133 Views
Мама говорит, что они с папой полетят на Мальдивы.
…Мы с мамой сидим на заднем сиденье, папа — рядом с водителем. Мы едем на такси из аэропорта Подгорицы в наш уютный городок Бар. Родители только что прилетели из России. На Мальдивы они собирались весной, на две недели, и уже купили билеты. Сейчас только конец осени две тысячи двадцать второго года.
Когда мама сообщила мне об их планах, я испытал неоднозначные чувства. С одной стороны, я был рад за родителей. За время, пока я учился в школе, мы три раза ездили на Мальдивы. Это место ассоциировалось у меня с дайвингом, со скатами, к которым иногда можно было подплыть под водой практически вплотную и щёлкнуть на подводную камеру. Скаты казались такими милыми и безобидными, что даже хотелось протянуть руку и потрогать, но делать этого было ни в коем случае нельзя. Они напоминали огромные шляпки грибов, чёрные сверху и белые снизу, но без ножек. Рифовые акулы как бы с любопытством проплывают мимо меня, не проявляя агрессии. На обратной дороге, на катере, ныряльщикам предлагают блюдо с только что порезанными апельсинами. В отеле на завтрак шведский стол: жареный бекон, омлет, баварские сосиски (тогда я ещё ел мясо). Помню, как мы час тряслись в духоте на тесном гидросамолёте по дороге из столицы Мале на остров, где находился отель. Из салона открывался вид в кабину, где за приборной панелью босиком сидели двое пилотов из числа местных. Помню, как вставал на вэйк-борд и водные лыжи, как играли с папой и случайными знакомыми в волейбол на пляже. И я радуюсь, что мама с папой, пускай всего лишь на две недели, вновь окунутся в тропический рай, выйдут из этой повестки, из ситуации войны. Из ситуации, где их страна напала на другую, из-за чего они по сути вынуждены быть беженцами в третьей стране. Они ненадолго возвращались по делам в Россию, но папа говорил, что если ситуация дальше будет развиваться в таком же ключе… В общем, всё шло к тому, чтобы родители перебрались сюда на постоянку. Они были категорически против, чтобы я ехал туда. На Мальдивах наверняка ничего глобально не изменилось с тех пор, как мне было четырнадцать, когда я в последний раз туда ездил вместе с ними. Тогда не то, чтобы всё было хорошо. Откуда-то издалека уже раздавался звук надвигающегося обвала. Но, по крайней мере, камни не летели нам на головы, чтобы убить, как сейчас.
С одной стороны, я счастлив за родителей, но… Меня грызёт какой-то червячок. Чувство, которому я не могу найти подходящего определения. Я чувствую себя неловко сейчас, сидя в машине, в этот момент.
Родители приезжают с очередного визарана и осыпают меня подарками: куртки, брюки, кроссовки, всё фирменное. Одежда, одежда, одежда. Я стараюсь подобрать какие-то слова благодарности. Они всегда охотно дарили мне одежду, но денег давали не то чтобы особо много. Столько, чтобы, если разумно ими распорядиться, хватало на арендную плату, еду и ещё осталось что-то на карманные расходы. Если отложить часть из этой суммы на помощь украинцам, голодать не придётся, но и не сказать, что сможешь жить на широкую ногу.
Я довольно прохладно относился к дорогой одежде и гаджетам. Например, мне казалось, что в ситуации, когда надо было затянуть пояса, я бы вполне мог довольствоваться и одной курткой. Ну, максимум двумя. Зато я много тратил на продукты, так как сам готовить ленился, но при этом любил вкусно (и не всегда полезно) питаться. Любил покупать кофе, сладкую газировку, энергетики. Я знал, что «King» и «Monster» — самые вкусные энергетики из имеющихся в продаже в городе, и знал, в каких магазинах их нужно искать, а вот на фигню вроде «Guarana» даже не стоило тратить деньги…
Родители искренне хотели доставить мне радость, и нужно быть моральным уродом, чтобы их в этом упрекать. Но я с какого-то момента стал бояться заходить к ним в гости, потому что они обязательно начнут мне что-то дарить. И я каждый раз чувствовал себя не в своей тарелке. Чем больше дарили, тем больше делалось неловко. Неловкость росла, как снежный шар. Перед глазами мелькала одежда, а в голове щёлкал счётчик: 50 евро, 100, 300… Сумма выходила такая, что хотелось схватиться за голову. Если бы все эти деньги потратить на что-то по-настоящему важное, думал я…
Вот папа говорит, что они с мамой присмотрели ещё одну квартиру. Я не знаю, как на это реагировать. Наверное, хорошо, что они начали перемещать свои активы сюда. Лучше поздно, чем никогда. Как они сами выразились, в сентябре, когда они в первый раз приехали в Бар, у них было ощущение, что за спиной «горят мосты».
Квартира, где сейчас проживали мама с папой, до них принадлежала одной эксцентричной женщине из Казахстана. Отец, когда впервые пришёл сюда, сразу оценил шикарный вид с балкона, да и сама квартира была неплохая, но, во-первых, засрана, так что после покупки отцу пришлось битых два дня её драить, а во-вторых, у хозяйки напрочь отсутствовал вкус.
Папа попросил меня помочь избавиться от большей части мебели, которая была в квартире. «По крайней мере, — сказал он, — нужно, чтобы кто-нибудь просто этот хлам отсюда забрал. А если ещё и заплатят какую-то денежку, будет вообще отлично». «Когда будешь давать объявления, — добавил папа, — пиши: стиль тяжёлый люкс».
Мы сделали фотографии с разных ракурсов, и вечером я залил всё это на местные черногорские сайты вроде «Авито». Ровно с восьми утра меня начали осаждать звонками и сообщениями в «Вотсапе» (цены я нарочно поставил символические). Приезжала семейная пара из Подгорицы на собственном микроавтобусе, им нужна была мебель на дачу. Они сами разобрали кровать и шкафы, а мы с папой лишь помогали по мелочёвке. Жена оказалась то ли тренеркой, то ли учительницей физкультуры, так что была не в худшей форме, чем её муж, и ловко орудовала шуруповёртом. Они планировали также забрать столик и два стула с балкона, которые я сперва выставил совсем за бесценок: десять евро. Но у папы в последний момент проснулась предпринимательская жилка, и он придержал этот комплект, посоветовав мне загрузить объявление заново уже с повышенной ценой. И в общем-то отец был прав. Он быстро втянулся в игру, и первоначальный дискурс «лишь бы кто-нибудь забрал даже забесплатно» сменился на здравый цинизм.
У нас возникла небольшая дискуссия по поводу картины.
Папа считал, что картина полная фигня, и повезёт, если кто-то купит её за 5 евро. «На ней даже нет подписи», — сказал он. Я же считал, что картина вполне себе милая, и уговорил пока повременить с выставлением на продажу, а сначала написать оценщику. Оценщик ожидаемо ответил мне, что работа не представляет никакой особой художественной ценности. «Так за сколько её продавать?» — спросил я. «Попробуйте выставить за 120-130 евро, а потом, если что, снизите».
Вечером на следующий день один черногорец, который вообще-то приезжал за комодом, увидел в коридоре картину и спросил, сколько та стоит. «Сорок евро», — неохотно сказал я, понимая, что сильно занижаю цену, но нужно было продать ещё кучу барахла, а потому не хотелось долго возиться с картиной. «Двадцать, больше не дам, — покачал головой мужик. — На ней даже нет подписи!» «Сорок», — отрезал я. «Ну, я предлагаю так: давайте тридцать, — рассудительно сказал отец. — Ни нашим, ни вашим». Мужик со скрипом согласился, я не возражал. Когда он смотался, отец ободряюще хлопнул меня по плечу:
— Вот видишь, что я говорил про подпись? Надо было тебе нарисовать в углу какую-нибудь закорючку, глядишь, ушла бы за косарь.
Последними нашли нового хозяина позолоченные настенные часы. Покупатель был не из Бара. К несчастью, он не знал ни русского, ни английского, а я не знал черногорского, поэтому понимали мы друг друга с большим трудом. Он просил меня отправить часы по почте, но неясно было, как он сможет оплатить заказ. Карты местного банка у меня тогда ещё не было. (А потом, когда уже появилась, выяснилось, что лучше бы и не было.) «Жалко, часики очень понравились», — сказал он что-то в этом роде. В итоге мы сошлись на том, что я передам часы его брату, который будет проездом в Баре.
Деньги, вырученные с продажи вещей, папа великодушно разрешил мне оставить себе. Я с самого начала точно знал, на что их потрачу.
…Семейный ужин по случаю дня рождения мамы. Мы едим пасту, которую приготовил папа, и пьём черногорское вино — недорогое, но приличное. Мама увлекается воспоминаниями и рассказывает о своём детстве, про то, как они с бабушкой Людой, её мамой, ездили летом в деревню, в Читинскую область. Ехать нужно было трое суток на поезде. Когда они возвращались обратно, на третий день запас еды подходил к концу, и бабушка покупала маме обед, который стоил 4 с половиной рубля, при этом сама никогда не ела. Говорила, что не голодна. С вокзала добирались ночью на такси до дома, и на такси у бабушки всегда оставалось ровно полтора рубля. Каждый раз, пока они ехали в машине, моя мама смотрела на счётчик у водителя, и самый большой её страх был, что он перещёлкнет за полтора рубля, потому что мама прекрасно понимала, что больше денег у них с собой не было. А в последний день месяца, перед зарплатой, мама уже знала, что сегодня на обед будут гренки, потому что у бабушки просто не оставалось денег ни на что другое, кроме батона хлеба. У неё было ровно от зарплаты до зарплаты. «Хорошо, тогда ещё хоть платили вовремя».
— Татьяна Васильевна передаёт тебе привет, — сказала мама. Татьяна Васильевна была мне как вторая мать. При определённых обстоятельствах, формально чужие люди могут оказаться ближе тех, с кем тебя связывают кровные узы, например, родного дяди или тёти. Татьяна Васильевна и её семья жили в Харькове.
У них с мамой была негласная игра — они регулярно, когда я разговаривал с кем-нибудь из них, передавали друг другу приветы через меня. Сначала я честно выполнял их просьбы, а потом забил и только поддакивал, а сам коварно ничего не передавал. Я не очень любил формальности.
— …Они с Сергеем нам очень благодарны. Для них это кажется такая огромная сумма.
— Хорошие люди, — сказал папа.
Папа принципиально признавал только адресную помощь, и был против так называемой «благотворительности». Он считал это лицемерным самоутешением. «Вот я вижу тебя — и понимаю, да, тебе надо помогать», — говорил он мне.
Мамина позиция была не такой категоричной. Один раз, когда мы шли с покупками из «Воли», она рассказывала, как много лет назад на работе участвовала в сборе: собирали деньги на операцию дочке одной из коллег. «Просто я никогда не считала нужным это афишировать, кричать на каждом углу», — добавила она.
Я был очень благодарен родителям за то, что они меня поддерживают (говоря напрямоту: содержат), но втайне считал, что их возможности несоизмеримо больше, чем помощь мне, или, к примеру, одной отдельно взятой семье украинцев, что тоже само по себе было очень достойно. С другой стороны, легко считать чужие деньги. Возможно, если бы я зарабатывал столько же, сколько и они, то смотрел бы на вещи по-иному.
Я рассказал маме, как можно перевести деньги, кому конкретно, какими способами. Она вежливо поблагодарила, но на этом дело и заглохло.
Разыгрывать драмы я не умел. Кто-то другой на моём месте, вероятно, кричал бы и топал ногами, но не я. Я был спокоен, как пульс покойника.
Попытайся я откровенно и без истерик поговорить с родителями, они бы со всей присущей им рассудительностью сказали, что любое хорошее дело должно быть добровольным, и нельзя принуждать кого-то заниматься благотворительностью. И по-своему были бы правы, вот в чём загвоздка.
Всё продолжало идти, как обычно, но мне было «как-то не так». Вот, например, мне сказали: «Спасибо, вы чудесный человек». С одной стороны, было приятно, а с другой я чувствовал себя обманщиком и немножко моральным уродом.
Я решил помириться с Катей.
Катя была прекрасное невинное создание, невысокого роста, в очках. В ней, казалось, было немного от Одри Тоту и совсем немного от бурундука из мультсериала «Чип и Дейл». После 24 февраля она уехала в Армению, а меня забросило в Черногорию. Мы перестали общаться за год до начала войны. Поссорились из-за ерунды. У нас были в общем-то очень похожие взгляды на окружающую действительность. Что самое немаловажное, мы оба были против войны. Но я всё ещё чувствовал обиду на Катю. И вдруг я спросил себя: если ты до сих пор, спустя столько времени, думаешь о ней и прокручиваешь в голове эту ситуацию, значит, тебе не всё равно, возможно, человек по-настоящему важен для тебя? После некоторых колебаний я решил написать ей первым и извиниться, взять вину на себя. В конце концов, подумал я, в это историческое время, будь оно проклято, людям, которые разделяют нормальные человеческие ценности, нужно засунуть гордость куда подальше и объединиться. На душе стало легко и светло от этой мысли. Как будто камень с плеч свалился.
Вечером я пошёл в «Бургер Кинг» и попал под ужасный ледяной дождь. Когда я добрался до перекрёстка, где бульвар Двадцать четвёртого ноября соединялся с Новым бульваром, ливень перешёл в град. Зима в Баре не была похожа на российскую, но это вовсе не означало, что она безобидная. От раскатов грома, казалось, дрожала земная твердь под ногами. Ветер вспарывал воздух когтями и лязгал зубами, как тигр.
Разыгралось настоящее светопреставление. Но меня происходящее не столько пугало, сколько восхищало до глубины души. «Это для меня», — мелькнула на краю сознания эгоцентричная мысль. Как будто кто-то послал мне это зрелище в награду за то, что я сделал правильный выбор. «Спасибо».
Просторная асфальтовая площадка перед «Бургер Кингом» была вся залита. Вода была хоть и неглубокой, но тёмной в это вечернее время. Я старался двигаться по разметке, чтобы ненароком не угодить в какой-нибудь открытый люк или что-то вроде того. В ресторане, как ни странно, я оказался не единственным посетителем в такой непогожий час, но единственным, кто притопал на своих двоих, а не ехал на машине. Я взял то же, что и обычно: вегетарианский гамбургер с котлетой из растительного мяса; «хот брауни» — горячий маффин с шоколадом внутри, увенчанный шариком нежнейшего сливочного мороженого; и маленькую картошку фри с соусом чили.
Когда я шёл обратно мимо католической церкви, на моём пути разверзлось небольшое бушующее море. Где-то метрах в ста впереди образовался затор из машин, которые беспомощно мигали фарами. Воды было по колено, а где и по пояс. Вода была холодной. Мне стало немного страшно идти, потому что я не видел, куда ступал, двигаясь практически наощупь. Наконец я взобрался на скамейку, которая послужила эдаким спасительным островом, немного отдышался и огляделся. Вскоре я выбрался туда, где воды было уже по щиколотку. Это не могло не радовать, но вдруг я со страхом понял, что перестаю чувствовать стопы. А море не кончалось, насколько хватало глаз. Тогда я собрал силы в кулак и вынужденно перешёл на бег. К счастью, всё обошлось, и я не успел получить обморожение, хотя ещё бы немного… Придя домой и бросив мокрую насквозь одежду на пороге, я с лёгким сожалением обнаружил, что пакет из «Бургер Кинга» размок и порвался, и бургер, видимо, выпал по пути. Только каким-то чудом не вывалилось остальное.
Я не написал Кате ни в тот же самый день, ни на следующий, так как хотел вначале тщательно обдумать каждую фразу, чтобы уменьшить шансы на неудачу. Несколько раз, когда я принимался писать, меня охватывал иррациональный страх. Наконец утром, когда собирался провожать родителей в аэропорт, я всё же отправил Кате сообщение, текст которого написал накануне вечером и перед отправкой предварительно ещё раз прочитал. Катя отреагировала почти моментально и ответила, что сейчас на работе и ответит, как будет время. «Ну что ж, ладно», — подумал я. Внутри начинало зарождаться неприятное предчувствие, но я приказал себе отставить преждевременную панику и отправился к родителям.
Да, весной они планировали поехать на Мальдивы, но перед этим им ещё раз ненадолго нужно было вернуться в Россию. У папы там оставались дела по работе и требующие ухода пожилые родители, у моей мамы — врачи, которых нужно пройти. К тому же, родители не могли надолго бросать дом и хозяйство.
В аэропорт нас троих в этот раз довозил украинец по имени Александр, который прежде несколько раз возил меня на визаран в Албанию. Разумеется, за скромную плату. Александру было лет пятьдесят пять — шестьдесят, и его сын воевал на фронте. Прямо сейчас. По дороге папа с Александром разговаривали о премудростях местной озёрной рыбалки. (Александру родители сказали, что едут в Белград, чтобы избежать лишних расспросов.) Уже когда надо было выходить из машины, я робко поинтересовался у Александра, как его сын. Честно говоря, я боялся спрашивать, потому что боялся услышать плохие новости. К моему облегчению, с сыном всё было в порядке.
— Обманул он меня. Сказал, что до Нового года закончит войну — не закончил, — сказал Александр и добродушно подмигнул мне.
Я боялся заходить в «Телеграм», но всё-таки пересилил себя и по пути до аэропорта прочитал ответ от Кати, которая писала, что не злится и не обижается, но общаться более со мной не желает. Внутри всё оборвалось. Это было самое ужасное. Когда человек злится, его ещё можно как-то раздобрить. (Вот я же обижался на неё, но в конечном итоге переступил через обиду.)
— Ты чего такой грустный, сынок? — спросил папа, когда мы пили кофе в ожидании начала регистрации.
— Переживаю за вас, — сказал я. Это было правдой, но только отчасти.
Когда мы обнимались на прощание, отец сказал своё обычное:
— Береги себя.
— Да мне-то чего себя беречь, я же не в Россию лечу, я остаюсь в тепле и безопасности. Это вы берегите себя.
Каждый раз мы прощались, как в последний, потому что любой из них и мог оказаться последним.
Проводив родителей, я сел на такси и поехал в «Дельта Сити», торговый центр в Подгорице. Там я бессмысленно побродил взад-вперёд, заглянул в книжный магазин, где продавались книги на русском, потом поднялся на верхний этаж в кафе и заказал острую пасту «Арабиата».
На душе будто кошки нассали, но я написал Кате, мол, ну ладно, бывай, всё в порядке, желаю творческих успехов. На что она ответила мне: «ТЫ БОЛЬНОЙ УЁБОК».
Это меня окончательно убило. Кусок не лез в горло. Хотелось орать и биться головой от бессилия и отчаяния, но это ничего бы не дало. Руки замёрзли, хотя в кафе было не холодно. Окружающий мир не исчез, но словно померк, сделался нереальным. Остались только ледяной холод внутри и смертельная усталость, как будто мне было не двадцать три, а семьдесят три года.
К столику подошёл цыганский ребёнок, просивший милостыню, и я подумал, что мне нужно в жизни столько же наглости, сколько есть у этого ребёнка, который ходит в кафе в торговом центре и просит мелочь.
Я пошёл в туалет за углом и оставил куртку на стуле, и когда помыл руки и уже выходил из туалета, навстречу мне вошёл взрослый цыган в чёрной куртке, и я рефлекторно отступил на шаг назад, потому что он выглядел не очень чистым. И цыган, заметив мою лёгкую сконфуженность, сказал: «Извени», и сказал таким виноватым голосом, что я заподозрил, уж не моя ли это куртка была на нём, и пошёл обратно в кафе, стараясь идти как можно более быстрым шагом, чтобы убедиться, что куртка на месте, а если не на месте, чтобы ещё были шансы догнать цыгана.
К счастью, мои опасения были напрасными. Я доел пасту, оплатил счёт, спустился по эскалатору, вышел на улицу и пошёл пешком до автобусной станции, чтобы оттуда ближайшим автобусом отправиться назад в Бар.
21-26 мая 2024, Москва
Макар Авдеев
Пишет под псевдонимом Макар Авдеев (настоящее имя – Макар Костюк). Автор романа «Пора выбирать» (2020). Стихи публиковались в журналах и сборниках, в том числе 45-я параллель, ROAR, Эмигрантская лира, Антракт. Родился в 1999 году во Владивостоке. В 2022 году окончил Черноморский университет им. Петра Могилы по специальности «иностранная филология» в Николаеве, Украина. Из-за боевых действий был вынужден уехать. На данный момент проживает в городе Бар в Черногории.