332 Views
Дневник Дарьи
Пост из фейсбука Дарьи:
Я снова открываю свой фейсбук после двух лет закрытого доступа. Во-первых, я знаю, что больше не вернусь в РФ, поэтому мне нечего бояться. Во-вторых, я хочу помогать тем, кто стремится оттуда уехать. Я могу помочь как минимум советом, а если вы тоже стремитесь в Испанию и конкретно в Х. или окрестности – помогу еще и делом.
Зомбированные российской пропагандой могут сразу идти нахуй – да, именно так, я не буду с вами церемониться. Любое ваше проявление на этой странице означает автоматический бан.
Несколько слов о том, что произошло за эти два года. Мы с Тимуром как будто прожили несколько жизней.
23 февраля 2022 года мы приехали в Х. Это был долгожданный отпуск, кроме того, мы хотели купить квартиру здесь – эдакую средиземноморскую дачу. Мы взяли с собой рабочие ноутбуки на случай очередного всплеска ковида и закрытия границ.
Я хорошо помню утро следующего дня. Как будто я пыталась отложить тот момент, когда я это узнаю. За утренним кофе я читала книгу, а Тимур отвечал на рабочие письма. Мы не проверяли соцсети и телеграм. Мы собрались и пошли на пляж – увидеть предвесеннее море. После обеда нас ждала встреча с риэлтором.
– Даша, Россия бомбит Украину. Бомбят Харьков, Киев, еще какие-то города, – бесцветно сказал Тимур, все-таки открыв на пляже телеграм. – Помнишь все эти сообщения, которые мы читали в последние месяцы, Блумберг и подобное? Это надолго.
В этот момент я поняла, что мы остаемся здесь.
Я это осознала и сказала Тимуру. Он рассеянно кивнул.
И сразу все, что было важным, стало второстепенным. Работа? Если мы не договоримся с работодателями о переходе в полностью удаленный формат, будем искать что-нибудь другое. Московская квартира? Надо будет сказать матери, чтобы сдала ее. Мы давно не общаемся, но в таких обстоятельствах придется. Деньги? Сейчас же пойдем и откроем счет здесь и переведем сюда все сбережения, пока не заблокировали валютные переводы.
Я посмотрела на проходившую мимо щебечущую парочку испанцев, оценила простую и недорогую одежду и осознала, что мне вполне хватит привезенных вещей до лета.
Тимур нашел на карте что-то вроде социального или миграционного центра и мы, не сговариваясь, пошли туда – наверняка им понадобятся волонтеры. Думали, что стоит спросить и об оплачиваемой работе, ведь могло так случиться, что работы у нас не будет, а знания как минимум иностранных языков могут кому-то понадобиться. Параллельно мы написали сообщения своим работодателям о том, что не вернемся в Россию в ближайшее время. Ответов долго не было. Мы шли узкими незнакомыми улочками, мимо киосков и кофеен, беззаботных курильщиков на балконах. Наш привычный мир с престижной работой и московской квартирой будто горел за нашими спинами.
Социальный центр, как и ожидалось, вскоре заполнился беженцами из Украины и понемногу из РФ и Беларуси, и мы стали называть его беженским. Нам и вправду удалось устроиться переводчиками на полставки, за 800 евро в месяц, при наличии квартиры здесь нам бы хватило этого на скромную жизнь без работы.
Наши работодатели пошли нам навстречу, но это длилось недолго: к осени компании закрыли российские офисы и сократили нас. Но я довольно быстро устроилась в небольшое ивент-агентство, основанное давно проживающими в Европе россиянами, а Тимур стал работать администратором беженского центра на полную ставку: требовались люди, готовые к активной организационной работе. Мы также успели купить небольшую квартиру и получить ВНЖ.
В РФ с несогласными боролись репрессиями и шквальным огнем пропаганды. Мы перестали общаться с родственниками, рядом друзей и знакомых. Отец Тимура открыто призывал его вернуться и поехать воевать против Украины. Но в том безумном ритме, в котором мы здесь жили, это было совершенно неважно.
Я не успевала даже чувствовать это разочарование, эту горечь от понимания того, сколько людей из моего окружения оказались полными моральными банкротами. Каждый день мы решали худшие проблемы. Мне удавалось только фиксировать действительность.
Начало первой осени войны принесло промежуточный успех, кто-то из моих подопечных захотел вернуться домой. Но, к счастью, не успели власти РФ объявили мобилизацию. Через полгода появилась информация, что президент вроде бы погиб. Что с ним случилось, никто не знает, но власть быстро захватили праворадикалы, называвшие себя “патриотической оппозицией”. РФ снова ушла за железный занавес.
Война вяло продолжалась. В основном она велась на уничтожение как военной, так и гражданской инфраструктуры, причинение как можно большего вреда противнику.
Военные действия также шли на границах с Грузией, в Приднестровье, время от времени появлялись сообщения о конфликтах с Прибалтикой и Японией.
Многие страны продолжали поставлять Украине вооружения, медикаменты, помогать восстанавливать разрушенную инфраструктуру. Но в целом было видно, что война всех утомила, и мировые лидеры предпочли цинично привыкнуть к ней, приспособиться, но не совершать никаких решительных действий, чтобы помочь Украине победить.
В прошлом году ко мне приехала мать с двумя кошками. Увидела, как в Москве “патриотическая гвардия” расстреляла человека на улице и испугалась, решила, что это криминал. По-прежнему верит, что Россия не виновата, что все сообщения о военных преступлениях – фейки, смотрит российское телевидение. Но здесь она, по крайней мере, останется живой и получит квалифицированную медицинскую помощь, если понадобится.
Сюда же переехали и несколько наших с Тимуром друзей с семьями и их друзей – уже с нашей помощью.
В целом могу сказать, что мы живем хорошо – по сравнению с Украиной, по сравнению с Россией и Беларусью. Мы помогли себе, друзьям, их друзьям, поможем и вам или вашим друзьям. Пишите мне в комментариях к этому посту или в личку.
ПОЖАЛУЙСТА, РАСШАРЬТЕ МОЙ КОНТАКТ, ЕСЛИ ЗНАЕТЕ, ЧТО КТО-ТО ИЗ ВАШИХ БЛИЗКИХ ХОЧЕТ БЕЖАТЬ ИЗ РОССИИ. Я ПОСТАРАЮСЬ ПОМОЧЬ.
Зачем я это написала, зачем открыла фейсбук? В самом деле, куда нам еще новых людей?
Но пока я лежу, завернувшись в плед и пью вино, кто-то сражается за свою жизнь. Поэтому – будь что будет, а я буду делать то, что я должна.
О, первый комментарий. Второй, третий.
“Сука, предлагаешь людям стать предателями”.
“Мы их отсюда не выпустим”.
“И до тебя доберемся”.
“Мать – это святое!!! Зря она тебя родила”.
Боты? Похоже, но не все. Одну рожу я точно помню, мы пересекались на каком-то мероприятии.
Дневник Александра
Сегодня двадцать лет, как я переехал сюда. Двадцать лет!
Мне был всего сорокет, как я шикарно смотрелся, когда шел по полупустому ночному терминалу в Домодедово с элегантным лакированным чемоданчиком, все бабы оглядывались на меня! От меня пахло деньгами, в этом чемоданчике лежали пачки евро, новенькие, гладенькие, лощеные, и еще такой же чемоданчик ждал меня в аэропорту Аликанте…
– Исполнишь этого – и вали в Испанию, поживешь там пару годиков, а потом мы тебя обратно позовем, а то здесь примелькаешься и возьмут, – сказали мне.
И их всех взяли в течение года. Кто-то до сих пор сидит, кто-то вскрыл вены, кто-то откинулся, ну а я здесь, и обратно, разумеется, носу не кажу.
Нахуй. Навоевался. Афган, рынки крышевал, потом Чечня, потом исполнял, потом сбежал во вторую Чечню, потом не выдержал – и снова вернулся исполнять, главное было вовремя соскочить.
Здесь я всего лишь скромный тренер по стрельбе из пневматики. Учу детей. В основном русских и хохлов. Да какая разница, испанский-то у меня так себе. Так и не выучил, ну да и что. Здесь и на русском есть кому поговорить с дядей Сашей.
Сегодня я узнал, что все, finita, либо ложись под нож и потом превращайся в овощ от химии, либо добро пожаловать сначала в инвалидную коляску, потом в хоспис, потом в гроб.
И все.
Колобок от бабки ушел, от дедки ушел, от репки ушел, от лисы не ушел.
Не брали пули душманские, не брали бандитские, не брали чеченские, а вот болячка возьми да сожри. Такие дела.
Мы с врачом давние приятели, он тут тоже не просто так оказался. Я его спросил: Мих, а можно я просто буду на балконе сидеть, на бегающих по променаду вечерами девок смотреть, вискарь пить, и так тихо сдохну?
– Нет, – сказал он. – Не выйдет.
Дневник Дарьи
С вечера было понятно, что в эту долгожданную ночь на субботу выспаться не удастся: пришлось разместить у себя трех человек.
Мать семейства назвалась Тиной. Вела себя сжато, угрюмо, а ночью мы все несколько раз просыпались от ее криков.
Только я заснула под утро, взорвался телефон: коллега сказала мне, что у нее аппендицит, и что она не сможет встретить сегодня Океан Ельзи.
Океан Ельзи! Мне казалось, это несбыточно, но в один день я просто набралась смелости, позвонила менеджеру группы и попросила их приехать к нам в маленький Х. выступить. Они согласились.
– Я уже попросила Федора, – сказала коллега, – но ты же знаешь, у него с английским совсем плохо…
Ох, только не Фёдор. Он бывший военный, который просто сбежал с фронта, увидев, что там происходит в реальности. Наивный парень, он начал рассказывать об этом тут и там, даже написал во Вконтакте (Вконтакте!!!), кто-то стуканул ему, что за ним придут, и он пустился в бега. Как-то оказался здесь, давал интервью тут и там, и вот теперь работает у нас формально курьером, а на самом деле просто помогает с любой простой работой. Особо не скрывает, что на фронте “делал то же, что и все”, теперь, говорит, что раскаивается.
Время шесть утра. За окном сизый рассвет, день обещает быть пасмурным. У меня есть время только на то, чтобы почистить зубы и выпить стакан воды.
Бегом спускаюсь по лестнице, звоню Федору, вот черт, он уже вышел, пытаюсь его догнать, догоняю, идем вместе.
– Ты только не говори, кто ты, – наставляю я. – И по-русски, пожалуйста, ни слова.
– Так я других языков не знаю, – отвечает Федор. – Ну ладно, раз ты так хочешь, буду молчать.
Вообще не помню, когда последний раз была на концерте, наверно, еще до войны. Скучаю по залу, по единению, по волшебному ощущению, когда музыка как будто проходит сквозь тебя добрым теплом…
Обратно возвращаемся с Федором пешком по просыпающемуся городу. Выходной – никто не спешит вставать, городок пуст, на улицах только собачники. До моего дома долго по меркам нашего городка, минут сорок.
– Приду и снова лягу спать, – думаю я. – Пусть Тимур идет в беженский центр, а я потом догоню его, а потом концерт, ну а завтра еще целое воскресенье…
Вспоминаю про размещенную семью и с грустью думаю, что поспать, скорее всего, не удастся, если они не ушли, а куда они уйдут? Это мы должны им что-то найти.
– Эй, не спи, – хватает меня за руку Федор, – чуть в столб не врезалась. Давай разговаривать, что ли.
Мы какое-то время болтаем, вернее, болтает Федор – сначала говорит о том, как давно привык вставать самое позднее в семь утра, и что умеет быстро и крепко засыпать, и готов научить меня, потом (при полном отсутствии моего интереса к этой теме) переключается на военные рассказы, а вот это уже интереснее, я заглушаю в себе голос Тимура, который Федора откровенно не любит и называет убийцей, и слушаю, слушаю.
Внезапно Федор оглядывается, потом хватает меня за руку и ускоряет шаг. Не в силах сопротивляться, я послушно иду за ним в ближайший переулок, хотя нам совсем не надо туда, нам в другую сторону.
– Пробежим здесь, потом вернемся дворами, потеряем минут пять, ну и что, – говорит он.
– Ты что, решил поиграть в детектива? – раздраженно спрашиваю я.
– Слишком долго за нами идет тот чувак, – говорит он. И сразу: только не оглядывайся.
– Что это хоть за чувак? Я видела только деда с собакой.
– Забудь про деда, дед был квартала три назад, а этого я заметил у гостиницы, и сейчас он снова трется недалеко от нас.
– Бррр, – говорю я. – Петров или Боширов?
Нам обоим становится смешно, но внезапная тревога Федора передалась и мне. Я послушно иду за ним дворами, мы снова выходим на ту же улицу, снова проделываем наш путь.
Никого нет.
Вышло блеклое предвесеннее солнце.
Еще минут пятнадцать мы бодро идем, болтая о пустяках.
И уже на подступах к нашему дому я оглядываюсь и вижу, как кто-то в неприметной коричневой куртке резко отворачивается и как будто достает из кармана телефон.
– Он? – спрашиваю я Федора.
– Он.
Две мысли в голове: это просто левый чувак, город маленький. И вторая, даже не мысль, а ощущение: тревога, глупая липкая тревога, что-то будет, я боюсь.
Дома Тимур читал газету, дожидаясь, пока Тина нажарит яичницы на всех. Поспать явно не получалось, да уже и не хотелось.
– Тимур, похоже, за мной кто-то ходит, – сказала я.
– Хороший сюжет для новой повести Жанны Огневой, – не поднимая головы, сказал он.
Мы засмеялись. Стало легко.
Дневник Александра
Опять стал сниться этот сон. Не было его лет десять уже. Апрель 1986 года, Панджшер, колонна машин с нами движется по ущелью. До этого был массированный огневой удар, вроде бы беспокоиться не о чем, все зачищено огнем, бойцы расслабленно сидят, шутят шутки…
Отчего-то воет ветер, воет, свистит. Усиливается с каждой минутой. Но нам пох, мы ж в ущелье, потому и ветер.
Вдруг машина прямо перед нами превращается в столб дыма и пламени, еще секунда – и мы куда-то летим, я прихожу в себя на обочине, в песке, все болит, но вроде ничего не сломано… Голова странно тяжелая, я ничего не слышу, только вижу наших ребят в огне, кто-то бежит, объятый пламенем, кто-то падает, пытается потушить себя об землю, но поздно.
Это как замедленная съемка в кино. Смотришь – и ничему не удивляешься, ничего не делаешь, странное спокойствие, потому что на самом деле ты ведь и не можешь ничего сделать.
Вот и сейчас также, я не смогу ничего сделать. Опухоль сожрет меня.
Зарядили дожди. В квартире сразу стало сыро, промозгло. Делать нечего, ничего не хочется, мне звонят – я не беру или отвечаю односложно. Занятия по стрельбе отменил, да и кто в дождь придет.
Выхожу на балкон курить, согреваюсь вискарем. Улица, ведущая к морю, пуста, набережная тоже. Только каждый вечер в любую погоду бежит полубритоголовая баба. Я ее часто вижу. Наверняка наша, местные никуда под дождем не побегут. Бежит как-то прерывисто, то ускоряясь, то замедляясь, как будто от невидимого врага.
Или как будто горит.
Дневник Дарьи
Сначала мы ждали, что эта война кончится. В начале сентября 2022 года я радовалась стремительному наступлению ВСУ. Нам казалось, что победа уже скоро, что плешивый дед опомнится и выведет свою “вторую армию мира”. Но не тут-то было, через пару недель дед объявил мобилизацию и начал просто заваливать Украину безропотными трупами, которые послушно, как скот, шли по повесткам.
Война стала вязкой, длинной. “Вторая армия мира” продолжала воевать с больницами, школами, жилыми кварталами.
Вскоре границы РФ были закрыты на выезд для всех, кроме получивших официальное разрешение выехать на лечение, для воссоединения семьи или по подобной причине. Очевидно было, что это делалось для остановки оттока мужского населения. После того, как семьи “мобиков” стали получать похоронки, часть из них, повинуясь самым базовым инстинктам самосохранения, просто побежала, не теряя верности свои человеконенавистническим убеждениям.
Конфликты активизировались не только на границах РФ, но и в других странах. Например, как обычно, воевали Армения и Азербайджан, Турция проводила “военную операцию” в Сирии, уничтожая курдов. Ожесточенными ударами обменивались Израиль и Палестина.
Мне казалось, что я должна была привыкнуть к этому, но не выходило.
Для того, чтобы как-то осмыслить и прожить реальность, я начала писать короткие рассказы. Собственно, я писала их и раньше, просто теперь они все стали на одну тематику. Я взяла себе псевдоним Жанна Огнева. Мои рассказы брали эмигрантские журналы. Мне казалось это удивительным, ведь я никогда не считала себя писательницей.
За два года у меня вышел один сборник, переведенный на девять языков, готовилась к изданию повесть. Я участвовала в литературно-эмигрантских тусовках, летала на презентации своих книг. Как ни странно, приходило немало людей, в основном, конечно, русские эмигранты. Каждая тусовка заканчивалась дикой попойкой, и на следующее утро я, бледная и опухшая, ползла в аэропорт, обещая себе никогда не пить больше бокала вина.
Вся эта литературно-алкогольная тусовка отвлекала меня от происходящего. На каждый свой опыт общения с беженцами, на всю чужую боль я смотрела и как на возможность написать об этом и поговорить о написанном. От этого было легче, появлялась отстраненность.
Но однажды во мне что-то сломалось, я поняла, что никакое творчество не поможет мне преодолеть услышанное, расщепить его, переработать, принять.
Привезли автобус беженцев, среди них – классическая постсоветская “однополая семья”: мать и две дочери, 14 и 19 лет.
Старшая дочь убила главаря оккупантов после того, как он расстрелял всех мужчин в селе, в том числе, ее парня, отца ее потерянного ребенка. Сбежали с мамкой и сестрой через степь. Поймали попутку, но оказалось, что ее вел коллаборационист, и после того, как они по глупости рассказали ему все, он отвез их в другое оккупированное село.
То был август 2022 года. Они провели у оккупантов еще почти полтора года.
Старшая родила один раз, мертвого. Младшая выкидывала раза три или четыре. Мать просто замолчала, было непонятно, что делали с ней. Издавала только нечленораздельные звуки.
Хотелось взять что-то острое и уколоть себя, чтобы убедиться, что я еще могу чувствовать.
– Давай я тебя побрею налысо, хотя бы с одного бока, и набью тату на все бритое пространство, хочешь? – спросил Федор.
Мы устроились в патио. Отчего-то моя кожа кровила, Федор ругался, но бил дальше, кровь стекала на мою одежду, на кресло, на землю.
Я тупо смотрела на это в зеркало, которое он дал мне.
Представляла, как это – когда человек, которого ты любила первой юной любовью, самой ломкой, беззащитной, бескожей, – получает очередь с близкого расстояния, вздрагивает, падает в августовскую пыль сельской площади, пытается подняться, получает контрольный, кровь течет в пыль, смешивается с пылью.
Дневник Александра
Сижу на балконе, пью, вспоминаю свою жизнь. Миха звонит каждый день, твердит: ложись на операцию, будет поздно, а я пока не могу решиться.
Будь что будет.
Когда я сюда приехал, все было в шоколаде. Я молодой еще, полный сил, народ тут был такой еще, нормальный, с деньгами, в основном. Были наши ребята – “афганцы”, “чеченцы”. С примерно моим прошлым. Многие не дожили – как-то ломались, может, от безделья, может, от воспоминаний, начинали пить, а там и болячки… ну, в общем, все. А я все живу, живу, и мне тут хорошо.
Потом стали приезжать другие люди. Молодежь с деньгами, удаленщики… Пенсионеры с внуками. И – такие серенькие, непонятных лет мужички с семьями. Такие, которых взгляд в толпе не ухватит. Похожие на моего политрука в Афгане.
Один такой стал со мной здороваться. Вроде на вид симпатичный парниша, ничего особенного, а противно как-то было. Ну я многих в жизни навидался, как-то позвал его выпить, думаю, может, неправильное у меня впечатление создалось. И вот мы пьем, пьем, а он и говорит:
– Я, Саша, не по твою душу, не бойся. Такие как ты нам уже давно неинтересны, вы либо сидите, либо померли, либо в бегах и не отсвечиваете. Нам интересно, кто против системы идет, против государства. Мы им ничего плохого не сделаем, времена нынче не те, но посидим в стороне, понаблюдаем тихонечко.
И так это было произнесено, что у меня на душе гадко стало, потому что было видно, что дай ему волю, он бы тихонечко не сидел. Я спросил:
– Вон, видишь, идет бабенка с коляской, явно русская, она что, против системы идет? И что это за система такая, это вот эта что ли, которая каждое десятилетие пацанов на очередную бессмысленную войнушку отдает? Ее охраняете, охранители?
– Ты, Саш, не кипятись, – сказал он. – Бабенку может и вправду интересуют только цены на памперсы, а нас интересует, чтобы в стране все было ровно. Чем ровнее будет, тем всем будет лучше, поверь. Сюда будут ездить как уважаемые люди, из великой страны. А смутьянов нам не надо. Нам бы лет десять стабильности. И система у нас не без проблем, но нормальная, ты других-то не видел, Сань…
После этого я с ним никогда больше не пил, хотя время от времени встречаю здесь.
Дневник Дарьи
Сегодня шла из супермаркета и чуть не упала. Кто-то подошел сзади и дал мне ногой под колено. Прямо так же, как в школе, помню, меня там невзлюбила одна гоповатая девка, она часто так делала. Думала, что я отвечу ей, и мы сцепимся. Но тогда я была тихоней, и мне даже в голову не приходило ответить, тем более что она была на голову выше меня.
Я оглянулась. От меня быстрым шагом, не оглядываясь, уходил мужик средних лет. Значит, он.
– Он вас знает и давно ненавидит, – сказал мне кто-то в ухо. Я вздрогнула. Это была женщина из Беларуси, я когда-то помогала ей.
– Он приходил на презентацию вашей книги, – продолжала она. – Психопат. Это видно. Вам больно?
– Нет, – сказала я. – Просто неожиданно.
Пошла дальше, с пульсирующей изнутри мыслью: как так, почему я это так оставила, почему не догнала и не дала сдачи? Почему позволяю так обращаться с собой?
В школе я была тихоней, да и потом, в общем-то, неконфликтной. На работе всегда принимала любую критику, обещала исправиться, брала на себя больше и больше работы. Дома старалась сглаживать конфликты. Но потом, лет в тридцать, что-то изменилось во мне, я стала говорить “нет”, вообще стала говорить, стала не стесняться быть заметной, выражать свое мнение, и с тех пор уже не оставляла ни один выпад против себя.
Теперь я злюсь на себя, если не даю сдачи. Никто не причинит мне никакого зла безнаказанно. Ответка должна прилететь всегда.
Особенно много этого зла на себя я испытываю из-за отношений с матерью. Все во мне сжимается и горит, когда я вспоминаю, как она позволяла себе оскорблять и унижать нас с Тимуром из-за того, что мы решили не возвращаться, называла нас предателями. Такое было и раньше, но тогда на ее колхозный лексикон из телевизионных шоу мы не реагировали, не одергивали ее, я вновь и вновь перезванивала ей, как ни в чем не бывало… Зачем?
Да и по другим поводам этого было достаточно. Она не выносила Тимура – его спокойствие и неконфликтность, любовь к животным, к искуству казались ей недостаточно мужественными. И вновь я что-то объясняла и оправдывалась… Сейчас мы иногда общаемся с ней, поддерживаем ее здесь, но все это искусственно: связь разорвана и никогда не восстановится.
Когда я начала работать в беженском центре, я автоматически включила свою безотказность, как в первые годы профессиональной карьеры. Если нужно было жилье, я искала жилье по всему городу, по спискам, которые предоставляли мне государство и волонтеры. Если его не хватало, т.е. если все локации были заняты, мы просто селили беженцев к нам в свободную комнату и в гостиную. В результате они почти никогда не пустовали, а я почти никогда не могла выспаться в выходные.
Иногда меня просто просили выслушать, и это было гораздо сложнее, чем найти жилье, или место в садике для ребенка, или работу. Люди рассказывали мне то, что невозможно было даже представить отсюда, из уютного солнечного города, из квартиры, в которой все есть. Стыд, гнев, бессилие, ярость, ненависть – весь этот спектр эмоций я испытывала сразу. При этом я видела, что зачастую иным людям выговориться было важнее, чем решить какую-то бытовую проблему. Мне казалось, я совершенно не в состоянии им помочь, я только слушаю, рассеянно киваю, сжимаю и разжимаю кулаки, и все.
Удар под колено – возврат на двадцать с лишним лет назад, в школьные годы, к гоповатой девице, наверняка сейчас напялившей z-свастику и проводившей мужика на эту бесконечную бойню, затеянную кучкой фашистов из страны, когда-то победившей фашизм.
Дневник Александра
Иногда я думаю: как вообще так вышло, что я – здесь? Обычный пацан из глубинки, из южного городка, мне ничего не светило: школа – путяга – завод – свадьба – дети – пенсия – гроб. А я здесь, в другой стране, о которой и мечтать не мог. Тут, конечно, не мечта, но жить хорошо. Позитивно. А мои ровесники в том же совке и живут.
Когда я вернулся из Афгана, я не смог узнать свой городок. В нем больше не было нормальных людей. Все уехали.
Ростов, Краснодар… Я поехал и тоже не узнал их. Там крутились деньги, там можно было – зарабатывать! Не получать убогие гроши от государства, а что-то делать самому и за это получать. А тут уж как потопал, так и полопал.
У меня аппетиты были большие!
Сначала возил товары из Польши, девки хорошо брали тряпки. Потом кореш мой один, тоже из Афгана, сказал: давай рынок возьмем, будем крышевать. Наварим столько, что тебе с твоими поездочками и не снилось.
Ну что, стволы даже и не понадобились. Пацаны были кто с чем: кастеты, ножи, даже велосипедные цепи. На рынке кто торговал? Пенсионеры да всякая мелкая шушера, которая в новую жизнь не встроилась. Пара наших бойцов перекрыла выходы, мы пошли, поговорили со всеми, по-людски в основном, что так и так, вы нам – процент, а мы вам – защиту.
Смешно так, я там одного нашего чмыря встретил, со мной в одном классе учился. Пока я в Афгане жизнью рисковал, он учился в педагогическом институте. И реально стал каким-то учителишкой, вот только денег не было, и тоже пошел торговать.
Такой был весь бледный тихоня, троечник, но со злыми глазами, холодными. И когда кто-то с кем-то сцеплялся, сразу прибегал и орал исступленно: бей! Сильнее бей! От этого он был всем противен, как сопля, даже самым отмороженным.
А кем он стал через несколько лет? Ментом! Уж не знаю, как. На дороге машину остановил, хотел бабла срубить, но увидел, кто в машине, и струсил. Помнил, сука, со школы, что со мной шутки были плохи. И сразу угодливо так: проезжайте, Александр Борисыч…
Плешивым уже тогда был. Как прежний российский президент. И по повадкам такое же чмо.
Но недолго музыка играла, рынок у нас отобрали, пацанов постреляли, я сам чудом уцелел… А тут бац – чеченская. Я недолго думал. Бабла нет, семьей не обзавелся, работы нет, да я и умею-то в основном ствол в руках держать и немного деньги считать… В общем, позвали – пошел на войну.
Воевать несложно, если знать, за что.
Я воевал – за пацанов. Все эти сказки про родину можно только в жопу себе засунуть, мне это государство не сдалось. Из совка перепрыгнули в хаос, сейчас вообще даже знать не хочу, что там творится. Там не за что умирать, убивать тоже.
Есть только твои люди, за которых – можно. И есть подонки, которых убить не жалко.
Стреляю я хорошо, поэтому меня определили снайпером. И с тех пор ничего не менялось. Издали валил кого надо, в основном всякую мразь, у которой вообще права на то, чтобы жить, не было.
Раскаиваюсь? Нет. Сказал бы я это все здесь, в Испании, где люди расслабленные, непуганые, все здрасьте-здрасьте, на ребенка голос повысить даже не смей? Тоже нет. Не поймут, будут бояться, перестанут детишек водить. А я уже привык к ним.
Умирать не хочется.
Дневник Дарьи
Переписка Дарьи в фб-мессенджере с бывшей коллегой:
Дашенька, привет. Помоги. Я тебя все время читала, испытывала разные эмоции, иногда думала, что ты перегибаешь палку. А сегодня поняла, что все, выхода нет, надо куда-то деваться отсюда. Наверно, нужно было раньше, но раньше было никак: мама больная, папа военный, я беременная… ну, в общем, понимаешь.
При мне в супермаркете сегодня подошли двое в черном к какой-то девочке. И просто взяли ее и увели. Куда – не знаю. У нее было такое обреченное лицо, как будто она уже не вернется.
Мне дома мама твердит: откуда ты знаешь, может, ее уже отпустили. А отец: взяли, значит, было за что. А я уже это слушать больше не могу, мне страшно.
Подскажи, как к вам попасть? Я и малыш, год ему. Потом надеюсь и маму с папой подтянуть, а сейчас хоть бы самой спрятаться.
Места себе не нахожу после этого случая. Вдруг я следующая?
Ань, привет! Случай действительно ужасный. Сколько ты можешь максимально взять наличных денег с собой? Разумеется, в евро.
Даш, евро давно уже не поменяешь. У меня с какой-то поездки могло остаться евро пятьсот. Остальное – рубли. Может, тысяч сто. Может, двести наскребу.
Доезжаешь на “Ласточке” до Минска, это недорого, оттуда лоукостерами добираешься до Аликанте. Из Белоруссии полеты в Европу все еще разрешены, по крайней мере, в некоторые страны. Так с пересадками и доберешься, здесь мы тебя подхватим. Только скажи мне дату, когда ты прилетишь, и что тебе нужно на первое время: может, лекарства какие? Что-то малышу? Сможешь ли ты жить в квартире с другими семьями? Жилья у нас, честно сказать, дефицит, и в какой город отправим, не знаю.
Даша, я где угодно жить смогу, лишь бы в безопасности и без телевизора, который постоянно тут у нас включен. Вот как мы с пересадками полетим, я не знаю. Выдержим ли мы с ребенком.
Выдержите, это не самое страшное. Зато будете в безопасности.
Не знаю, как родителям сказать… Они не поймут. Для них это предательство. Скажут, что и родину бросаю, и их.
А ты не говори. Тихо соберись и поезжай, скажи, что на дачу к кому-то. Потом поставишь перед фактом. Много вещей не бери, будет тяжело. Иначе ты просто не уедешь, они будут давить на тебя, манипулировать, угрожать, что угодно. И ты не уедешь.
Не знаю, как я так смогу, Даш.
Иначе ты станешь заложницей своих родственников. У тебя своя жизнь, жизнь одна. Ребенок тоже на тебе. Кстати, не забудь у отца его согласие на выезд за границу взять, это тоже может быть сложно.
Да это ерунда, он за бутылку все подпишет, ему сын не интересен.
Ладно, сообщай мне, как все будет.
Мне сразу было понятно, что Аня не уедет, не справится, будет сидеть дома и бояться, а ее зомбированные родители будут внушать ей, что все хорошо. Но я хотя бы попыталась. Грубо, наверно, навязчиво, но попыталась.
Но если за помощью обратилась она, то обратятся и другие. Значит, я делаю это не зря.
Дневник Александра
Мое самое любимое ощущение – холод ствола в руке.
Я знал, что меня призовут, какие были варианты? Я был здоров, как советский космонавт, вот только космос мне не светил. Я сразу захотел быть стрелком. У меня должно было получиться, я был метким.
Мои способности заметили буквально сразу. И я стал снайпером. Отточил навык в Афгане, потом в первой чеченской. Прошел ее почти всю – закончил в бою у Ярышмарды. Удивительно, что жив остался, половина пацанов там полегло.
Вернулся, а наш рынок уже не наш был. Да и все в очередной раз поменялось, какой там рынок, несерьезно это все уже было. Неделю я лежал на диване, просто так. За то время, что я был на войне, мой евроремонт обтрепался, обои на стенах вздулись. Я смотрел на них и думал: я ведь даже насладиться им не успел, все превратилось в говно.
Поэтому, когда мне позвонил кореш и предложил, как он сказал, “работу по специальности”, я согласился.
Я уже понимал, что это за работа. Но я больше ничего толком не умел. Только держать холодный ствол в руках.
Вдох. Выдох, на выдохе стреляй.
Сейчас я это говорю своим ученикам, тогда я говорил это себе.
Дневник Дарьи
…Приснилось мне как-то, что я в одиночку засиделась допоздна в беженском центре, и вдруг за окном кто-то зовет кошку. Выхожу – вдруг ее потеряли, вдруг получится найти, но никого нет, и кошки нет, я пытаюсь обойти здание, дохожу до угла, заворачиваю, и в это время внутри меня, в районе солнечного сплетения расцветает боль, дыхание перехватывает, я чувствую спазм, тошноту, рефлекторно пытаюсь защитить руками очаг боли, но чувствую что-то продолговатое, с ручкой.
Отвертка.
Кто-то ждал меня, чтобы ткнуть в живот банальной отверткой. Только не учел, что я небольшого роста, и удар пришелся выше.
Я не вижу, кто это, в глазах темно, но я слышу удаляющиеся шаги.
Почему-то я не звоню в “скорую”. Я иду к дому, но дорога будто становится длиннее и длиннее.
Начинает светать. Я звоню Тимуру, он выходит встречать меня, потом звонит в местную “скорую”, они говорят нам, что все машины заняты, ожидайте десять-пятнадцать минут.
Мы стоим у нашего подъезда, Тимур стоит ровно, я – прислонившись к стене. Меня охватывают слабость и спокойствие, покорность. Я разглядываю ручку отвертки, торчащую из меня, и понимаю, что это старая советская отвертка, когда-то ее ручка была белой, но сейчас она серая от грязи и захватанности. Такая была у нас дома в моем детстве.
На балкон дома напротив выходит пожилая женщина с сигаретой, показывает на меня и говорит что-то на испанском. Мы не слышим и не понимаем половину, ветер уносит слова.
– Все хорошо, мы взывали “скорую”, мы стоит и ждем ее, – говорит Тимур.
Женщина спрашивает, держусь ли я на ногах, может быть, ей вынести мне стул?
Мы благодарим и отказываемся.
– Больно? – спрашивает женщина.
– Больно только когда смеюсь, – внезапно говорю я, и вспоминаю, что это название рассказа, который я читала много лет назад, автор – кажется, Дина Рубина.
И я смеюсь. И мне действительно больно.
Я проснулась тогда с раскалывающейся головой. Рассказала об этом сне Тимуру, и он предложил как-то зафиксировать его, вживить в какой-нибудь рассказ, например, о том, как писательницу Жанну Огневу хотели убить, да не смогли. А может быть, смогли, но позже.
Я вспомнила человека в неприметной куртке, которого заметил Федор, и подумала, что материала у меня больше, чем просто этот сон. Вспомнила, как на какой-то алко-литературной тусовке я подписывала свои книги, и ко мне выстроилась очередь из желающих получить автограф. Тогда мне на секунду показалось, что в этой очереди стоит моя смерть, как игла в яйце, яйцо в утке… Кто-то из очереди держит в одной руке мою книгу, а в другой – заточку, или нож.
Или отвертку.
Впрочем, я больше не возвращалась к этой фантазии.
Дневник Александра
Несколько раз они улыбались напоследок.
Изначально меня брали снайпером. Но выяснилось, что в Москве сложно быть снайпером, сложно найти открытый чердак или крышу, особенно в спальных районах. Поэтому моим помощником стал обыкновенный ТТ. Из него удобнее всего стрелять в упор.
Они всегда выглядели немного растерянно, когда замечали меня. Некоторые поднимали вверх руки, некоторые что-то бормотали. Но напоследок их глаза становились покорными, будто они принимали свою судьбу.
И несколько приняло ее с улыбкой. Наверно, чувствовали, что так жить, как они жили, на самом деле невозможно, и мои два выстрела в упор – милость.
Помню, было у меня дерзкое дело, днем, в подъезде муравейника в спальном районе. Пациент приезжал домой обедать. Я лишил его обеда навсегда, сработал чисто, камер тогда никаких не было. Вышел из подъезда и увидел невдалеке новодельную церковку. Зашел, понимая, что мне в ней не место, разве что бы я раскаяться захотел, а ведь я не хотел.
Там было пусто, только один какой-то дед в ботинках, сырых от мартовской слякоти, сидел и повторял: боже, не легкой жизни я у тебя прошу, а легкой смерти.
Я давал им легкую смерть. Те, кто это понимал, улыбались.
Вот бы и мне такую.
Дневник Дарьи
– Мой позывной был – Пума, – сказала она. – Меня только так и называли, никто не помнил, как меня зовут.
Чуть выше среднего роста, жилистая, странно хромает, долго говорить не может – останавливается перевести дух. На голове воронье гнездо, соломенного цвета с рыжиной.
Как сюда попала, почему сюда – неизвестно. Но мы такое не спрашиваем. Иногда они нам рассказывают сами.
– Когда машина подорвалась на мине, все подумали, что я погибла, да там мина была не одна, вокруг много было взрывов, неразбериха была, помню, меня просто выбросило из машины, а потом я очнулась уже в доме, где меня выхаживали. Как они меня нашли, я не знаю. Рисковали они дико, так как село было занято оккупантами. Хоронили меня… ну то есть не меня, ты понимаешь, в закрытом гробу, так что неизвестно, что там вообще было, возможно, чьи-то части тела. Они подумали, что после этого взрыва от меня ничего не осталось, наверно. Или кому-то надо было, чтобы я погибла.
– А дальше? Как ты здесь оказалась, почему здесь? – я не удержалась, видя, что Пума замолчала.
– Дальше меня вывезли в Польшу. Как только стала вставать. Банально – в багажнике, потом какие-то документы сунули. Там меня лечили, но не долечили, сказали, что мне помогут в Израиле или здесь. Не знаю, почему. Я в Испании не была никогда, я не знаю, какая здесь медицина. Говорят, хорошая, здесь протезы хорошие делают.
Я понимаю, почему она хромает. Записываю, что ей нужно к хирургу.
– Кстати, я тоже из России, – говорит она. – До 2014 года. Потом уехала в Украину. Иначе было невыносимо.
– Поменяют тебе протез – что будешь делать? – спрашиваю я, заполняя ее файл.
– Обратно на войну пойду, конечно. Я давно не умею ничего другого. И не хочу.
Я распечатываю для нее всю информацию, которую мы даем беженцам, – памятки, полезные телефоны, адреса. Провожаю ее до дверей, показываю, как пройти к общежитию, где мы размещаем тех, у кого проблемы со здоровьем, оно находится буквально в двухстах метрах вверх по улице.
Почти захожу обратно, за стеклянные двери беженского центра, и вдруг что-то привлекает мое внимание.
Мужская спина в коричневой куртке.
– Давай я тебя провожу, – кричу я.
По дороге сбивчиво рассказываю ей, что, возможно, кто-то может следить за ней. Или за мной. Она насмешливо фыркает.
– Тебе-то что бояться, ты же просто социальный работник.
На секунду во мне вспыхивает обида. Почему-то мне начинает хотеться, чтобы я была права, чтобы за мной следили.
– Я уделяю значительное время помощи вам, не всем это здесь нравится, – говорю я. – Здесь есть чекисты – в десятые обросли жиром и напокупали квартир. Фанатики тоже есть.
– Если у вас за благотворительность можно огрести, здорово же вы деградировали, – говорит она. – Носи с собой что-нибудь, хотя бы перцовый баллончик.
На всякий случай проверяю, что ее комната в глубине общежития, а койка далеко от окна. Соседка – тревожная женщина с ребенком, который перестал разговаривать. Такая должна заметить чужого.
Возвращаюсь. Никого, конечно, нет. Злюсь на себя за этот нелепый страх.
Дневник Александра
Я как-то разговорился с местным попом. У него родаки в гражданскую были вывезены в совок. Он там русский в детстве и выучил. Симпатичный такой попик, благостный. Вышли, разговорились. Жарко было – присели на скамейку в скверике.
– А что б ты сделал, если бы я тебе признался, что я бывший киллер? – спросил я.
– Бывший… кто?
– Наемный убийца. Одни бандиты просили меня убить других и платили за это деньги, понимаешь?
– Зачем?
– А я больше ничего не умею просто. Думал, что не умею. Здесь оказалось, что умею. Да они все уродами были, знаешь, там на каждом по десятку трупов. Я просто останавливал эту кровавую жатву.
Попик изумленно смотрел на меня, как будто не понимал, шучу я или нет. Наверно, в его благостной башке не умещалось, что какой-то русский незнакомец может вывалить такое признание.
Я засмеялся, чтобы он подумал, что я шучу. Получилось более-менее натурально, потому что он засмеялся в ответ.
Хотелось бы мне когда-то исповедаться? Нет, мне бы хотелось просто кому-то рассказать о своей жизни, кому-то такому, кто бы спокойно слушал, без моралей. Потому что мне как в той песне, никого не жалко, никого. Но теперь, наверно, поздно, все, кранты мне скоро. Где я найду того, кто меня слушать будет. Поэтому просто пишу все как есть. Вернее, как было.
Мне звонил пацан, братишка по Афгану. Сообщал, что ему пришел заказ. Мы встречались, обговаривали детали, мне давали неделю изучить повадки пациента, иногда меньше. Дальше – сам.
Страшновато было только в первый раз, потому что боялся налажать. Не выследить в назначенный день. Не убить, а ранить. Попасться на глаза кому-то левому, кого я бы не стал убивать, старику там или ребенку. Моей задачей было убивать только тех, кого мне заказали, я не мясник.
Но ничего, справился. Моим первым пациентом был один банковский очкарик. С помощью его банка финансировались рейдерские захваты предприятий. Работяг, таких, каким был мой батя, к примеру, выгоняли с работы, потому что рейдеры просто банкротили все, что шло к ним в руки. Работягам становилось нечего жрать, их семьям – тоже. И все ради наживы таких вот очкариков.
Редкостная, в общем, мразь. Увидев меня со стволом, успел спросить – за что?
Так и рухнул с дебильно приоткрытым ртом.
Потом мне ни разу не было страшно. И никаких сомнений у меня не было.
Дневник Дарьи
За несколько лет до войны мы с Тимуром ездили в Израиль. Я увидела на улицах людей с оружием, молодых пацанов и девчонок.
Эти ребята росли в обстановке военного положения, они с детства знали, что рядом с ними – враг, и они должны делать все, чтобы защищать свою страну. И они это делали. И парни, и девушки. Я думала тогда, что, если бы я выросла там, я бы тоже пошла в армию, даже с радостью. Мне бы хотелось защищать других, мне бы хотелось отстаивать интересы маленького государства, которое противостоит жестокому окружению и при этом сохраняет нормальное отношение к своим гражданам.
Тогда я написала рассказ про девочку, которая уходит в армию, участвует в боевых действиях, становится героем, обретает старшую подругу и теряет ее в боях, и не может вырваться из этого мира войны. Потому что война – это и есть ее жизнь, больше она ничего не умеет.
Все это было ужасно ненатурально, ведь я на самом деле очень мало знаю об этом.
Удивительно, но этот мой рассказ вызвал большой отклик. На всех алколитературных тусовках кто-то непременно задавал вопросы по нему.
И сейчас он зловеще актуален. Я вижу, что из горячих точек приезжает все больше и больше женщин, которые так или иначе становились участницами боевых действий. Мне хотелось помочь им, но я не знала, как.
В нашем центре были психологи, которые помогали тем, кто пострадал от военных действий, но большинство этих женщин не считали себя пострадавшими. Они просто защищали себя, свой дом, своих детей. И если бы было надо, делали бы это снова и снова. Нужно было дать им новый смысл жизни, не разрушительный, а созидательный, попробовать достучаться даже до таких, как Пума.
Мы много обсуждали это в центре, и каждый раз любая вроде бы дельная идея казалась ерундой. Что может быть созидательным – работа, творчество, семья, помощь людям? Но через оптику войны все это казалось потерявшим смысл. Война именно так и разрушает человека: он утрачивает способности и желание вести обычную мирную жизнь.
Когда кто-то сказал – а давайте хотя бы создадим тренировочную площадку, ну чтобы они могли приходить и сбрасывать негативную энергию, например, с тиром, пейнтболом, тренажерами для силовых тренировок, наша группа, как мне показалось, с большим облегчением практически единогласно проголосовала “за”. Пусть будет такой суррогат.
Когда мы открыли площадку, о нас написали местные газеты. И через сутки мне стало приходить огромное количество запросов на переписку в фейсбуке, в основном, с вопросами вроде: это новое веяние феминизма? Вы построили для военную базу для женщин? Это новый женский батальон, который освободит Россию?
Сначала я подробно отвечала на каждый вопрос, опровергала все эти домыслы. Много раз писала, что это просто спортивная площадка, туда приходят даже местные. А потом просто перестала читать сообщения. Чтобы как-то разбавить этот ажиотаж каждую неделю писала короткий пост об очередной участнице боевых действий, стараясь показать ее с наиболее человечной стороны, а войну, калечащую людей изнутри, – как абсолютное зло.
Поток сообщений не прекращался. Также возросло количество запросов в друзья. Мне было непривычно добавлять в друзья незнакомых людей, особенно с явно искусственными именами, но я каждый раз говорила себе, что, возможно, этому человеку нужна помощь, и добавляла.
Действительно, как они могли открыть свои имена? Вдруг уже переписка со мной наказуема?
Кстати, как там Аня?
Я написала ей через неделю после нашей переписки, но она ответила мне односложно – Дашенька, привет! Нет, пока раздумала ехать к вам.
Зато один из моих новых контактов, некая Marina Sh, обратилась ко мне. Она хотела спасти сына призывного возраста. Она оказалась безумно дотошной, поэтому мы вели с ней беспорядочную переписку в течение нескольких суток. В какой-то момент я стала уставать от нее, потому что некоторые вопросы казались мне уже просто неуместными:
– Дарья, скажите, а в Вашем городе чем мальчик 19 лет сможет заняться?
– А где вы живете – там квартира хорошая?
– А что у вас люди делают вечерами?
В один прекрасный момент меня все это так взбесило, что я просто написала ей пропитанное сарказмом сообщение следующего содержания:
– Дорогая Марина, я живу в десяти минутах ходьбы от моря, я встаю каждый будний день в восемь утра, завтракаю, работаю, обедаю, потом снова работаю, потом иду в беженский центр, работаю там, там же и ужинаю, в районе полуночи совершаю пробежку вдоль моря и ложусь спать. Примерно так сможет жить и ваш сын. Или иначе, ему же всего 19. Но он точно сможет жить в относительной близости к морю, есть, заниматься спортом, помогать другим пострадавшим.
Повисла пауза. Я попросила ее прислать копию паспорта сына, чтобы мы могли встретить его. Она довольно быстро прислала размытую копию паспорта 19-летнего парня, на фотографии выглядевшего стариком.
Дневник Александра
Проснулся, а тут в голове:
…Небеса на коне
На осеннем параде
Месят тесто из тех,
Кто приставлен к награде,
А по ящику врут о войне…
Вспомнил, песня Шевчука, называется “Осенняя”. Он к нам в чеченскую приезжал. Свой в доску. Единственный из поюнов, кого я уважаю.
Там еще такой припев был – господи, тихо люби всех нас.
Не знаю, почему вспомнилось. Видать тело мое смирилось с тем, что скоро дам дуба, подведение итогов, господи, страшный суд, все это.
А что я скажу на страшном суде, если он есть? Я три войны прошел, я научился убивать и убивал, в основном дерьмо всякое убивал. На этом поднялся, заработал бабки, переехал сюда, вот уже больше двадцати лет я скромный инструктор по стрельбе. Искупил ли я вину, господи?
Он мне скажет – нет, ты ж убивал, каждая жизнь ценная. Покайся. Ну или сразу в ад.
В общем, боженька, я убивал. Как мне казалось – за правое дело. А может, нет. Но я не участвовал в том, что там началось два года назад. Я видел, боже, как многие пошли. И даже отсюда какой-то мудак поехал добровольцем туда. Да чтоб он сдох. Я видел, боже, как этот твой фан-клуб в рясах хором призывал идти брат на брата.
Миха, бля, звонит – да, бухаю. Да, с утра. Не поеду я никуда. Сдохну, и ладно. Кому я нужен.
Дневник Дарьи
Marina Sh перестала выходить на связь. Может быть, пришли за ней? Что ж, я сделала все, что могла.
В нашей квартире уже неделю живет Лиза, активистка. Феминистка, антивоенная, левая. Полный набор для чекистов. История ее – на целую отдельную повесть. Мы каждый вечер теперь пьем с Лизой, просто покупаем бутылку вина и сидим до рассвета.
Лиза ходила на митинги – на все. Даже больная и с температурой. Зачем, Лиза? Затем. Надо бороться, а ты что скажешь? У меня тридцать семь и восемь, давайте отложим? Лизу задерживали, били по спине дубинкой, заламывали руки, тащили по асфальту, по льду (по льду не так травматично, даже весело, как в детстве – вставляет Лиза), по лужам, по грязи. Били в отделении. Там так бьют, специфически, чтобы потом заявить было нельзя. Без синяков, без крови, просто больно, адски больно, по ушам, например.
Лизе выписывали штрафы – Лиза их не платила. На хуй платить на войну?
Все это должно было кончиться уголовкой.
Лиза все равно ходила на митинги. Стояла в пикетах. Ее забирали, но уголовку почему-то не шили.
– Ты, бля, безбашенная? – спрашивали ее.
Менты проводили с ней воспитательные работы в духе “Лизавета Андревна, вам же тридцать восемь, еще может успеете родить, в последний вагон запрыгнете, просто найдите себе мужика и забудьте обо всех ваших глупостях, вы еще ничего”.
Но в один прекрасный день ей позвонили в дверь, она увидела ментов, не открыла, они перерезали провода, вышли соседи, начали ломать ее дверь, она вылезла через окно, второй этаж все-таки, но там ее и ждали.
Ну а дальше понеслось: побои, электричество, бутылка.
Судья ее выпустил под подписку о невыезде. Она на попутках доехала до Беларуси, там до границы с Литвой, неделю прожила в деревне, кто-то из местных раздобыл короб доставщика и с ним прошел в Литву (как, господи? Такое еще возможно?). В общем, не знаю, кем был тот парень, но Лиза перешла границу в коробе. Здесь она рвется все время куда-то – хочет устроиться то в медийку, то в правозащитную организацию. А потом ругается на них, говорит, что они клоуны, не понимают, что такое пытки, тупые буржуи.
Мне будет грустно, если она уедет. А Тимур устал от нее. Называет ее толпой из одного человека.
А я засыпаю и каждый раз думаю – за стенкой Лиза. Это она каждый вечер рада мне. Это она каждый вечер готовит что-то вкусное на всех. Это она каждый вечер говорит мне – какие пробежки, ты устала, у тебя сердце остановится, и ты упадешь. Или: они там считают, что ты женский батальон антироссийский создала, выследят, не убежать тебе, убьют. Уж я-то знаю.
Глаза у нее темные, большие.
Я привычно отмахиваюсь и надеваю кроссовки, включаю “Гражданскую оборону”. Лиза остается в прихожей, смотрит на меня, темные глаза блестят в полумраке.
Дневник Александра
Дождь. У меня есть еще бутылка виски. У меня есть балкон. У меня есть море – буду на него смотреть. Я умру, а оно останется.
Ну и правильно, оно лучше.
Только смотря на море, понимаешь: ты – песчинка, таких, как ты, миллионы, миллиарды, вот только что толку? Мы умираем, оно остается.
Ему лучше знать. Ему виднее. Оно вечное.
Какой-то мужик в капюшоне ходит по набережной. Заходит в кафешки, догоняется, наверно. Что он тут делает, в такую погоду? Жена выгнала?
Ровно в полпервого появляется та девка с короткими волосами. Бежит. Как обычно, прерывисто, подскальзывается, но все равно бежит дальше.
Мужик из бара выходит на набережную, идет прямо к ней. Зачем?
Достает что-то.
Я понимаю, что.
Выстрела не слышно – глушитель. Хорошая работа.
Девка на секунду отлетает назад, как будто ее просто толкнули.
Потом падает. На спину. Как жук.
Мужик в капюшоне уходит, на лице у него что-то вроде чулка, он внезапно смотрит наверх и видит меня на балконе.
Что ты, мужик? Стреляй, мне терять нечего.
На набережной лежит неподвижное тело, уже никто не успеет, она там, с пацанами нашими. Набережную заливает дождь.
Дарья Жарская
Пишет рассказы и повести на антивоенные и антитоталитарные темы, публикуется в журналах ROAR, Дискурс, РАЖ, также один рассказ вошёл в сборник "Молчание о войне" издательства Freedom Letters.