310 Views
«Я парень из провинции,
Так жизнь заставила.
Здесь есть свои принципы.
Здесь есть свои правила.»
Мужики бухают. День тихоокеанского флота. Местные пригнали самогон. Бабуська, сморщенная и желтая, как корка лимона, притащила, сгибаясь под тяжестью полиэтиленовых пакетов, две трехлитровки: «Мальчики, вы уж это, не бросайте нас. Вы же за нас, да? — в полинялых светло-серых глазах детская робкая надежда — оттуда стреляют, отсюда стреляют. Отовсюду стреляют. От кого и что прилетит — не понятно. Бежать некуда, не к кому». «Не боись, бабуль» — Чудик обнимает её, он дурной, но ко всем ласковый, как добродушный шалый пес — Всё будет…», и он делает жест, картинно сворачивая пальцы в кружок. Андрюха кудахчет от смеха: «Это что значит -нормуль или жопа?». «Да х*р его знает — огрызается Чудик — Когда не знаешь, что впереди, и полная жопа — вполне себе нормуль.. Давайте просто пить, пока можно, а не думать о том, что нам всё равно не понять».
Мужики танцуют. Чудик выделывает па, грациозные и нелепые в своей абсолютной расторможенности. Колян скачет серьезно и вымученно, с каким-то напряженным отчаяньем на худом лице. Андрюха двигает огромным телом осторожно и изощренно — каждое движение его выверено, складки жира, под которыми угадывается реальная мышечная мощь, колышатся в такт музыке. Он словно входит в транс, да и весь мир вокруг тоже. Мелодия сливается с полусумраком прокуренного барака, полуголые мужские тела отдельными частями то высвечиваются в скудных бликах тусклой лампочки, то западают в черноту непобедимой тени. Жора отвлекается от видеосъемки и набирает номер жены:
— Видос тебе скинул, мы тут бузим, праздник всё-таки. Не суди строго…
— Я вообще не сужу — отзывается рассеянно или безразлично или… Он всегда напряженно вслушивался в её несколько манерные интонации, не умея разгадать её настроение за всегдашней невозмутимостью голоса — Ты чего не пляшешь?.
— Мне без женщины не танцуется, ты же знаешь. Это как секс — самому можно, но не увлекательно. А ты давно танцевала?
— Давно. В прошлой жизни.
— Почему? Ты же любишь.
— Без мужчины не танцуется. Это ж как секс, сам сказал. Можно и самой, конечно, но не те ощущения. У вас там женщин вообще нет?
— Есть, далеко просто, как-то скучно искать. А у вас там мужчин предостаточно. И искать не надо. У тебя-то проблем не должно быть.
— Ага, бродют неподалеку порой. А вот потанцевать не с кем.
— Я же вернусь, наверно, потанцуем.
— Главное, чтобы способность танцевать осталась.
— Это неубиваемо, это ж в крови. Помнишь, Настюшка только ползать начала — как заслышит музыку, попкой в памперсе в пляс пускалась. Потешная такая была.
— У неё уже размер ноги, как у меня…
— Я многое пропускаю, да?
— Ну, ты и раньше многое пропускал, и я — тоже. Мы все живём так невнимательно. Зацикливаемся на ерунде, пропускаем важное… Всю жизнь пропускаем.
— Как ты вообще?
— Хорошо. У нас зачем-то все деревья вокруг дома обрубили. Парад обрубков во дворе, голые культи — в небеса тянутся. Так себе зрелище. Тревожное какое-то.
— Обрастут.
— В лучшем случае в следующем году.
— Все надежды на следующий год.
— В прошлом году тоже надеялись…
«…А народ гуляет
Считает копеечки
Завтра на работу, все просаживают денежку
Девочки, стоп, никак иначе
Ищут молодого себе, да побогаче».
Колян мрачен, ни с кем не говорит, ожесточенно копает.
— Чего это он?
Чудик всё никак не остановится с ночи, всё также пританцовывает, в ушах затычки, глаза блаженные, улыбка сквозь всклокоченную бороду просвечивается.
— Ась? — орёт он, высовывая один наушник — Не слышу.
— Чего Колян такой злой? — повторяет вопрос Жора.
— А — беспечно махает рукой Чудик — говорят, жена с кем-то замутила. Деньги получила за его ранение, хату купила, мужика завела. В общем, кайфует баба. Обычные дела.
Жора пристально глядит на Чудика — тот отправил домой уже шесть лямов, если не считать ежемесячной зарплаты. Суженая привела его в военную часть за руку, ходила с ним по всем кабинетам, выясняла подробности, сама заполняла бумажки — сдала его как крепостного в услужение новому хозяину. Цепкая, хваткая, хищная, всё на контроле. Такую не проведёшь. С такой не пропадешь… Или, наоборот, пропадёшь… А он и не протестовал — 5 детей на нем числятся, вряд ли все его, но… «Ты добрый такой или слабоумный совсем?» — спрашивал порой Чудика Жора. Тот глядел дурашливо и весело, оставляя вопрос без ответа: «Пива хочу, прикрой, дружище, махну в магаз в Мариуаоль, и тебе прихвачу».
Жора с возмущением и подспудной нежностью вспоминает о своей, она всё никак не оформит ветеранские. «Сколько можно? — в раздражении спрашивал каждый раз — всё-таки это деньги. Наши. Разве ж лишние?». «Я не буду там шастать, чего-то выгадывать. Это стыдно. Стыдное дело. Стыдные деньги.» — чеканила она, и не шла, не писала, не выгадывала со всегдашним самодурством упрямого чистоплюйства. Он досадовал на неё, но с тайной гордостью жаловался парням: «А моей ни черта не надо, витает где-то, как всегда. Идеалы, принципы… Смешная, кому они сдались сейчас. Тёще шлю деньги. Тёща ого-го. С ней не пропадешь». С женой пропадёшь… Или, наоборот… По привычке, упрямо говорит о жене «моя», упрямо не меняет на определителе её номера название «Любимая», хотя расстались. Но почему-то он верил в её понимание. Почему-то писал и звонил только ей, несмотря на то, что до его ухода на войну толком не виделись, забившись по своим коморкам, таща порознь каждый свою жизнь, перетягивая детей в разные стороны, как канат, соревнуясь, кто победит.
Но что с того, что расстались? Прошлое не перестаёт быть лишь от того, что закончилось. Всё равно тянется бесконечно в памяти чередой кинокадров, то и дело вспыхивая яркими картинками, одуряюще правдоподобными. Человека выбираешь и присваиваешь себе по своеволию души, корнями врастает в сердце — не выкорчевать. Просто вмешиваются разные обстоятельства. Обстоятельства, хромые обстоятельства, как сломанный забор вокруг дома. А внутри — дом, заброшенный, холодный, пустой, но когда-то тлел в нём огонёк, освещал пространство, согревал теплом своим. Был, значит, дом, очаг, и запропасть просто так не мог. Надо лишь хорошо подуть на угли и разворошить былое — разгорится, ведь настоящий огонь был, горел то ярко, то притихал на мгновение, чтобы после опять вверх взмыть неистовым пламенем, правда, и опалил сильно, всех опалил сильно… Но нет здесь ни жертв, ни виноватых, лишь сообщники, сопреступники, превратившие что-то живое в самих себе в пепел.
Лицо Коляна черным-черно, глаза запали глубоко вовнутрь, пот струится по грязно-загорелому лицу. Вокруг него — зона тишины, которую никто не осмеливается нарушить, слишком велика возможность оказаться втянутым в эту воронку нестерпимой тоски. Его обходят стороной, ну его, в самом деле. Ладно бы баба была звезда, все знали, обычная деревенская шлюшка. Хотя черт их разберёшь. Просто никому не нужно чужое человеческое горе. Своего достаточно. Своё — порой едва переносимо.
«Меня так сильно радуют твои прикосновения.
Ты ближе подойди ко мне, оставь свои сомнения.
Оказалось, ты совсем не знаешь о доверии,
Пожелаю радости и много лет терпения»
— Прикинь, Колян обложил себя гранатами и подорвался ночью.
— Насмерть?
— Ты иной раз прям дура дурой. Конечно. В таком положении шанс уцелеть равен нулю.
— Просто не знала, что сказать. Страшно.
— Да нет, довольно буднично. Здесь такое повсеместно. Хорошо, что никого с собой не прихватил. Знаешь, есть любители пригласить на смертельный бал дружбанов. Он сам, в одиночку. Можно сказать, уважаю. Хотя, дурь, конечно.
— Так любил?
— Да хрен его знает, такая клоака у них была как по мне, непроглядное блядство. Но… Просто последняя ниточка оборвалась. Иногда за такую фигню держишься. Оборвалась ниточка. Есть такая любовь, которая вроде и не любовь, но то и дело искрит светом. Чуть-чуть света, а кормишься… Побирушка душа, нищенка. Мало кто способен на высокое горение. У всех есть предел любви. У кого-то он совсем низкий. Но хоть так… Не суди строго…
— Я вообще не сужу. Зачем ты всегда об этом?
— Не знаю. Ты всегда как бы над…
— Я уже давно опустилась. Не заметил? Надо ещё ниже?
— Но я то ещё ниже. И с каждым днём всё ниже, и ниже. Здесь такая грязь, хочешь-не хочешь, а окунешься. А ты всё опять же над…
— К чему ты это?. Ты то ли винишься, то ли упрекаешь? Хочешь, чтоб и я заодно в грязь влипла, как жена твоего Коляна? Тебе легче будет?
— Хуже, хуже будет. Молюсь, чтобы не случилось. И так тошно совсем. Прости. Просто мне так надо в кого-то верить, кого-то упрекать… Ты где? Шум странный.
— Я на даче, самолеты летают, много, туда-сюда. Почему-то мне во всём чудится подвох в этом году, даже в самолетах. Очень много их этой весной и очень низко они, порой кажется, прям над головой….
— Хоть обрубков то там нет?
— Обрубков нет. Зато у соседа есть прибитые к деревьям плюшевые игрушки. По всему саду прибиты — большие и маленькие. Зайчики, мишки всякие… Как ты думаешь, зачем он распял этих зверушек?
— Не думаю, что по злому умыслу. Вряд ли он хотел ранить чью-то нежную психику. Решил украсить сад, пожалел выкидывать.
— Отличное дизайнерское решение, что тут скажешь. Плюшевая живодерня. А что за музыка у тебя там? Опять гульба?
— Да это Чудик — караоке поёт, танцует, танцует и поёт, как всегда. Хорошо, что он есть. Посмотришь на него, и на душе легчает.
— Он совсем дурачок?
— Не факт, возможно, как раз он — нет. Что я сказать-то хотел. Нас на Харьков кидают. Завтра повезут. Связи не будет. Ты не пугайся. Я позвоню, как смогу. И не огорчайся из-за зверушек, у них не болит, не кровит… Повисят и распадутся на на мелкие-мелкие кусочки. И всё. Завидная участь.
«Темная ночь зажжется ресторанами
Там, где девушки танцуют с хулиганами
За руку возьмут и залатают раны им,
Залатают раны им…»