300 Views
Переработанная версия статьи, первоначальный вариант которой был опубликован на Moscow Times. Благодарим редактора отдела «Мнения» Moscow Times Кирилла Харатьяна за разрешение на републикацию.
За последнее время по русскому сектору Facebook и по другим социальным сетям прокатилось две волны дискуссии о том, что происходило в России в 1990-е годы и о том, кто как помнит это время. Первая, более заметная – это спор о трехсерийном фильме «Предатели», сделанном командой Фонда борьбы с коррупцией во главе с Марией Певчих, вторая, менее заметная – спор, начавшийся после поста журналистки и писательницы Елены Костюченко. В своем посте Костюченко рассказала о своем трудном голодном детстве в Ярославле второй половины 1990-х. По смыслу пост Костюченко был связан с дискуссией вокруг фильма Певчих. Такой вывод можно сделать хотя бы из того, что в своем интервью Юрию Дудю 2023 года Костюченко дала резкие оценки эпохе 1990-х в истории России, сказав, что это десятилетие не было временем свободы и вообще для нее оно было очень тяжелым. Эти оценки перекликаются с оценками, высказанными в фильме «Предатели» — точнее, похожи на них внешне.
В ответ на пост Костюченко в русском секторе ФБ началась странная по тону дискуссия. Некоторые люди того же поколения, что и Костюченко, то есть те, кто жил в 1990-е в бедных семьях и/или в пораженных экономическим кризисом малых городах, стали писать аналогичные посты о том, что они запомнили из детства: голод, удрученные родители, с трудом сводящие концы с концами… Другие стали спорить с ними, доказывая, что они считают 1990-е чрезвычайно продуктивной эпохой, или что описанная в посте Костюченко сцена не могла происходить в действительности, или что герои постов про «нищие 1990-е» могли бы тогда заработать на жизнь тем или иным способом и поэтому сами виноваты в своем тогдашнем стесненном положении.
Я не собираюсь специально говорить о фильме Певчих – о нем написано уже достаточно много. Мне близки оценки этого фильма, высказанные в интервью Сергея Алексашенко сайту «Republic» и в интервью Бориса Зимина Александру Плющеву. Не собираюсь я и подробно анализировать пост Елены Костюченко – о нем тоже уже много написано. Но я бы хотел проанализировать, о чем все-таки была дискуссия, во время которой 1990-е внезапно стали политической ставкой, имеющей отношение к сегодняшнему дню.
Споры в соцсетях, как я полагаю, имеют диагностическое значение. Горячие и чаще всего безрезультатные дискуссии на разные темы, прежде всего – исторические и политические, служат выработке и трансляции новых исторических мифов и упорно игнорируют «слепые пятна» общественного сознания, существующие начиная с тех же 1990-х. А значит, если показать, как вырабатываются эти мифы и какими были эти слепые пятна, получится разговор не о прошлом, но о настоящем и будущем.
Ощущение украденной жизни
Споры о 1990-х имеют несколько удивительных особенностей. Участники этих обсуждений часто смешивают (говоря, например, «ой, мне тоже было плохо») начало и вторую половину десятилетия, хотя в России это были две разные исторические и экономические эпохи: начало — крах советской экономики, вторая половина – медленный и трудный рост постсоветской. Очень редко упоминалось, что бОльшая часть экономических и политических проблем первого постсоветского десятилетия имела советские корни и истоки. По умолчанию предполагалось, да и сейчас предполагается, что если в 1990-е, например, в регионах была бедность и высокая преступность, то виноваты в этом были исключительно новые российские власти.
Кажется, в русском секторе ФБ хорошим тоном теперь считается классовое объяснение примерно такого рода. Бедным в 1990-е годы было плохо, а если кому-то в 1990-е годы было хорошо, то это потому, что они были богатыми, и/или привилегированными, или жили в Москве. Споры приводят к торжеству принятой по умолчанию презумпции «сытый голодного не разумеет» — хотя с этической и исторической точки зрения более продуктивен был бы не отказ от взаимопонимания, а диалог людей с разным опытом о том, какие процессы одновременно шли в России 1990-х и как они были связаны друг с другом.
Многие комментаторы удивляются тому, почему этот спор возник именно сегодня. По-видимому, он вызван длящейся российской агрессией против Украины и разрушительным влиянием, которое российский режим оказывает на общество. Я говорю не о причинах появления фильма Певчих – как уже не раз писали и говорили различные авторы, этот фильм был снят потому, что руководству Фонда борьбы с коррупцией нужно заново определить свою политическую повестку после гибели Алексея Навального. Но странный «спор о 1990-х» разгорелся в соцсетях именно из-за того, что война продлится еще непонятно сколько времени, репрессии в стране идут по нарастающей, осмысленность любого социального действия поставлена под вопрос, и у некоторых людей, и в России, и в эмиграции, как мне кажется, возникает ощущение, что у них украли жизнь, которую они могли бы достойно прожить – но прежний, казавшийся устойчивым социальный и культурный порядок рухнул, и общество все больше наполняется ксенофобией, страхом, эскапизмом. Ощущение украденной жизни, в свою очередь, провоцирует поиск причин, почему она переживается как украденная, а значит, и ретроспективный анализ собственного и общественного опыта последних десятилетий. Но в социальных сетях анализ свелся в первую очередь к поиску виноватых. Некоторые из моих хороших знакомых, вероятно, довольно подробно помнящих 1990-е, с энтузиазмом встали на точку зрения, высказанную в фильме «Предатели» — думаю, потому, что им было важно найти тех, кто, по их мнению, несет основную ответственность за развитие событий уже в путинское время, приведшее в конечном итоге к агрессии против Украины.
Те, кто вспоминает сегодня о 1990-х, упоминают материальные лишения, голод, рост бандитизма, безработицу, подавленность многих людей и ограниченные возможности повлиять на ситуацию. Однако спорящие не хотят вспоминать причины, по которым возникало это чувство унижения и подавленности. Имеет смысл вспомнить о крахе Советского Союза и советского проекта, который принес вслед за собой крах социальных статусов, сценариев жизни и – может быть, главное – ощущения ее наполненности и осмысленности.
Смысл жизни по-советски
Потребность человека в том, чтобы считать свою жизнь осмысленной – очень сильная и очень важная. Сама сила этой потребности, на мой взгляд, опровергает известную концепцию Абрахама Маслоу об иерархии потребностей — от физиологических до потребности в самоактуализации. Особенно сильна потребность в осмысленной жизни у современного человека, который не имеет традиционных социальных структур, наделявших жизнь смыслом без явного участия индивидуальной воли – таких, например, как религиозное учение, принятое с детства и с тех пор ни разу не оспоренное.
В Интернете широко распространена цитата из Фридриха Ницше: «Тот, кто имеет Зачем жить, выдержит почти любое Как». На самом деле эта фраза именно в таком ее виде взята не прямо из Ницше, а из книги психотерапевта Виктора Франкла «Сказать жизни «Да!»» — а он, вероятно, цитировал по памяти. В книге Ницше «Сумерки идолов» сказано немного иначе: «Если имеешь свое почему? жизни, то миришься почти со всяким как? — Человек стремится не к счастью; только англичанин делает это» (пер. с нем. Н. Полилова). Словом «англичанин» Ницше намекает на английских философов-утилитаристов Иеремию Бентама и Джона Стюарта Милля, которые говорили, что основанием морали и законодательства должно стать наибольшее счастье для наибольшего количества людей.
Советская власть в некоторых мировоззренческих аспектах была вполне ницшеанской (ничего нового в этой мысли нет, об этом писали Бернис Розенталь и другие авторы). Советские граждане должны были (должны – в том смысле, что такой была навязанная властями социальная норма) видеть смысл своей жизни в работе на государство, которое позволяло им тем самым участвовать в Большой Истории – и тем самым могли выдерживать «почти любое как».
Вопрос о том, что означает осмысленная жизнь в советских и постсоветских условиях, имеет прямое отношение к будущему России. Для того, чтобы объяснить связь между ними, нужно вернуться к истории 1990-х – но уже вне фильма Марии Певчих и дискуссий в ФБ.
Психологическая структура «травмы 1990-х»
1990-е годы стали травматичными для многих людей. Но травма эта устроена очень сложно. Были люди, которые действительно жили в нищете, у которых убили близких друзей или родственников. Но такую личную катастрофу перенесли далеко не все, и даже разделение на столицы/мегаполисы и регионы тут не является единственно релевантным (хотя, конечно, уровень жизни в Москве в 1990-е был несоизмеримо выше, чем в регионах). В одной и той же области могли быть два больших города в трех часах езды на машине, один из которых жил сравнительно благополучно, а другой был буквально наполнен ежедневным насилием (я сейчас думаю о конкретном известном мне примере). Было еще два фактора, которые для многих людей были не менее, а может быть, и более психологически травматичны, чем аномия и насилие.
Первый – крах советского социального контракта. Это понятие означает, что люди при советской власти могли жить очень бедно, но предсказуемо, и примерно понимали, где (у кого) можно что-то достать на завтрашний день. В постсоветское время этот контракт распался, но предотвратить его крах не мог, я думаю, никто. Второй – крах советской системы централизованного распределения смысла жизни. Люди, работавшие на градообразующих военных заводах, знали, что участвуют в большой истории, потому что делали оружие, противостоящее Стратегическому Противнику. Многие из тех, кто днем работал в военно-инженерных конструкторских бюро (так называемых «почтовых ящиках»), по ночам читали Солженицына, но все равно они чувствовали свою зависимость от государства и знали границу допустимого в поведении – кроме тех, кто переходил к открыто диссидентской деятельности.
После того, как коллапсировал советский ВПК, никто не объяснил этим людям, осмысленно ли они прожили свою жизнь – напротив, ораторы в диапазоне от Геннадия Зюганова до Дмитрия «Гоблина» Пучкова объясняли им много раз, что осмысленность их жизни была у них украдена реформаторами. Реформаторы же не поняли, что их задача – быть не только кризисными менеджерами. Люди в обществе, проходящего через очень болезненную трансформацию, нуждались в признании своей субъектности и одновременно – в понимании того, как самим обрести ответственность за смысл собственной жизни. По-видимому, им могли помочь политики, медиа и неправительственные организации, но в действительности такой работой занимались очень немногие.
История как повседневное творчество
И в 1990-е годы, и позже много обсуждалась необходимость люстрации сотрудников КГБ и высших функционеров КПСС, которая не была проведена после краха коммунистической власти, но я бы обратил внимание на другие… даже не ошибки, а практики, поступки или бездействия, которые привели к трагическим результатам, но были допущены потому, что никто не знал тогда, как действовать в новой и очень сложной ситуации. Один из этих провалов – полное непонимание того, как политика связана с ценностями, а ценности – с переживанием осмысленной жизни, которое – и тут я уже говорю не в советском, а во франкловском смысле – позволяет «примириться почти с любым как», то есть преодолевать трудности, понимая, зачем ты это делаешь, но терпеть не ради государства, а ради себя и для других людей, которых ты сам/а выбрал/а.
У всех людей в обществе не могут быть одни и те же ценности. Здоровое общество (таких сейчас на Земле мало) – такое, в котором носители разных ценностей вовлечены в диалог. Одни считают, что высшая ценность – свобода, другие – социальная справедливость, третьи – безопасность. Ни одна политическая сила не может реализовать все ценности сразу. Только популисты могут обещать совместить их и раздать поровну всем членам общества, но в итоге не приносят с собой ни безопасности, ни свободы, ни справедливости. Понимания этого в 1990-е годы очень не хватало. Путин – крайний случай популиста, который обещал сделать так, что всем будет хорошо: обеспечить и безопасность, и социальную справедливость, и свободу вроде бы обещал поначалу не очень ограничивать. Политтехнологи помогли ему тогда обещать довольно убедительно.
Нынешний российский режим, созданный все тем же Путиным и другими выходцами из спецслужб, разрушил социальный порядок и установил – и продолжает устанавливать – на его месте организацию непрерывной войны, которую Россия якобы должна вести против всего мира. Но давайте не будем считать, что этот режим отнял у его противников чувство осмысленной жизни. Каждый из нас может вырастить в себе это чувство — вопреки тому, что с нами происходит, — и помогать это делать другим. Эта работа – тоже часть сопротивления.
Пожалуй, самое важное здесь – отказаться от того, чтобы определять биографические истории только с помощью слова «выживание». В экономическом смысле многие люди и в советское, и в постсоветское время именно выживали – добывали деньги, которых с трудом хватало на еду, выращивали овощи и ягоды на дачах и приусадебных участках… Но еще они любили друг друга и помогали ближним, верили в Бога, придумывали разнообразные приспособления для дома и для работы, открывали заново красоту природы или произведений искусства, слушали рок, спорили… Все это не было только выживанием, в этих действиях люди проявляли собственную способность формировать свою жизнь и делать ее осмысленной. Но для того, чтобы почувствовать это, нужно было не признавать советской системы коллективного и централизованного распределения смысла, выйти из нее. Может быть, именно это и нужно было говорить миллионам людей в 1990-е годы по телевизору: вы сейчас не только выживаете, вы делаете осмысленной жизнь свою и своих детей, вы большие молодцы.
Путин и его присные разрушили очень многое, но они не разрушили и не могут разрушить возможности для людей делать осмысленной свою жизнь и жизнь их близких – даже когда они находятся в очень трудном положении.
Живое тому свидетельство – поразительное письмо из тюрьмы, недавно написанное политическим заключенным, художником Павлом Крисевичем:
«Нет вещи более страшной в тюрьме, чем отчаяние. Поэтому если тебя увидят необычно загрустившим, то кто-нибудь обязательно спросит: “Как дела?” — или позовет пить чай с конфетами. Отчасти это оттого, что все знают, как искренняя грусть передается всей камере.
Все чувствовали, насколько осязаема скорбь отца об умершем сыне? Я вот почувствовал, когда подобное произошло в нашей камере. И поэтому я вас призываю: если при вас человек тяжело переживает, подайте ему каплю сочувствия, которая вытянет его соломинкой из трясины.
Одиночество во многом начнет его заедать изнутри. Уж в тюрьме у вас точно один путь по Репрессии, и эхо чужого горя догонит вас даже если вы на километры ушли вперед» (опубликовано в Телеграм-канале «Свободу Крисевичу!»).
В этом письме Крисевич выводит и свою, и чужие жизни далеко за пределы представлений об индивидуальном выживании. Он не первый, кто пишет таким образом о спасении в тюрьме. Аналогичные размышления можно найти и у Бруно Беттельгейма, и у того же Франкла, которые много думали о психологическом сопротивлении в концентрационном лагере. Но мне важно, что этот человек живет и действует здесь, в одно время с нами, находится в той же системе координат.
Наделение смыслом собственной жизни и жизней окружающих людей является микромоделью истории. Точнее, не является, а может стать, если мы будем на этом настаивать. Историю можно понимать по-разному. Можно ее представлять себе как Большую Драму, в которой сталкиваются сверхдержавы и их вожди, в которой «простой человек» является просто объектом в руках надличных сил. Но можно считать и иначе: совместное переживание, солидарность, совместное действие – это и есть действующая, способная к самовоспроизводству клеточка истории, какой она могла бы быть. То, что мы делаем вместе – это производство осмысленной истории, которая противостоит коллективному безумию и террору. Прокладывание тайных путей, капилляров мирового смысла.
(с) Фото: Лёля Собенина, 2018