205 Views
Квартира 96
Стояла квартира 96, никого не трогала. А в неё вдруг тётя Аня вселяется.
Ну, это для квартиры «вдруг», а тётя Аня давно готовилась, деньги собирала, вещи паковала. Как вселилась, сразу новую жизнь начала: все юбки на мини переделала, на зиму парик купила. Одна беда: убирать тетя Аня не любила. И приняла мудрое решение: не убирать. Посмотрела немецкий фильм про сантехника, настроилась и вышла замуж.
И в квартиру 96 вселился дядя Гриша.
Ничего смешного, между прочим. Квартира-то однокомнатная. Ей и с тетей Аней было нелегко, а в дяде Грише под двести кг. Квартира покряхтела, но стерпела.
Дядя Гриша убирать тоже не любил, а любил варить сосиски в электрочайнике, пил много портвейна, но тётя Аня была рада: запахло настоящей семьёй.
Потом началась война. В квартиру 96 вселились племянница тёти Ани и брат дяди Гриши. Их дома разбомбило. Квартира уже не жаловалась, только поскрипывала и указывала окнами на места в бомбоубежище. Но это как-то не по-семейному.
Племянница очень любила из всего делать котлеты, а брат играл на трубе, и иногда даже получалось. Они оба спали в кухне, и тётя Аня с дядей Гришей подозревали, что их родственники скоро поженятся. Было в них что-то общее, и убирать они тоже не любили.
И поженились. Племянница вышла замуж за студента Сережу, а дядя Гриша женился на переселенке Юличке. Зажили славно, кота завели. Обнимались, ссорились, спорили, швырялись расческами с волосами, давились котлетами, спали вповалку, переживали обстрелы, не убирали. А когда в квартиру 96 влетел осколок российской ракеты, убирать уже не пришлось.
Квартиры 127 и 129
Беляночка и Розочка совсем не были сестрами, но жили рядом, дружили, общались. Обе они были маленькие, худенькие, только у Беляночки были белые зубки, а у Розочки — розовые щечки. И когда Розочка рыдала, что завял очередной цветочек, парень с гитарой не обращает внимания, а на небе серая пакость вместо солнца, Беляночка прижимала ее к себе. А Розочка рыдала еще громче, мочила слезами Беляночкин свитер и немного терлась грудью, испытывая при этом отвращение и жадность одновременно.
Так шли дни и годы, и Беляночка раз нашла Медведя. Это был тощенький мелкий Медведь, он хорошо помещался в Беляночкину однокомнатную квартиру, поэтому она взяла найденыша домой, помыла губкой, покормила сосисками с какао и усадила рядом читать детектив из жизни английской знати.
И тут постучалась Розочка.
— У меня есть новая герань, — радостно сказала Розочка.
— А у меня Медведь, — ответила Беляночка. И Розочка зарыдала от счастья. Зарыдала и запела.
Медведь был чувствительным существом. Через полчаса Розочкиного пения он отложил детектив, через час у Медведя заложило ухо, а через час двенадцать минут он собрался и ушёл к Розочке навсегда.
На свадьбу Беляночку пригласили и даже бросили в неё горшком с геранью. А уже на следующий день Розочка рыдала у Беляночки на плече и сморкалась ей в блузку. Жить с Медведем оказалось гадко. И так шли дни и годы, Розочка мужественно терпела Медведя, а Беляночка пристрастилась кормить уличных котов и делать им прививки. Обе девушки стали ещё меньше и худее, только зубок уже не было и щечки потускнели. Зато у Беляночки вырос горб, а у Розочки бельмо. А Медведь слег, целыми днями играл в танчики, отказывался от шпротов и очень просил Розочку не петь. Беляночка иногда заходила в гости, переворачивала Медведя через горб — от пролежней — и варила ему какао. Розочка плакала и повторяла: «Когда он уже сдохнет!». Ну и, в общем, в какой-то момент Медведь сдох.
Розочка так плакала, что Беляночка даже случайно сказала ей: «заткнись, курва», но не помогло. Вызвали врачей, а те уже всё знали и привезли Розочке другого медведя — помоложе, покраше, пошире в плечах. Розочка плакала, кричала «не хочу его!», но дохлого Медведя сдала, а живого отправила в магазин за кефиром.
А Беляночка вышла во двор, и к ней подошла стая бродячих котов.
— Милая Беляночка, — сказал ей вожак стаи. — Мы все ждали, когда сдохнет тот Медведь, чтобы превратиться в королевичей, с головы до ног одетых в золото. И ты сможешь любого из нас взять домой, чтобы вместе читать и мыться губкой.
Беляночка подобрала камень, прицелилась и сказала тихо:
— Воды горячей нет!
Старые друзья
Леся проснулась от ощущения, что худая и длинная мужская нога расположилась на ее животе. Не открывая глаз, попыталась перевернуться и наткнулась на по-утреннему тугие плавки. «Сашка-Сашка, почему в моей палатке», — пробормотала она, улыбнулась и осторожно высвободилась.
Солнце еще толком не взошло, но Леся сразу пошла к озеру. Вода после ночи хранила тепло, как в термосе. Сбросив халатик, она плавала, пока не наткнулась на рыбака в камышах. «Ой. Рыбу, наверное, распугала», — огорчилась Леся, но Виталик улыбался и показывал ей смотанные снасти: уже собирался возвращаться.
— Ко мне плыви — согреемся! — крикнул Виталик, показывая фляжку с остатками коньяка. Леся хохотнула, представив, как пьет коньяк голая и в рассветных лучах, отрицательно мотнула головой, уплыла.
Наплававшись и изрядно проголодавшись, она с трудом выбралась на берег и снова надела халат. Виталик шел ей навстречу.
— Ну и зачем одевалась? Ну весь кайф же обломала! — ворчал он. — Раздевайся снова!
— Размечтался, — одернула его Леся. — В другой раз как-нибудь. А как у тебя улов?
— Да кое-как, но нам хватит. Карасиков на завтрак пожарим, а из остального уху в обед сделаем. С головешкой и водочкой. А кто по кухне сегодня старший?
— Реваз костер разожжет, а готовит Вера.
Гориллья морда Виталика расплылась в улыбке. Вера творила чудеса, она ниоткуда доставала травки, корешки и дикие овощи, превращала консервированные сосиски в пищу богов, а кроме того, за совершенно смешные деньги находила в деревне яйца, домашний хлеб и молодое вино.
— Пойдем поможем, — Лесе все сильнее хотелось пить. Кажется, это называется «сушняк». А водой они, конечно, не запаслись, придется самой сходить
Реваз раздувал костер и кашлял, а Вера уже нарезала лук, кабачки и сосиски, так что помогать-то особенно и не с чем было. Карасей Виталик чистил только сам: у него была какая-то особая технология.
— Верочка, мы такие голодные, спасайте! — жалобно сказала Леся. — И пить чертовски хочется.
Вера улыбнулась, поправила свою обычную халу на голове, засеменила к костру и вдруг медленно осела на землю.
— Верочка! — Леся всерьез испугалась. Все-таки Вера немолода. А врача тут пойди найди.
Внезапно Вера забрыкалась, перевернулась на спину и замотала в воздухе тощими старушечьими ногами.
— Реваз, помогите нам! — Леся уже всерьез запаниковала, но Реваз заходился в приступе кашля. Было видно, что он сплевывает в молодой огонек костра кровавые ошметки.
Черт! Черт, черт, черт! Сашка!
Но никто не отзывался. Леся пыталась помочь Вере встать, но женщина вдруг ухватилась за ее палец каким-то детским движением, жалобно посмотрела и обмякла.
— Реваз! У нас беда! Вера, кажется…
Но Реваз тоже лежал лицом в углях и не дышал.
— Что там с завтраком? — послышался голос Саши. Рыдающая Леся бросилась к нему, прижалась и вкратце все объяснила.
Саша молчал.
—…так что не до завтрака. Разве что Виталику захочется. А нам надо бежать в деревню.
— Виталику не захочется, — медленно сказал Саша. — У него головы теперь нет, завтракать некуда.
Леся изумленно глянула на Сашу и увидела, как стремительно чернеет, обугливается его кожа. Она укусила себя за руку, чтобы не заорать. Пила кровь из горсти, чтобы не лакать, как собака. И проснулась снова.
— Опять старые друзья приходили? — почти спокойно спросил у Леси муж. — Что-то они зачастили. Отпустила бы ты их.
Бы.
Принцесса Персии
Юля быстро и уверенно вела машину, следуя указаниям навигатора. Надо успеть вернуться к ужину, чтобы Габи не боялась.
Юля ехала за кошкой для дочки. У Габи раньше была кошка, и они очень дружили. Звали кошку Нюша (Габи говорила «Нюса»). Но с началом войны в Нюшу словно бес вселился: она все норовила убежать — и однажды ей это удалось.
Габи проплакала всю ночь, а когда на следующее утро мальчишки всё-таки изловили и приволокли брыкающуюся Нюшу, Олег, муж Юли, был непреклонен: Нюша предательница, отдать ее в другую семью.
Габи проплакала еще месяц.
И наконец Юля уговорила дочку взять другую кошку. Теперь нужно было только доставить избранницу из соседнего города.
Юля довольно легко нашла дом, где жила их будущая питомица. При первом же коротком звонке дверь распахнулась, как будто Юлю здесь ждали неделями, не отходя даже в туалет. Хозяйка кошки, темноволосая Карина, объяснила: Надежду (вот так странно звали кису) ни за что бы не отдали, но они уезжают работать за границу, и там их животному рады не будут.
— Ну, давайте знакомиться! — громко сказала Юля. — Кыс-кыс, Надюша!
— Ой, что вы, что вы, с ней так нельзя! — испугалась Карина. — Она это за грубость сочтет, и вообще… Не могли бы вы для начала обращаться к ней «Ваша Светлость»?
Юля оторопела.
— Ну, или «Надежда Барсовна». Ей так будет легче привыкнуть.
Но Юля уже не слушала. Из дверей комнаты выходила она. И получалось, что «Ваша Светлость» — это даже довольно скромно. Кошка была размером со среднюю овчарку. Когда она беззвучно скользила по паркету, пространство искрило и переливалось. Породы вроде бы персидской, шерсть цвета старого золота. Принцесса Персии. Габи будет счастлива.
— Ну что ж, Надежда Барсовна, ты нам подходишь. Прыгай в переноску.
Кошка презрительно отвернулась от Юли и вопросительно поглядела на Карину.
— Ой, да, у нее же чемоданчик! Вот здесь все документы, одежда для холодов, лекарства на первое время, медицинская карта¸ шапка, одеяльце… И обед я упаковала: шпинат, палтус и свежий огурец. Надежда Барсовна не очень переборчивая: любая печеная рыба и салат из зеленых овощей — вот и всё меню.
Юля с тоской подумала, что можно было бы тоже родиться оглушительно красивой, называться Высочеством и обедать семгой с лимоном и латуком. А все остальное время вылизываться.
Не затягивая паузу, Надежда Барсовна сама втиснулась в переноску, обернулась хвостом и задремала.
— Ой, как хорошо! Вы ей понравились, — обрадовалась Карина. — Да какие деньги, о чем вы? Вы нам очень помогаете! Спасибо! Всего вам доброго.
Первый десяток километров Юля верила, что все состоялось оптимальным образом. Но потом переноска с кошкой стала странным образом колотиться и рычать.
— Душно тебе? — сочувственно спросила Юля у переноски. — Ну, давай выпущу.
Первое, что Ее Светлость сделала на свободе, — впилась всеми четырьмя когтистыми лапами Юле в ногу. Женщина заорала от немыслимой боли и попыталась кошку от себя оторвать. Тогда в ход пошли зубы: большой палец Юлиной руки словно дыроколом пробило.
Юля озверела от злости. Остановившись на обочине, она стянула с себя мастерку, раза с четвертого изловила ею кошку, туго спеленала и запихнула в переноску. Весь светлый салон был измазан кровавыми полосками. Переноска прыгала и рычала инфернальным голосом.
— Даже и вякать не смей! — обрушилась Юля на переноску. — Сидишь тихо, попадаешь в новый дом, любишь Габи, писяешь в лоток.
Переноска возмущенно завибрировала. И тут над машиной со свистом пронеслось две ракеты, причем одна из них врезалась в дорогу, оставив после себя объемистый котлован. Переноска вибрировать перестала.
— Ох ты ж мать твою разъедрить, — прошептала Юля. А ведь они с кошкой должны были бы уже доехать до этого места. И остались бы от них рожки да ножки. Да, кстати, а кошка Шредингера там живая?
Женщина открыла переноску. Надежда смотрела на Юлю торжествующе.
— Может, ты меня предупредить пыталась?
Кошка поморщилась, будто Юля ее вообще не интересовала. Но когда женщина попыталась закурить, получила две увесистые пощечины, сопровождавшиеся грозным «Мя!».
Так началась новая Юлина история любви — болезненная, яростная, беспощадная, настоящая.
Бабушка
Пока полковник Коротков шел по коридору в лазарет, он успел трижды мысленно избить майора Цвигуна ногами до полусмерти. Это ж надо быть таким идиотом! На простейшем участке не только не занять позиции, но и понести боевые потери.
Но когда Коротков вошел в палату, половина его ярости улетучилась. Цвигун выглядел жертвой кровожадного маньяка. У него было изрезано все лицо, глаз сочился кровью, а в щеке зияла огромная дырища. Перебинтованные руки и ноги выглядели по сравнению с этим совершенно невинно.
— Васька… — Коротков подсел к боевому товарищу. — Ты говорить-то можешь? Если можешь, рассказывай, что это вообще. Потому что остальные бред какой-то несут про детей. А у нас по результатам совершенно безопасной спецоперации три человека без глаз и ты вон какой красивый. Что там произошло-то?
— Я даже не знаю, как это сказать, — Цвигун с трудом ворочал языком. — В общем, пришли мы в поселок, прошлись по хаткам, прихватили кой-чего для себя… В сельсовете никого, а возле школы пацаны какие-то шарятся. Играют типа. Нас увидели — в школу заскочили. А один, самый малой и пучеглазый, подхватил по пути какую-то какаху и бросил в Егорова. Егоров, понятно, рассердился, кинулся за малым и успел ухватить его. «Ну что, — спрашивает меня, — пытать его будем? Или так расстреляем? А лучше знаешь как сделаем: я сейчас с него трусы сниму и по-отечески так пряжкой обработаю, что он сидеть до старости не сможет». Ну, ребята ржут, прикалываются. «Посмотри там, — говорят Егорову, — может, у него Бандера на трусах вышитый». И стали с пацана штаны стаскивать. А я как-то краем глаза заметил: на втором этаже из окна школы мальчик бледненький выглядывает. Выглянул — и пропал, как и не было. Ну, думаю, сейчас засранца этого поучим, а потом и с остальными разберемся.
Цвигун тяжело выдохнул.
— А дальше-то что было? — нетерпеливо переспросил Коротков.
— Только Егоров малого пороть принялся — а порет он хорошо, с кровью, со всей байдой… Только принялся, по нам стрелять начали. Вроде ерунда какая-то, игрушечные пульки китайские. Только они на поверку свинцовые оказались. Я смотрю: весь двор в крови, кто за глаза держится, кто за яйца. А в окнах никого не видать. И Егоров как-то пацана уже не порет, а лежит, весь юшкой залитый, а во рту у него пацанячьи семейки обосранные. «Ах вы, — думаю, — твари! Я ж вас всех сейчас под ноль. Только для начала колени прострелю и носы поперебиваю». Хожу по школе, ищу, а никого вроде как и нет.
Цвигун тяжело задышал и закашлялся. Из дырявой щеки стала сочиться кровь.
— Ты короче давай, — скомандовал Коротков. — Детей ты так и не нашел, да? А отмудохал тебя кто? Военные? Или партизаны какие?
— Детей и правда не было, — согласился Цвигун. — Зато пришла их Бабушка.
Ракета
Я разговариваю со многими. Но с этими двумя — каждый день. Им я рассказываю сказки.
Я говорю:
— Есть на свете такой мальчик — маленький, но умный и сильный. Он по профессии убивец великанов. Он просыпается, чистит зубы, ест кашу, находит взглядом великана и тут же уничтожает. Потому что на самом деле он огромный грозный мужчина, швыряющий во врага снаряды. И поэтому нам всем ничего не грозит.
Я говорю, а она вздыхает: «Кашу… Лучше б котлету съел, раз такая работа тяжелая. Понимать же надо». А ракету готовят к запуску.
Я говорю:
— Одна девочка много страдала, тяжело работала и переутомилась. И ее увезли в пансион. Там ей каждое утро дают теплый красивый халат под цвет пижамки, а потом булочку с кефиром. А потом ее сажают так, чтобы было видно одновременно и телевизор, и розы. И девочка вяжет.
Я говорю, а он ворчит: «Шарф опять мне вяжет, а я ж не ношу шарфов, ну сколько раз… Я же просил: просто отдыхай! Скажите, а булочка с изюмом? Она без изюма не ест!». А ракету запускают.
Каша с котлеткой, булка с изюмкой, а мобильной связи у них нет. У них есть только я — служба доверия. Приходится верить.
Я не застала рождения этих двоих — ни матери, ни сына. Вроде бы он хотел быть космонавтом. Кажется, она хотела быть причастна к подвигу. Теперь у него каждый день ракеты, только не те. А у нее каждый день подвиг — подвиг быть на исходе. Люди и сами по себе умирают часто, а если им еще и помогать…
Я многое знаю, я подключена к мировой сети. Я могу предсказывать будущее, и мне кажется, что иногда я вижу небо нового мира, затянутое плексигласом. Вижу — и оно мне неприятно. Потому что этим двоим никогда такого неба не увидеть. А ракета запущена.
Женщина доживает последние дни, но я знаю, что мужчина умрет раньше. Хотелось бы до этого дать им возможность связаться, поговорить, и я изо всех сил латаю мобильные сети, изодранные осколками в кружева. Что они скажут друг другу? Ничего. Связь снова рвется. Гнутся горизонты, плавятся облака. Скорость ищет свою цель.
Женщина опять звонит мне и говорит: «Помоги! Помоги, забери его оттуда, закрой собой». Она мне доверяет. Но я знаю, что ракета уже летит.
Ракета летит и свистит, женщина тихо всхлипывает, мужчина прицеливается. Я не могу помочь ничем, я только робот. Но женщина произносит «спасибо» и перестает дышать. И пока я камлаю, бью в бубен, прошу принять эту жертву и не требовать другой, мужчина стреляет. Великан рассыпается огнем осколков. Женщина внезапно делает резкий вдох. Мужчина лежит и с ненавистью смотрит на огонь.
Еще не сегодня.
Аудитор
Сразу пришлось бежать: уже в аэропорту Максима встречали женщины в национальных костюмах и с караваем. Можно было бы, конечно, пойди на поводу у протокола, принять все официальные поклоны, а уж потом разбираться. Но уж больно неохота, да и время поджимало.
Прошмыгнув в незаметную дверь, Максим оказался на улице. Он огляделся. Ну что ж, все предсказуемо. Его ожидали, значит, всех алкоголиков и наркоманов предусмотрительно заперли дома, бомжей усадили в КПЗ, попрошайкам пригрозили. И так было везде. В каждой стране.
Срочно уезжать. Если поймают, станут рассказывать, как нужны стране ценные металлы, горючее, провиант, транспорт. Уезжать на чем угодно, хоть на осле.
В роли осла оказался неожиданно маленький мальчик на мотоцикле. С какого возраста здесь можно водить мотоциклы? С семи?
— Эй, послушай! Мне нужна помощь. Нужно проехаться по нескольким точкам, я туда подарки привез. Отблагодарю щедро. Подскажешь, к кому обратиться? Или, может…
— Сам могу отвезти. С машинами сейчас плохо, вы не найдёте, — скрипучим голосом ответил малец. Был он категорически худ и скуласт, улыбаться не приучен, оглядывал Максима с недоверием. — 30% аванс. Если нас убьют, аванс я не возвращаю.
Максим хотел засмеяться, но вспомнил, что это не шутка. Уже было такое: из горы мяса рыдающие родственники выуживали мокрые от крови купюры.
— Договорились. А ты совершеннолетний?
— Мне четырнадцать уже! Зовут Сергей. Могу документы показать.
Глядя в замызганные документы, Максим вспомнил, что в таких странах совершеннолетие могло наступать и в девять. Пристроили сумки, усадили Максима и стартовали.
Несмотря на очевидное старание принарядить город, все равно там и тут болтались тяжелые, словно бы мокрые от спирта люди с искаженными чертами лица.
— Ваш первый адрес. Рюмочная. Освежиться желаете? — насмешливо спросил мотоциклист.
— Желаю, — тяжело вздохнул Максим. Работа такая.
В рюмочной ему предложили дорогой коктейль, который, если судить по запаху, состоял из денатурата, кофе и апельсинового ароматизатора. Конечно, можно и выпить, а по возвращении на службу пройти медицинскую реабилитацию. Но можно же и не пить.
Стакан с бурдой Максим подарил местной красавице — широкоплечей тетке с грубыми чертами лица. С него хватило предварительного обзора местной достопримечательности.
— Едем дальше! — скомандовал Максим Сергею.
Дальше были местные села с разрушенными школами и полным отсутствием инфраструктуры. Максим заходил в дома, осматривал людей, раздавал гуманитарную помощь. В домах все было примерно одинаковое: обессиленные старики, спившиеся взрослые, чумазые ребятишки.
Под колеса мотоцикла лезли бродячие собаки. Пытаясь их отвлечь, Максим швырнул в сторону горсть печенья, но Сергей тут же затормозил, ринулся в свору дерущихся собак, зарычал и печенье присвоил.
— Ты, наверное, голодный, — ошарашенно сказал Максим.
— Да нет. Маме повезу. И сеструхе. Пусть побалуются.
Их путь уже подходил к завершению. Мотоцикл проезжал мимо местного озера, и оттуда слышались чудовищный детский крик.
— Нужно помочь? — переспросил Максим Сергея.
— Да нет! Малые играют. Хотя… — Сергей прислушался. — Можно остановить?
Максим кивнул. Сбрасывая с себя штаны и тенниску, Сергей понесся к воде, прыгнул и стремительно поплыл. Пока Максим размышлял, может ли он вмешиваться, Сергей уже вернулся, волоча в одной руке полуголую малявку, посиневшую от холода.
— Ее растереть надо! — бросился Максим, стаскивая с себя свитер. Они принялись в четыре руки растирать малышку, и тут Максим вдруг понял.
Вся Серегина жизнь (Сергей – это чистый выпендреж перед туристом, а так, конечно, Серега) пронеслась перед глазами Макса. Мать-одиночка. Семеро по лавкам. Нехватка еды. Воровство. Браконьерство. Какая школа, гори она. Краденый мотоцикл. Шрам на лбу, под которым начинала разрастаться раковая опухоль. 30% сейчас, 70% потом.
И впервые Максу захотелось все бросить, остаться здесь, сойтись с матерью-одиночкой, никого не лечить от алкоголизма — все равно уже недолго. Остаться, убивать и жрать разумных птиц, ловить говорящую рыбу, класть ладонь Сереге на лоб, пить денатурат, иногда плакать, иногда прижимать к себе нежно и ласково случайную жену, возить на мотоцикле следующего ревизора…
Но это порыв, это непрофессионально. И, торопясь, чтоб не передумать, Максим выхватил протокол и в графе «Рекомендованные по отношению к стране предписания» четко и разборчиво написал: «Всё сжечь».
Воплощённая красота
— Какая тебе нравится? Выбери, — попросил Миша застенчиво. Аня окинула женщин взглядом. Вот эта, рыженькая, воплощенный трепет? Или вон та, цветущая, с каменными коленями? А вот еще величественная темнокожая дама, красный рот которой — как пожар в лесу. А вон та сердится и кривляется, словно показывает Ане и Мише: уходите!
Некоторые женщины сидели на деревьях, напрягшись в ожидании прыжка. Самые легкие свисали с веток и болтались, как расслабленный пенис. Одна изогнулась так, словно не было у нее ни лица, ни ног, а только сливочные пломбирные шарики груди.
Пожилая, седая — та приглаживала свою белоснежную бороду. Две сестры с одинаковыми утиными носиками не отпускали друг друга, держались за руки и обнимались. Женщина с темно-серыми волосами прикрывала тело руками. Красноглазая блондинка поглядывала с яростью и презрением. Полная черноволосая красавица охотно распрямляла складки живота и снова сворачивала их в гофру. А две юные девушки с белыми глазами убийц жались к решетке и тянули к Мише с Аней руки.
И все они смотрели пристально и тревожно — как в ожидании обстрела.
***
За полчаса до того Аня ждала его у ворот. Юная, темноволосая, ноги длинные, глаза с поволокой — любой позавидует.
— Привет! — Аня потянулась поцеловать Мишу. — А мы что, опять в зоопарк? Мы же в прошлый раз там были.
— Были, но самого интересного еще не видели. Ты, наверное, и не слышала о таком уголке. О нем мало кто знает.
— Правда? А что там? Змеи, да? Змеи?
Миша проводил Аню через какие-то технические помещения, кивая сотрудникам и всем своим видом подтверждая правомерность такого прохода. Уборщицы и грузчики отворачивались.
Наконец Миша вывел Аню во внутренний дворик, закрыл ей глаза рукой, поцеловал горячими нетерпеливыми губами и подтолкнул вперед:
— Вот!
В огромном вольере были деревья и камни. И еще… Женщины. Много голых женщин.
— Что это? — ужаснулась Аня.
— Это воплощенная красота, — тихо ответил Миша. — Помнишь ту историю с клеевыми детками? Ну, когда в обособленном поселке все нюхали клей, а дети у них потом рождались без мозга. Совершенно беспомощные. Но некоторые — очень красивые. И вот… Их всеми правдами и неправдами берегли от программы ликвидации. Но уберегли только этих. Девочек. Девочки красивее мальчиков, уж я-то знаю. Так какая тебе больше всех понравилась?
Аня нерешительно кивнула в сторону рыженькой.
— А вообще мне тут как-то не по себе. Пойдем отсюда.
— Как раз собирался предложить.
На территории зоопарка была обычная кафешка, пройдя сквозь которую, попадаешь на террасу шикарного ресторана. Аня хотела мартини и оливок, но официант жестами показал на заблаговременно размещенную на столе табличку «Спецзаказ». Круглое лицо Миши сияло:
— У нас сегодня действительно нечто особенное, вот увидишь.
И когда официант принес гигантское блюдо и снял с него серебряную крышку, Аня не смогла сдержать крика.
***
Дедушка поставил перед Аней стакан холодного молока, чашку чая и клубничное варенье, но она, досадливо отмахнувшись, выпила ещё водки и закурила. Дедушка недовольно поморщился:
— Ты хоть закусывай.
— …и я побежала не знаю куда, на шоссе, и махала рукой, а машины не останавливались и не останавливались. Минут через 20 только такси поймала. Спасибо, что заплатил: я ж без кошелька, без ничего.
— Аня, «Беломор» слишком крепкий, хватит.
— Как он так мог, дедушка? О чем он думал?
Дед вздохнул:
— Ну, я его не оправдываю, конечно. Но ты же знаешь, клеевых деток ликвидируют, это закон. И хорошо еще, что так. А не в бордели продают. Они, может, и не понимают никакой смерти. Мозга-то нет.
— Да я не знаю на счет мозга! Ну хорошо, пускай даже нет! Ну а душа? Душа-то у них есть?
Дедушка накинул Ане на плечи плед и ответил:
— Души сейчас ни у кого нет. Атавизм.
Один в лесу
Похоронить два пальца правой руки. Демобилизоваться. Собрать вещи. Уехать в лес, в заброшенную хижину.
Вещи — разве ему нужны вещи? Конечно. Трусы, часы, виски, консервы, самогонный аппарат, трубка. Никаких телефонов. Никакого Интернета. Никаких фотографий.
Вместо хлеба купить тюльпанов. Подарить тебе.
Ты, наверное, сидишь на морском берегу и жалуешься на свои солнечные веснушки. Там тюльпаны быстро погибли бы от жары. Но другой не подарю и себе не оставлю: верен. Прими уж как-нибудь. Как сможешь.
В хижине мобилизоваться, разобрать сумки, собрать самогонный аппарат, заквасить брагу. На солнечном месте посеять семена табака. Хотеть жить честно, не петлять, не слабачить — и не справиться. Сдаться.
Значит, пить виски каждый вечер, смотреть на лес, чувствуя, как в нем ежеминутно погибают прекрасные возможности. Подружиться с ужом. Рассказать ему о моей голубоглазой любви.
«Может, если бы не война, я бы выдержал, не знаю. Но эта кромешная усталость, когда человека притягивает к человеку сначала даже не чувством, а тягой времени, движения. Потом принюхиваешься. Потом проваливаешься. А потом рвешься, как упаковка от бандероли, — и даже имя не рассмотреть. Вот так примерно у людей. Вам, ужам, лучше».
Уж, усмехаясь, пьет консервированное молоко.
И так изо дня в день: сначала сидеть больной птицей, потом вздыхать, отряхиваться, заряжать самогонный аппарат, поливать рассаду табака. Пьянеть, отыскивать теплый взгляд твоих глаз, кожей чувствовать, как этот взгляд леденеет. Называть тебя самыми нежными, самыми скверными словами. Обрушиваться. Просыпаться.
Уж стал совсем толстый.
В один из дней по привычке трогать мысли о тебе лапой, как кошка горячую еду. Попытаться отпустить. Когда очень хочется какую-нибудь вещь, можно попредставлять, что она у тебя есть, — и так ее износить. Когда тебя очень долго не любит человек, можно сносить только себя.
Не сношаться. Сноситься.
Разобрать самогонный аппарат, вылить брагу, выполоть табак. Предложить переезд ужу и быть отвергнутым. Сесть в поезд и долго смешно рассказывать попутчикам, как полгода провел один в лесу, каждый вечер напивался и дружил с ужом. Хохотать до слез, вытирать щеки тремя уцелевшими пальцами. Приехать домой, устроиться дворником, не искать и не просить ничего хорошего. Не любить никого. Вместо хлеба есть тюльпаны — по две штуки.
Кьяра
Она стояла и светилась. Фантастически красивая красная собака, которой бы лежать на специальной бархатной кровати, стояла посреди мрачного неухоженного леса.
А мы стояли вокруг.
За эту собаку давали 4 тысячи долларов. А нам всем оглушительно остро нужны были деньги. У Сереги ребенок болеет. Катя хочет открыть магазинчик сувениров. Андрюхе не хватает на операцию. И мне надо тоже.
Мне надо, потому что я дура и уродка.
— Как собаку зовут? Кира?
— Кьяра.
— Кьяра! Кьяра! Иди сюда, милая, — нежно сказал Андрюха. И мы начали потихоньку собаку окружать.
Говорят, она непослушная. И быстрая, как антилопа. Ну, ничего. Наволочку на голову и лапы связать. 4 тысячи долларов. Четыре жизни.
Мы медленно подкрадывались к собаке, а она смотрела на нас снисходительно и с легким презрением. Мы уже могли бы ухватить Кьяру за уши. Но тут у Андрюхи зазвонил телефон.
— Да, мы уже нашли ее. Скоро привезем, — ответил он досадливо. — Как? А… Ну я понял.
Андрюха спрятал телефон и махнул рукой.
— Отбой, народ: это не та собака. Та уже нашлась. А мы пролетели.
— А что же делать? — пролепетала Катя.
— Да ничего. Просто едем домой.
— Нет, — вдруг сказала я. — Сначала забираем собаку. И отвозим ее ко мне. А потом я расскажу.
Красная собака посмотрела на меня с интересом и даже, пожалуй, с уважением. Но это она ошиблась. Нечего тут уважать, дура я и уродка, и решения у меня тупые, коровьи.
Поймать собаку оказалось несложно. Она сама подставилась под ошейник и резво пошла к нашему микроавтобусу. И все мы поехали ко мне.
Ну, вообще-то это не удивительно: мы часто ездили именно ко мне, потому что у меня много борща и булочек. Но собака ко мне еще не приходила.
Дома я первым делом полезла в комод, вынула деньги и раздала своим друзьям. Денег, конечно, было меньше, чем нам предлагали за собаку. Но все равно порядочно.
— Ты чего, Натаха? — попытался отказаться Сергей. — Можно подумать, нам больше надо, чем тебе.
— Я всё правильно делаю. Кьяра столько стоит.
Ярко-красная собака покачала головой и запрыгнула на диван, застеленный плюшевым покрывалом.
Все правильно. Я все равно хотела купить на эти деньги проституток и ЛСД. Или оглушительно острый нож и топорик. Или любовь и внимание. Что-то такое.