсь в женскую одежду.
– Похоже, ты думаешь только о себе в этот момент. Ты вообще думаешь о ком-то, кроме себя?
– Неужто такой великий грех – думать о себе? В конце концов, единственный человек, который от меня никогда никуда не денется, это я сам. Остальные всё время куда-то деваются. На людей рассчитывать нельзя.
Он провожал меня домой, мы брели по тихой тёмно-синей улице, которая в свете фонарей казалась уютной, словно одомашненной. Обрубки деревьев торчали немыми неподвижными изваяниями, сквозь толщу их коры ещё не пробилась ни одна почка, ни один листочек. Ранней весной никак не верится в вероятность лета, нет ни намёка в пространстве на возрождающуюся жизнь, только какой-то невнятный дискомфорт и гнетущее предчувствие грядущих фатальных перемен, несущих чёрт-те что, навряд ли хорошее. В ту ночь небо не было растянуто пропастью над головой, как днём, а, напротив, своей закрытостью напоминало потолок. Я пыталась объяснить Мишке, что ночью на улице – словно дома, ты не снаружи, а как бы внутри, ты упрятался в стенах темноты, наверно, от этого и возникает ощущение безопасности, несмотря на явные пустоты везде. «Но это довольно обманчивое ощущение, – ответил Мишка. – Порой меня били именно в темноте. Днём можно спрятаться среди других людей. Ночью, да, ты вроде и укрыт темнотой, но ты в абсолютном одиночестве, наедине с собой и миром. Ночью никто не придёт тебе на подмогу. И потом ночью люди легко делают то, чего стесняются делать при свете дня». Я вспомнила, что, действительно, Мишку никто не трогает днём, в школе его словно бы даже опасаются. Конечно, все знают его особенность, он слишком явно демонстрирует всем свою инаковость. Если даже кто-то из пацанов подкатывает к нему с издёвками, он доброжелательно и спокойно говорит: «Отвали. Ладно?». И как ни странно, отваливают. Чтобы потом безликой толпой напасть ночью, видимо, так.
– Тебя часто били? – спросила я.
– Бывало, но я умею защищаться, это ерунда, гораздо хуже, когда не замечают. Я помню, лет в 10 был на соревнованиях. Я проиграл тогда. Я вообще очень стрёмно дрался всегда, но родичам зачем-то хотелось, чтоб я научился самозащите. А после была церемония поздравлений – вручались грамоты, медали, взад-вперёд сновали родители, тренера, все улыбались, о чём-то переговаривались, фотографировали других детей. Отец ждал меня в машине, и меня никто не замечал, все смотрели сквозь меня, я был пустое место, безликая прозрачная кукла среди живых и видимых людей. Чувство тотального одиночества охватило меня тогда. Одиночество – это когда тебя не фотографируют, не видят. Это когда все есть, всем хорошо, а тебя нет, для них – нет, но для себя-то ты есть и остро чувствуешь своё несуществование для других.
– А мне всегда казалось, что одиночество это когда нет других, и только ты в абсолютной единственности на пустой улице. Знаешь, а мне иногда хочется, чтоб меня не видели, жить, как нарисованная картинка на стенке. Всё видеть, всё слышать, всё чувствовать, но не быть. Мир кажется таким ужасным, люди страшат, я не понимаю, кому верить. Ты же смотрел эти ролики про пытки. Я не знаю, зачем жить в мире, где такое возможно. Даже не просто возможно, а как бы норма, а иногда даже доблесть. Я не хочу быть причастна к такой жизни.
– Но ты уже причастна к ней. Нам не дали выбора, рождаться или нет.
– Но ведь выбор не жить, когда не хочется, у нас есть? Или нет? Или хотя бы не принимать участия?
– Если ты ни в чём не будешь принимать участия, ты пройдёшь мимо жизни. Тогда смысл вообще жить?
– А смысл есть?
– Не знаю, я ищу. Самое лёгкое – сказать, что всё бессмысленно, и, ничего не делая, просто просрать жизнь.
2.
– Ты опять гуляла с этим странным мальчиком с вашего класса? – Маман оторвалась от телефона и, взмахнув чудовищно большими ресницами, уставилась на меня. Я в очередной раз подумала, что мама день ото дня всё больше становится похожа на куклу. Диковинная дорогая кукла, из разряда: «Ух ты, и глазки открываются, ух ты, и ротик, говорит».
– Да, с Мишей, – отозвалась я, проходя к своей комнате.
– У вас с ним что-то есть?
– У всех людей друг с другом что-то да и есть.
– Не передёргивай, ты понимаешь, о чём я? Мне бы не хотелось, чтоб ты с ним общалась.
– Почему?
– Он может научить тебя дурному.
– Чему дурному? Носить юбки?
– Он же гей, правда?
– Не факт, но даже если так. Тем более, мне ничего не грозит.
– Всё это – противоестественно.
– В природе столько всего противоестественного, что на деле оказывается вполне естественным и привычным. Ты знаешь, например, что морские котики насилуют пингвинов, и иногда даже после съедают их. А на вид такие няшные. Прикинь, он смотрит большими влюблёнными глазами, трахает его, а потом, также ласково поглядывая по сторонам, с аппетитом его сжирает. Чикатило отдыхает, ей-богу. Впрочем, сами пингвины, говорят, тоже твари ещё те.
– С тобой невозможно разговаривать. Ты полна негатива.
– Да, да, мам, это взаимно. Мне тоже с тобой невыносимо разговаривать. Ты утонула в своём позитиве, как муха в сиропе, ощущение, что уже даже не барахтаешься. Давай закончим это дело, ладно?
Когда-то давно я любила маму, в детстве она виделась мне красивой и весёлой, сейчас она кажется мне лицемерной и пошлой. Наверно, я не права. Во мне говорит этот самый, как его там – юношеский максимализм. Многие, особенно мужчины, считают маму очаровательной. Душечка-хохотушечка, худенькая блондинка с наращёнными ресницами, накачанными губами и грудью. Она эталонная современная женщина, не имеющая возраста, лица, мыслей – ничего своего, всё либо искусственное, либо заимствованное. Она играет какую-то роль, но играет из рук вон плохо. Наверно, поэтому мне нравится общаться с Мишкой, он тоже примеряет на себя разные образы, я не знаю, какой он на самом деле, он постоянно играет, играет азартно, отдаваясь этой игре весь, с потрохами. Он играет подлиннее, чем я живу. Игра Мишки восхищает, игра мамы раздражает, в ней не столько отсутствие таланта, скорее, отсутствие решимости играть до последней черты. Но у меня вообще нет решимости ни жить, ни играть, один негатив, как говорит мама, абсолютная апатия. Получается, я намного хуже мамы. Она делает всё, что может, тогда, как я не делаю ничего. У меня нет права её осуждать, поэтому я осуждаю её с той особой жестокостью, которая свойственна поступкам несправедливым.
3.
Школа это такое же неизбежное зло, как и всякие другие социальные институты – семья, государство, церковь. В учебнике по социологии пишется альтернативное название института – институция, правда ведь, неслучайная аналогия с проституцией. Ну, право же, о каком добре можно говорить, когда речь идёт о скоплении разномастных людей, вынужденных подчинять свою волю, мысли, душевные треволнения уродским правилам во имя порядка и благоденствия всей группы, продавать свою свободу за купюры безопасности, за звенящие монетки успеха. Люди бывают разные – некоторые словно бы взращивают свою мощь и значимость, вливаясь в те или иные группировки, другие теряются в толпе, превращаясь в пустое место, в абсолютный ноль. Их лица стёрты, воздушными шарами они выпукло и пусто торчат в пространстве, вроде бы занимая какое-то место, но, надави чуток, и они лопнут, выпустив свою внутреннюю пустоту в пустоту внешнюю. Но какова важность этих нулей в группе, если подумать. Ноль, приставленный к любому числу, способен удесятерить его значение. А если приложить несколько нулей, прикиньте, как может раздуться самомнение самой мельчайшей единички.
Наша классуха, Людмила Павловна, Людмилка, обожает окружать себя всевозможными нулями, любимчиками, заглядывающими ей в глаза в желании получить очередную дозу одобрения. Дозу – интересно, что мне пришло именно это слово на ум, ведь и впрямь дозу, столь необходимую им для комфортного существования в социуме. Дозу одному, дозу другому, и на лицах проступает удовлетворение, тела уже не корчатся в мучительной ломке от отсутствия признания.
Людмилка из той отвратной категории женщин, чётко знающих себе цену, носящих ценник на макушке, как корону. Они видны издалека, идёт эдакая горделивая жируха в тесной одежде, подчёркивающей все припухлости её сытого тела, а на физиономии это нестерпимо тупое выражение собственной важности и превосходства. Она неприкрыто ненавидит Мишку, это у них взаимно. Правда, степень её ненависти больше, поскольку к ней примешивается страх. Уж очень Мишка не такой. Странный. В его спокойствии сквозит безуминка. В общении с ним она всё время срывается на визг, тоненький, поросячий, жалобный визг, в ответ на который Мишка лишь пожимает плечами, слабо улыбаясь куда-то в сторону – полуулыбка в никуда. Улыбкой он словно отражает её нападение, отводит удар от себя, небрежно отбрасывая в сторону. Эта чуть снисходительная небрежность выводит её из себя.
Как-то на уроке она привязалась к нему с его клетчатой рубашкой, завопив, что это позор для лицеиста носить такие неподобающие шмотки. А он в ответ лишь молча стянул рубаху через голову, оставшись в белом девчачьем топике до пупа. «Теперь лучше? – спокойно поинтересовался он. – Белый верх, тёмный низ, всё как вы любите». Тоненькие кружавчатые бретельки впивались в его плечи. Высокий, беспечно улыбающийся среди толпы чужаков, скалящих зубы то ли в насмешке, то ли в страхе перед ним, порочный и невинный, открыто подставляющийся под удар. Мне подумалось тогда, что он самый смелый человек из всех, кого я когда-либо встречала. «Он просто непуганный идиот, как и все вы, он привык к соломке, всегда подстеленной у его ног. Он даже не представляет себе, что значит падать, разбиваясь в хлам, чтобы после соскребать ошмётки себя с земли, пытаясь слепить во что-то человекообразное» – холодно заметила маман, услышав эту историю из моих уст. Мне захотелось возразить ей, но её кукольное лицо застыло в странной гримасе, которую я так и не смогла распознать. Впрочем, в последнее время её лицо постоянно подвергается трансформациям, она изничтожила в себе все морщины и складочки, даже огорчаясь или злясь, она кривит надутые губы в капризно вспучененной улыбке. Иногда мне кажется, что надо ослепнуть, чтобы уловить естественные излучения её души.
Помню, в детстве я фантазировала в её отсутствие, что злая колдунья превратила её в чудовище, запершее меня на вершине замка. Я представляла себя узницей, слоняясь по комнате из угла в угол, выискивала пути спасения, способы избавления от гнёта и произвола заколдованной родительницы. Потом мама возвращалась, и я с радостным криком бросалась ей в объятия, утыкаясь в душистую мякоть её волос. Чары рассеивались, чудища растворялись в небытии при появлении искрящегося улыбкой маминого лица, тьма расступалась, уступая место свету. Сейчас всё по-иному. Каждый день я натыкаюсь на её пластилиновое лицо, крохотные кинжалы её ногтей, острые стрелы ресниц, целящиеся в моё сердце, – странное существо, даровавшее мне жизнь и заставляющее проживать её по своему велению, по своему хотению. Я пытаюсь вырваться из плена её директивно-осуждающей заботы, но не знаю, куда бежать. В пространстве сгущается атмосфера тотальной несвободы, коротенькие натужные вдохи прерываются поспешными выдохами. Я запираюсь в комнате и полосую ножиком руки, тонкие борозды крови выступают на бледной коже. Хрупкость запястий вызывает ощущение странного пугающего покоя, меня одновременно страшит и утешает мысль о том, как легко освободиться от всего. «От чего освободиться? ну что тебе опять не хватает! – Перед глазами всплывают фигуры учителей, мамы, классухи, все они взывают ко мне, укоризненно качая головами, недоуменно переглядываясь между собой. – Ну что, что вам опять не хватает? Ну, вроде бы, всё есть? С какого жиру вы беситесь? Что с вами не так?» Я снова и снова полосую руки, прижигая спиртовыми салфетками свежие ранки, от шипяще-саднящей боли мне становится всё легче и легче, фигуры отступают, пьянящее чувство покоя и тишины воцаряется в пространстве. Я опрокидываюсь в сон. Я сплю. Меня нет.
4.
Я вновь ощущаю взгляд Жоры на мне, но я боюсь навести на него глаза, боюсь этой встречи упор в упор, когда взгляд вонзается во взгляд и обнажает всё, что на душе. Мой взор блуждает по классу – обшарпанный потолок, доска, исчерканная загадочными символами, логарифмические спирали, сводящие воедино морские ракушки и галактики, мне чудится, что вся моя жизнь движется по этой странной кривой спирали, неуклонно и плавно удаляясь от первоначального взрыва рождения и всё больше погружаясь в тёмное мутное будущее, а вокруг мертвящий покой безнадёжности и одновременно оглушающий хаос пустой никчемной суеты. Мне бы взглянуть ему глаза в глаза, но ощущение дикой неуверенности заставляет меня вновь и вновь рисовать кривые полукруги своего сомнения, я вижу витки своего взора, уносящие меня от своего желания в тартарары одиночества.
«Тебе надо научиться открываться» – как-то сказал мне Мишка. – «Чтобы знали, куда бить больнее?» – отозвалась я. – «Да ладно, – он рассмеялся своим арлекиновским хохотком, – чего так бояться боли. В этом же и прикол контрастного душа – ошарашиться холодом, ошпариться жаром, как же иначе ощутить своё тело во всей полноте. Если ты не испытаешь свою душу на всех контрастах, как ты ощутишь, что она у тебя есть. Это самое классное, когда чувствуешь, как сердце постоянно хочет выпрыгнуть из грудной клетки». – «Кажись, это называется тахикардия, вроде как болезнь», – пробурчала я, не слишком веря в свои слова. – «Ну, пока здоровье позволяет, можно и поболеть», – весело хмыкнул Мишка, а я подумала, что если бы Мишки не было рядом со мной, его стоило бы придумать – выдуманный сумасшедший друг, изменчивый и ненадёжный как сама природа, то ли мальчик, то ли девочка, то ли большой плюшевый медведь, в которого можно уткнуться носом и полежать, когда не хочется двигаться. Его считают трудным подростком, но с ним бесконечно легко, не то что со всеми остальными. Он единственный, кому я могу сказать всё что угодно, не боясь показаться странной или дурой. В его системе координат нет понятия нормы или уместности, он готов принять всё и всех. Правда, не все готовы принять его.
Я наконец осмелилась взглянуть на Жору, но наткнулась на спину. Может, он вовсе не смотрел на меня, мне это, как всегда, придумалось. Тёмно-русые волосы, тусклые, вряд ли приятные наощупь. «Тебе надо почаще мыть голову», – мне захотелось крикнуть ему и добавить что-нибудь обидное, чтобы он взглянул исподлобья своими большими недобрыми глазами и… Не знаю, что «и», что дальше, да и вообще зачем я так волнуюсь, натыкаясь на его спину, зачем с таким усердием избегаю его глаз. Я бы не смогла ему сказать и половины из того, что говорю Мишке, я вообще с ним молчу. Зачем нужен человек, с которым не можешь говорить, но чьё присутствие рядом так ощутимо, так значимо даже без слов. Вообще, откуда вообще взялась эта потребность в абсолютно чужом человеке?
В детстве окружающие люди словно персонажи из увлекательной игры, игры-бродилки, стелялки, переодевалки, говорилки. Кто-то выбывает из игры, на его месте появляется другой, немного меняется ритм игры, тональность, но она продолжается – бездумная и беспечная, счастливая игра, переливающаяся на солнце конфетными фантиками и мыльными пузырями, и кажется, вот-вот начнётся настоящая жизнь, полная приключений и таинственных смыслов взрослого бытия. Но вот я тут – застряла в воротах этой хвалённой взрослой жизни, переминаюсь с ноги на ногу, боясь опрокинуться во всю эту фальшь, в эту чванливую серьёзность, с которой произносятся чудовищные банальности. Изо дня в день, изо дня в день длится один и тот же день, в течение которого я бесконечно пялюсь назад, в своё беспечное детство, чтобы не видеть весь кошмар надвигающегося будущего. Уже не игра в стрелялки, я знаю, что по миру громыхает реальное оружие, посредством которого люди уничтожают друг друга, оправдываясь нелепыми целями. Во всей природе идёт процесс бесконечного взаимопожирания, люди не исключение, этого не остановить, как ни крути, как ни дёргайся, мне придётся смириться, влиться в процесс, но я так отчаянно не хочу этого, так не хочу.
Я отвлеклась от Жоры, я не то что уже не думаю о нём, его спина, как монитор моего одиночества, всегда передо мной. Я смотрю в его спину с надеждой и недоверием. Я думаю, может, вдвоём мне будет не так страшно жить, может, есть что-то ещё в мире, кроме смерти и похоти. Может, и ему тошно среди всех так же, как и мне. Хотя, возможно, он такой же придурок, как и все. Даже скорее всего. Во всяком случае, ничто пока не свидетельствует об ином.
5.
Эдуард. Только глаз на аватарке – вытаращенный во всю свою мощь, меня затягивает его взгляд, я неспособна сопротивляться ему, как неспособна сопротивляться силе интернета – меня засасывает с головой. Потеряв разум, я лечу в это пространство, наполненное свистящими шепотками, хриплыми криками, визгливыми восклицаниями, я растворяюсь в нём крохотной гранулой недоумения.
– Что ты ищешь тут?» – спросил он меня.
– Другой жизни, наверное, так, – ответила я.
– Чем тебе не нравится твоя настоящая жизнь? Тебя перекормили шоколадками, переукрывали одеялками, перепичкали советами?
– Меня перезасыпали дурацкими вопросами, типа твоих, снисходительными похлопываниями по спине. Я надеялась хоть тут не чувствовать себя как на экзамене.
– Как я пойму, что тебе надо, если не буду задавать вопросы. Давай так, ты сама скажешь всё, что считаешь нужным сказать случайному встречному.
– Зачем мне говорить что-то случайному встречному?
– Это единственный шанс быть услышанным.
– Мне нечего сказать, но я хочу быть услышанной. Мне нечего показать, но я хочу быть увиденной. Мне нечем гордиться, но я хочу быть признанной. Мне нечего дать этому миру, но я хочу получить многое.
– Что ты хочешь получить?
– Не знаю, но многое. Как в сказке, по моему велению, по моему хотению, повернись мир ко мне передом.
– Чтоб получить что-то, надо определиться с желаниями, хотя бы чётко их сформулировать, а не абстрактно маяться от неудовлетворения.
– Ты определился?
– Конечно, я давно знаю, чего хочу в тех или иных ситуациях. Например, когда смотрю на хорошенькую кудрявую девчонку, которая не знает, чего хочет. А ты знаешь, что таких легче всего использовать?
– Меня не получится использовать. Я никому и ничему не верю.
– Тем проще. Твоя пустота как магнит. Она притягивает любую шелуху. Сама не заметишь, как с гранатой в зубах взойдёшь на крест во имя какой-нибудь абсолютной херни.
– Умирать во имя чего-то можно, только если есть ради чего жить.
– Книжные истины. В жизни не всегда так. Иногда смерть может быть во имя смерти. В этом особая красота смерти, лишённой целесообразности. Жизнь сама по себе бессмысленна, так зачем придавать смысл смерти? Ты можешь сказать этому миру что-то веское, даже не имея слов за пазухой. Тебе есть что показать, даже если нет ничего за душой. У тебя есть ты, способная гореть всем на удивление. Разве этого мало. Подумай об этом. Если захочешь, поговорим завтра в это же время. Только если ты захочешь. Всё только по твоему хотению, по твоему велению, Златовласка. Можно, я буду называть тебя так, принцесса, заточённая в башню?
6.
Мне хотелось бы быть безбашенной, как Мишка. Маска вечно смеющегося клоуна на непонятно каком лице, хаос рвущихся наружу слов, где вперемешку описание лака для ногтей, аннотация к фильму, антиправительственные лозунги, рецепт карамельных блинчиков, судьба человечества, сентиментальные стишки про любовь, отборный мат сквозь пары спирта. Какая-то странная гармония и диссонанс в его грубых бряцающих металлическими цепями ободранных джинсах и гламурных чулках под ними, розовых игрушках, раскиданных по комнате, и самодельной бите с гвоздями у самой двери, сладко-липких персиковых духах и стойком запахе неистребимого мальчишеского пота, пропитавшего его белоснежный топ.
– Им так мешают жить мои трусы-стринги? Они борются против них танками, вот-вот закидают их ядерными бомбами. Ты и впрямь думаешь, что мои трусы стоят всех этих разрушений?
– Не вовлекай меня в спор. Я ничего не шарю в политике.
– Я тоже не шарю. Просто я никак не пойму. Мой папаша твердит, что это они сделали меня таким, и он готов всех положить, чтобы я стал нормальный. Понимаешь, что за хрень. Он готов пойти расстрелять полсотни людей, надеясь, что после этого я напялю на себя штаны со стрелками и рубашонку с галстучком и начну радовать его своим внешним видом. Но пусть тогда начнёт с меня, пусть прибьёт меня, как Тарас Бульба. Это хотя бы честно. Я урода породил, я его и прибью. Но ведь для этого надо будет признать свою ответственность. Легче найти вовне врага и виновника всех своих бед, объединиться в толпу, чтобы потом не было мучительно стыдно за свои деяния, и бездумно кинуться в бой.
– Он тебя любит. Он не может тебя прибить. Других – проще.
– Он себя любит, себя во мне любит. Он любит меня в ипостаси его маленькой копии, которая косолапит как он, смотрит на него снизу вверх с обожанием. И всё никак не смирится, что этой копии уже нет. Я не он. Я сделаю всё, чтобы не быть похожим на него, чтобы не быть настоящим мужиком. Меня бесит всё это «Мужик сказал, мужик сделал», все эти кодексы и правила настоящих мужиков, которые позволяют тебе всё, любое дерьмо, измену, пьянство, вакханалию, даже убийство, при соблюдении внешнего антуража так называемой мужественности.
– Но ты не можешь пойти против природы. Ты мужчина. Какие бы шмотки ты ни носил, сквозь них проступает твоя суть.
– Какая суть, что ты несёшь. Если ты про пенис, так я готов отрезать этот вечно эрегирующий отросток. Я, кстати, купил гормоны, от них должна начать расти грудь. Может, это исправит ситуацию.
– Но ты же просто уродуешь себя. Ты и впрямь хочешь быть девушкой?
– А какие варианты ещё? Я точно не хочу быть мужиком. Нежелание может быть не менее побудительной силой, нежели желание.
– Не знаю, гормоны это как-то рискованно. Не всё можно исправить. Некоторые решения могут привести к чему-то бесповоротному. Надо хоть посоветоваться с кем-то.
– Думаешь, стоит спросить совета у отца? Как там, крошка сын к отцу пришёл и спросила кроха, что такое хорошо, ну а что ху*во. Отец дурного не посоветует. Смешно. Ты не понимаешь разве, что мы с разных планет.
– Как-то мама мне сказала, что ей кажется, что меня подкинули инопланетяне. Типа она не узнаёт меня. А я не узнаю её. Я не могу никак соотнести её нынешнею с той мамой, что была в детстве. Это какие-то разные люди. И весь мир словно поменял освещение с тёплого света на холодный с синевой. И все лица с синевой. Даже ты.
Мишка и впрямь был иссиня-бело-серый, с чёрными провалами глаз, вспухшими кровянистыми губами. Совершенно чужое лицо, способное на всё. У меня расплывалось перед глазами, я видела его то чрезмерно чётко, то мутная пелена заслоняла его лицо и всю комнату.
– Миша, как поверить своим глазам, чётко зная, что их механизм неисправен?
Он не ответил, в тишине мы допили бутылку водки, он откупорил вторую.
– Ты знаешь, если гидру прокрутить через мясорубку, она может самовосстановиться? – спросил меня вдруг Мишка.
– И что?
– Просто прикольно. Прикинь, как человек несовершенен по сравнению с этой козявкой. А вдруг однажды произойдёт какая-нибудь мутация, и гидра увеличится в размерах. По сути, несколько гидр смогут сожрать всё живое.
– Полагаешь, что умение, не подавившись, всё сожрать, даёт могущество?
– Если не ты, то тебя.
– Бесчувственные, всеядные, неумирающие. Это, конечно, сила. Но, знаешь, и всё-таки мне бы не хотелось такой быть. Наша слабость и уязвимость делает нас людьми. Чем сильнее мы становимся, тем больше уходим от человечности.
– А знаешь. В этом-то что-то есть. – Мишка позёрски запрокинул голову. – Например, Христос. Высшая сила стать абсолютно слабым. Обнажить себя перед толпой. Вначале им неловко, они нерешительно перетаптываются с ноги на ногу, никак не осмеливаются кинуть камень, пнуть беззащитное тело. Они улюлюкают, осыпают его ругательствами в надежде вывести его из себя, вызвать у него гнев, обиду, страх. Но он спокоен и кроток, и толпа потихоньку начинает звереть, а зверея, перестаёт стесняться и озверевает окончательно.
Он затянулся сигаретой, зажав её двумя пальцами, картинно оттопырив другие в сторону. Будучи пьяным, он актёрствует ещё больше, чем обычно, принимает позы одна краше другой. Вся его жизнь – это перемена поз в пространстве. Мишка – на чёрном фоне западающего вовне окна, Мишка – с ногами, запрокинутыми на засыпанный хлебными крошками стол, Мишка – зажёвывающий водку шоколадкой. Задранное платье, порванные колготки, вспухшие губы, нож, с которого стекает кетчуп, кетчуп, просто кетчуп, на стенке автомат, ещё автомат – просто пневматика, просто, чтоб поиграть. «А знаешь, если выстрелить прямо в сердце, пожалуй, можно и убить», – Мишка хохочет, поглаживая мерцающий в полусумраке ствол. – «Мне необходимо блевануть», – жалобно произношу я. Мишке известна моя особенность, мне можно не шкериться перед ним. – «Ты знаешь, где туалет», – отзывается беспечно он.
Мне не надо напрягаться, чтобы исторгнуть наружу всё лишнее, а лишнее у меня всё, что попадает в желудок. Я давно уже обхожусь без пальцев, просто пристальный взгляд в круговерть унитаза – и всё съеденное, выпитое без усилий выходит вовне. Тело безвольной тяжестью сползает вниз, но часть меня в пьянящем головокружении словно бы воспаряет над землёй. «Над кафелем, над керамогранитом, воспаряю над унитазом к самому потолку», – автоматически поправляю я сама себя, прижимаясь лбом к холодному фаянсу толчка. Я снова пустая, я лёгкая, я не причастна к этому миру, я изрыгаю его яства, не принимаю его дары, не принимаю. Я обрываю все провода, я отключаю себя от питания. Изыди прочь из меня, мир, изыди прочь, изыди.
7.
У меня волосы ниже попы – мелкокудрявчатые, пушистые и лёгкие. Когда я распускаю их, они облаком падают на плечи и как-то непонятно преображают лицо. У меня невзрачное лицо, иногда мне кажется, что его вовсе нет, невнятного цвета глаза, маленький рот, болезненно бледная кожа с мелкой россыпью розоватых прыщиков на носу. «У тебя лицо манекена, – смеётся Мишка, – абсолютно правильное и бесцветно-невыразительное. На тебе можно нарисовать всё что угодно. Не человек, а ходячий холст, ждущий своего художника». Но распущенные волосы придают мне тайну, в глазах появляется загадочное мерцание, на которое реагируют мужчины, я улавливаю их реакцию всеми органами чувств, которые болезненно обостряются в тот миг, когда на меня устремляется чей-то заинтересованный взор. «Это самая роскошная позолоченная рамка, которую я когда-либо видел», – опять же слова Мишки. Я свыклась с мыслью, что волосы – моё второе «я». С другой стороны, не может же суть человека содержаться в его волосах. Получается, без них я ничто, пустая безликая кукла, на которой бликует солнце, излучаемое неживыми волосами. Всё, что во мне есть, это волосы, где-то под ними я, но что будет, если остричь их? «Ни в коем случае. – До меня доносится голос мамы откуда-то из подсознания. – Это твоя красота, это твоя сила. Ты ещё не знаешь, какая в этом сила. Внешнее довлеет над внутренним, как ни крути».
«Форма это не просто так, милая. Внешнее как жидкость проникает через поры, сквозь клетки просачивается в нутро, преобразовывая его до неузнаваемости. Посмотри на мой ботокс, он не только в губах и щеках, он давно уже у меня в мозгах. Заполняет пустоты. Другие заполняют их ненавистью, любовью, религиозными обрядами, националистическими идеями. Я – ботоксом. Это мой выбор, я так хочу, потому что во всё остальное не верю». – Иногда маме хочется поговорить. Иногда она покупает шампанское, которое вначале красиво потягивает из бокала, потом допивает из бутылки, пустыми глазами пристально смотря в телевизор. Там мелькают какие-то лица, гладкие и чистенькие на вид, мама то плачет, то смеётся, едва ли вслушиваясь в слова. Жалуется мне на меня, тут же просит прощения, нападает то с упрёками, то с поцелуями. Сетует на мою худобу: «Ты же так хорошо кушаешь, милая, а всё ребра на пересчёт. Я не понимаю, куда идёт вся та еда, которую ты в себя впихиваешь». – «В унитаз, мам, – честно отвечаю я. – Куда же ещё может идти еда, которую я так хорошо кушаю?». У меня и в самом деле хороший аппетит. Я не понимаю, как можно хотеть то, к чему ты испытываешь отвращение. Я постоянно хочу есть, ненавидя предмет потребления. Мой аппетит делает меня грязной, превращает меня в животное. Я знаю только один способ, как бороться с этим. Маме не стоит об этом знать. Она слишком много усилий прилагает для того, чтоб впихнуть в меня всё по максимуму.
«Я ведь просто хотела как лучше. Я знаю, что ты винишь меня, но я просто хотела, чтобы у тебя было всё. Где-то что-то пошло не так, я пытаюсь понять, где и что, и не могу. Я слишком много работала, но это была единственная возможность всё купить для тебя. Ты должна быть счастлива». – Мама пьяная и жалкая. Мне хочется её успокоить, не потому что жаль её, а потому что она достала уже: «Я счастлива, мама, у меня всё хорошо». Но маму никак не унять: «Что я сделала не так, всё пытаюсь понять. Я ведь старалась, я так старалась, чтобы у тебя было всё для счастья. Почему ты не счастлива?». – Мамин вопрос звучит плачуще и агрессивно. Во мне ворочается обида и вина – неведомо, на что обида, непонятно, за что вина. – «Да ты не при чём, мам, точнее, при чём не только ты». – Это я не говорю, я только думаю это про себя. – «Я счастлива, мама, у меня для счастья есть всё, – произношу взамен. – У меня даже с перебором всего для счастья». – Это правда. Но чем больше у меня есть, тем большего мне не хватает. Но маму нужно успокоить, иначе она не заснёт до утра. В такие моменты важно, чтоб она отключилась как можно раньше. На утро она не будет помнить ничего. Мама отлично умеет обнулять память. Думаю, это наработанный годами навык – она выросла в детском доме, чёрт знает что она умудряется не помнить. – «Нужно уметь забывать, чтобы двигаться дальше», – её слова. Я не умею забывать, иногда мне кажется, я нарочно тереблю в себе воспоминания, это похоже на расковыривание болячек – вновь и вновь счищаешь корочки, обнажая красную плоть.
Мне было лет восемь, уходя на работу, мама поставила мне обучающий фильм ВВС. Я всегда любила биологию, собачек всяких, жучков, бабочек. На экране львы загоняли буйвола, видимо, совсем молодого, они двигались с ощущением абсолютной своей неподсудности, непоколебимой уверенности в собственном праве на убийство. Буйвол не упал, когда сзади в него вцепился первый хищник, он не упал и тогда, когда второй вцепился ему в глотку, когда подоспел третий, четвёртый. Он лишь медленно опустился на передние колени. Они раздирали его на части живьём, он мотал головой, смешно дрыгал задними ногами, а они жевали его. Наверно, отдираемая плоть ещё шевелилась, пульсировала в их пастях. Они ели его очень долго, он ещё очень долго жил, в моей тарелке шевелилась сосиска, кровоточащая томатным соусом. Тогда меня вытошнило в первый раз, в первый раз я ощутила очистительную силу рвоты, одурманивающую лёгкость пустого чрева. Невозможно не принимать этот мир, но можно попытаться его выблевать, изобразить непричастность. Каждый раз, когда мне плохо, непонятно или страшно, я ем и блюю, или делаю насечки на коже, или пью, или торчу в Сети до ломоты в мозгах, глазах, во всём теле. Кажется, в последнее время я только это и делаю, если не сплю. Спать вообще лучше всего. Была бы моя воля, я спала бы всегда. Но моя воля здесь не принимается в расчёт.
8.
Указательным пальцем я придавливаю оранжевую закорючку, экран мессенджера вспыхивает бездонной голубизной. Меня тянет к Эдуарду, как тянет мошкару к электрической лампочке. И вроде понимаешь всю искусственность света, всю губительность своего решения выскочить на выпуклую поверхность бытия, ослепляющего своими тайнами, бьющими в самые глаза, лишая их способности что-либо разглядеть в буйстве хаотичных картинок. Краем ума я понимаю, что Эдуард банальный мудак, укрощающий стадо невиданной нечисти, копошащейся в его голове, но мне так хочется поверить в его неординарность, ведь он наговаривает в мои уши то, что мне необходимо услышать, он твердит мне о моей необыкновенности. И Жора, и Мишка используют меня как серый фон, на котором всеми красками переливаются их неподражаемые личности. В поле зрения Эдуарда обретаю значимость я.
– Охарактеризуй себя двумя словами, – попросил он.
– Я не знаю, – отозвалась я. – Я, действительно, не знаю. У меня рот не большой, не маленький, нос не короткий, не длинный, характер невнятный, как скомканный белый лист. Моя примета – пушистые золотистые волосы. По ним опознают мой труп, если что. Но как опознать мою живую сущность, я не понимаю. Красивая, умная, весёлая, общительная, добрая, скромная, вежливая, смелая, честная – выбери три качества, характеризующих тебя. Большинство девчонок выбрали – красивая, весёлая, умная. Или – красивая, добрая, весёлая. Я написала прочерк в этом школьном тесте. Я и есть этот прочерк. И больше ничего.
– Но ты же красивая, – возразил Эдуард. – У тебя нежная кожа, такая тонкая, что просвечивается синева вен, мягкие очертания губ, глаз, подбородка. Твоё лицо, тело – это намёк на совершенство. Намёк, эскиз. Ты можешь попытаться дорисовать себя сама или бездумно отдаться течению времени. Каждое событие, каждый человек на твоём пути будет добавлять новые и новые штрихи. Возможно, они обогатят твою красоту, возможно, замалюют её полностью. Но пока время не вступило в эту игру, у тебя есть шанс сотворить из себя всё что угодно, сыграть любую роль.
– У меня нет шанса. Я вообще не вижу никаких шансов. Куда ни ткнусь, упираюсь в стены. Мне кажется, я попала в ловушку. Люди, дома, деревья, машины – словно декорации. Пространство, сдавленное со всех сторон. Даже небо заслонено либо потолком, либо тучами.
– Небо всегда чем-нибудь заслонено. Нам не дано увидеть небо, но, может, это и к лучшему. Боюсь, это зрелище может нас слишком сильно огорчить или обрадовать. В любом случае помешает спокойно жить.
– А ты спокойно живёшь?
– Вполне. Я приучился довольствоваться малым и получать удовольствие от ограниченности пространства, осознание которого так угнетает тебя. Не нужно расширять сознание, расширять горизонты, слишком легко потеряться во всей этой безграничности. Надо научиться выстраивать границы, огораживать ареал обитания себя. Только ограниченное пространство можно обустроить с комфортом, можно превратить в дом и жить в нём спокойно.
– Во временное пристанище, точнее.
– Мы говорим об одном и том же. Просто ты ещё мыслишь категориями детства. Лишь младенец считает дом чем-то незыблемым. Но со временем понимаешь всю его шаткость. А заодно понимаешь, что, если есть навыки выстраивания границ, его можно с лёгкостью заменить на новый, и ничего не случится. НИ-ЧЕ-ГО СТРАШ-НО-ГО. Жизнь продолжится. И только. Приходи ко мне в гости, Златовласка. Я покажу тебе другой мир. Ты зачахнешь в доме своей мамочки. Разве ты не чувствуешь, что тебе пора выйти на свет? Она больше ничего не может тебе дать.
9.
«Кажется, мы оказали вам очень дурную услугу, поместив в стерильную среду без внешних угроз и трудностей. Вы подыхаете от малейшей душевной царапины, от малейшего дискомфорта на вас обрушивается болевой шок. Я чувствую, что крупно облажалась, я не пойму, как теперь быть. Можно спасти умирающего от голода, холода, физического недуга. Как спасать вас, гибнущих от сытости, гниющих заживо от переизбытка здоровья, вянущих от излишка сил». – Мишкина мама курила, меняя сигарету за сигаретой, пепел сыпался на её синие джинсы, розовые тапки, оранжево-коричневый ламинат. Все предметы вокруг были карикатурно яркие. Цветопалитра, настраивающая на оптимизм. Коричневато-красные сгустки на стенах, словно кетчуп, ан нет, не кетчуп, уже не кетчуп – кровь, Мишкина кровь, – с удивлением отметила я. Меня преследовало ощущение дежавю, я, несомненно, видела это где-то. Я уже когда-то сидела на кухне, созерцая груду грязной посуды в раковине, слушая монотонный женский голос.
Мишка этой ночью устроил нам треш. В 12 ночи он выложил запись в контакте: «Ну, всё, мои хорошие, я ухожу. Спектакль окончен. Всё это такая х**ня, господа, длинная, странная. Зачем тянуть то, что так легко закончить». Мы искали его везде. Я, Жора, Надя, Некитос, Любка. Мы облазили все заброшки, исходили все крыши домов. Его не было нигде. Телефон не отвечал. Изредка он кидал на ватсап что-то вроде: «Ваш до гроба, который мне вскорости понадобится», «В гробу я вас всех видел, точнее, из гроба» и смайлики, кривляющиеся на все лады. Кажется, он вовсю развлекался. Первой отпала Надя: «Этот квест слишком затянулся, я заманалась уже бегать по одному маршруту, он издевается над нами», – протянула она и, закутавшись в оранжевый плащ, медленно пошла прочь. – «Мне надо зарядить телефон, я вернусь к вам позже», – вслед за ней заявил Некитос. Он уходил решительно, влекомый сиянием её апельсинового одеяния. Любку я отправила домой сама, она слишком влюблена в Мишку, её истерические всхлипывания порядком поистрепали нам всем нервы. Этот квест затянулся, что ни говори. «Я просто хотел любви. Но этот мир не создан для любви», – вспыхнуло Мишкино сообщение в ВК. Наши с Жорой взгляды на мгновение встретились и, оттолкнувшись друг от друга, стали неопределенно болтаться в воздухе, обозревая дома и скамейки.
– И что теперь? – нарушил Жора наше невнятное молчание.
– Не знаю. Где можно искать человека, который намеренно прячется?
– Может, оставить всё как есть. Мы не персонажи его игры.
Поддувал весенний ветер – сырой и равнодушный. Весной как-то особенно неуютно жить. Голое пространство, лишённое нарядных одежд, лишённое всяких надежд и утешений.
– Ветер словно дует сквозь дыры в жизни. Словно откуда-то извне. – Поёжившись, я внезапно поняла, что замёрзла.
– Пора домой, – неуверенно произнёс Жора.
– А как же Мишка?
– Он найдётся сам, когда захочет.
– Нет, он очень хочет, чтоб его нашли. Сам он может окончательно потеряться.
– Мы не няньки. Он задолбал, если честно. Он заставляет всех вокруг прыгать вокруг его персоны, дёргает нас за ниточки, хренов кукловод.
– Он и сам дёргается не меньше. Если хочешь, уходи.
– Он ненормальный. А мы идём у него на поводу, поливая его ненормальность своим повышенным вниманием.
– А ты нормальный?
– Относительно. Во всяком случае, не псих.
– А я псих?
– С тобой сложно. Ты всё пытаешься разглядеть что-то, стоящее за обычными вещами, ты сама вызываешь в себе галлюцинации. А всё проще. Стол это стол, дом это дом, а ветер не дует сквозь дыры в жизни, это просто воздух, реющий туда-сюда.
– А мы?
– А мы просто люди. Просто живём. Ты ничем не отличаешься от других, и Мишка тоже. Но вы почему-то решили, что вы особенные, что вам можно то, что нельзя другим, что мир должен прогнуться под вас. Но он не должен. Прогнуться должны вы.
– Если хочешь, уходи.
– А ты хочешь?
– Я ничего не могу хотеть насчёт тебя. Ты всего лишь часть мира, который не должен прогибаться под меня.
Жора рассмеялся.
– Обиделась? А какого хрена? А почему ты решила, что можешь на меня обижаться? Ты трусишь признаться мне, чего хочешь, но уверена, что я должен хотеть то, что хочешь ты. Хотеть твои хотения. Глядя на людей, ты ищешь своё отражение, и как мусор отбрасываешь тех, кто не соответствует. Ладно, пока. И позвони Мишкиной маме, его спасение это её дело в большей степени, чем твоё. Ты присвоила себе чужую миссию. Можно сильно накосячить, когда берёшь на себя ношу не по себе.
10.
Мишка был дома. Всё это время он был дома. Нам даже не приходило в голову, что, возжелав уйти из жизни, он мог так и не покинуть стены дома. Его мама примчалась с ночной смены, сосед помог взломать дверь. Мишка лежал в ванной. Рядом валялись пивные бутылки, недоеденная пицца, горели свечи. Из него вытекло уже много крови, вода была красная, сквозь неё неясно просвечивалось его тело – мускулистое, сильное на вид, очень красивое в тревожно-бликующем тусклом свете свечных огоньков. При виде нас он вяло, но счастливо, почти ликующе улыбнулся. Он был совсем пьян и обессилен. Подоспевшие медики выудили его из ванной, уложили на носилки, перебинтовали руку, в другую впрыснули какую-то бесцветную жидкость. Всё происходило в тишине – не пугающей, нет – в какой-то очень обыденной тишине, точнее, в неговорении, во всеобщем непроизнесении ни слова. «Жить будет, вовремя поспели, – наконец в самых дверях сказал врач. – Хотя глубоко саданул себя, засранец. Ещё немного и… Много их, этих идиотов сейчас развелось. Чего вам не живётся спокойно?» – Он вопрошающе взглянул на меня. – «Нам просто надо научиться довольствоваться малым и получать удовольствие от ограниченного пространства», – отозвалась я. – «Вот-вот, – рассмеялся врач, сквозь заросли бороды сверкнули ровные зубы. – Меры безопасности ещё никто не отменял. Не ходите, дети, в Африку гулять. В Африке опасно, да, да, да». Он не смотрел на Мишкину маму, но его слова предназначались ей, я чувствовала себя ретранслятором между ними, но она была слишком далеко, она не приняла сигнал, рассеянно глядя в ночную бездну окна.
– В этом году он, наверно, уже не сдаст ЕГЭ, зато его точно не призовут в армию, – задумчиво произнесла она, когда мы остались одни.
– Это важно сейчас?
– Кто его знает, что важно, что неважно. Но, полагаю, это была его цель. Не сдать ЕГЭ. И не пойти на войну. Не делать шаг вперёд. Не принимать решение. Продлить детство. Он мог бы просто сказать это, но тогда признался бы в слабости. Иногда легче подвергнуть себя опасности, чем признаться в своей слабости.
– Он не настолько расчётлив.
– Да, конечно. Он этого не осознаёт. Я и сама это поняла, когда мы вытаскивали его из ванны, как маленького мальчика. Эта детская проказливая улыбка, беспомощный взгляд, ищущий одобрения. Он обеспечил себе возможность не делать дальнейший выбор. Но что же дальше? Его игры с каждым годом всё опасней, они всё дальше уводят его от реальной жизни.
– Вы думаете, реальная жизнь лучше?
– Я думаю, реальная жизнь это единственный шанс умереть не напрасно.
– Нельзя же жить ради того, чтобы придать осмысленность смерти.
– Можно. Но нельзя умирать, так и не начав жить. Надо хотя бы попробовать.
11.
После Мишкиной выходки в школу зачастили всякие инспектора, психологи и чиновники всех мастей. Они беседовали с нами о важном. Так говорила наша классуха, вибрируя голосом и всеми частями своего хорошо откормленного холёного тела. «Сегодня психолог, кандидат наук и ведущий специалист по возрастной психологии поговорит с вами о важном, – таинственно предупреждала она нас с утра. – Явка обязательна». – «А сегодня председатель совета по делам молодёжи поведает вам о ещё более важном, – пришёптывала она на следующий день. – Явка, естественно, обязательна». И они все говорили одно и то же – о том, что жизнь прекрасна, что перед нами все дороги открыты, а возможности для нашего развития неисчерпаемы, и родина ждёт нашего активного участия в жизни общества.
Со мной провёл беседу школьный психолог, конечно, не только со мной, со всеми, но со мной первой по причине моей особой приближённости к Мишке.
– Вероника, ты знала, что он планирует суицид? – спросил Артёмка, Артемий Филиппович, он же завуч, он же учитель по истории и литературе, и по совместительству целитель наших неокрепших душ. Артёмка ничего такой, рыхлый, прыщавый и вдумчивый, иногда мне кажется, что он единственный в школе, кто пытается что-то реально понять, а возможно, и понимает. Скорее всего, он слегка извращенец, а может, и не слегка. Вряд ли он насилует малолетних девочек, но я вполне представляю себе его онанирующим в публичном парке, правда, какого-нибудь другого города, поблизости от знакомых он едва ли решился бы. Он излучает некий запашок сомнения в самом себе и мире, потому и разговаривать с ним проще, в отличие от других учителей он и не пытается производить впечатление просветителя, великого гуру, знающего единый путь добра и света, носителя неоспоримой правоты.
– Не думаю, что он планирует что-либо вообще.
– Что произошло тогда с ним, как ты думаешь?
– Знаете, некоторые учёные полагают, что осьминоги чувствуют кожей. Так и Мишка, он принимает решение кожей. Что-то происходит, как-то неуловимо меняется, окружается окружающая среда, атомы в пространстве незримо меняются местами, а Мишкино тело уже выдаёт реакцию – изменение цвета, размеров, внезапную резкую боль или наслаждение. Думаю, если бы он умел хоть немного терпеть, он бы вёл себя иначе. Но он не умеет. Он осьминог. Его реакции спонтанны, они не затрагивают его мозг. Просто его корёжит от окружающей действительности. Он чует любое её шевеление, даже совсем микро, и сам не может не шевелиться.
– Ты любишь биологию?
– Биология – это жизнь, мне интересно узнавать, как кто-то живёт.
– Животные лучше людей?
– Ну, это вряд ли. Некоторые вполне себе сволочи, остальные тоже могли бы быть, но у них нет необходимых ресурсов. Просто там, в основном, всё честно. Тигр не откармливает и не ласкает косулю перед тем, как её сожрать. Просто жрёт. А косуля не питает никаких надежд, просто убегает что есть мочи. А среди людей непонятно, кто есть кто, и что необходимо делать.
– Надеюсь, ты не думаешь, что суицид это выход из непонятной ситуации?
– Конечно, я думаю, что суицид это выход откуда-нибудь куда-нибудь. Но если бы ещё знать, куда. Хотя нет, не слушайте меня. Вы же после этого поставите меня на учёт, да? Я не считаю, что это выход, так лучше? Входы-выходы. Всё слишком непонятно, чтобы думать что-то определённое.
– Тебе не надо меня бояться. Я просто хочу помочь.
– Не лезьте ко мне, если хотите помочь. – Рассмеялась. – Я не буду делать лишних телодвижений. Не бойтесь.
– Я не боюсь. Чего мне бояться? Просто ты слишком сосредоточена на биологии. Может, тебе посмотреть-почитать что-нибудь ещё?
– Жития святых?
– Ну отчего же обязательно святых, можно и грешных, но людей, не животных. Видишь ли, мы видим то, на что смотрим. А то, что не видим, нам кажется несуществующим или фальшивым. Но, быть может, если изменить фокус зрения, жизнь повернётся к тебе другой стороной. Биология это жизнь, но жизнь это не просто биология, это несоизмеримо больше.
12.
Сложно решиться на первый шаг, но стоит лишь сделать его, и уже некуда деваться. Закрыв глаза, я резанула первую прядь. Остальное я состригала, немигающим взглядом уставившись в зеркало. Намылив голову, я сбрила остатки волосяного покрова, словно счистив скорлупу с яйца, наощупь, наобум я определила новые границы своего черепа, новые границы своего «я». Я появилась на свет с уже длинными волосами, я жила под покровом своих волос почти 18 лет, прикидываясь пушистой девочкой, у меня не было даже шанса представить себя кем-либо ещё. Мало кто может сказать, какого цвета у меня глаза, какой формы нос, какого размера уши. Теперь их очевидность предстала передо мной так явно, что я испуганно отшатнулась от самой себя. Ещё долго мне придётся привыкать к своему оголённому облику. Я стояла перед собой нагишом, я ещё никогда не была настолько обнажена. Темнело только в паху, но и эту последнюю тайну я раскрыла осторожными движениями бритвы.
– Так ты придёшь ко мне в гости? – вспыхнул в окне телефона эдуардов призыв к близости.
– Ага, щас обернусь горлицей и прилечу в окошки твои головой биться. Только узнаешь ли?
– Приходи, я жду тебя.
На Ютубе искрилось видео про светлячков. Лес одухотворённо пульсировал в ритмичном мерцании этих живых огоньков. Забавно, что весь их свет для того и необходим, чтобы пожрать или потрахаться. Свечение как замануха для сексуального партнёра или еды, как попытка скрыть прямой расчёт, банальное желание утолить свой голод. Я никак не могу понять, отчего в природе всё так затейливо устроено, так тщательно принаряжено, так искусно сотворено. Лишь для того, чтобы вспыхнуть на миг и, утолив мучительный аппетит, погрузиться во мрак?
Нам чудится что-то бескорыстно-чистое в птичьих трелях или порханиях бабочек над цветами. Но в этом мире нет чистоты, нет бескорыстия, лишь надоба друг в друге, гармония пищевой цепочки, сомкнутой в нерушимый круг. Но такой дивной гармонией веет от поверхностного созерцания всей этой круговерти и таким невыносимым уродством оборачивается пристальное рассмотрение каждого её элемента. Вся красота бабочки в нежном кружении крыльев. Если оборвать крылья, остаётся лишь корявое неуклюжее тельце, жалко барахтающееся в пыли.
– Так ты придёшь? – мигание светлячков прервалось всплывшим со дна сообщением.
– Да, я скоро буду.
Светлячки потухли на экране. Я пыталась смести волосы в совок, они не вмещались. У меня было очень много волос. У меня их больше не было.
Упрятавшись в капюшон, я шла по дороге, которая медленно тонула в тумане. Женщина с девочкой парили впереди, призрачные, как и всё вокруг. «Мама, мама, посмотри, там кончается мир!» – воскликнула девочка, протянув руку вперёд. – «Нет, милая, это кажется. Там мир не кончается», – глуховато ответила женщина. – «А что же?». – «Он там продолжается, просто его не видно пока. Не надо бояться. Надо просто идти. Туман рассеется».
Дина Измайлова
Дина Измайлова — 03.01.1980 г. Проживает в г. Владивосток, Приморский край. Публиковалась в журналах «Дальний Восток», «Новая литература», "Топос", "Гостиная". 2008 г. — Сборник рассказов «А из пуза — карапузы», издательство «Русский берег», Владивосток. 2022 г. — «Всё, что над землей — небо» — Издательство «ПЛАНЖ», Москва. Член Союза писателей ХХI века с 2023 года.