285 Views
“Точка Зрения” публикует главы из “Грузинского блокнота” Татьяны Вольтской – “опыта изгнания из России и узнавания Грузии”.
Хотел отвести удар
Каждую минуту, каждый час я чувствую, что нахожусь не там, где мне естественно и желательно находиться. Выражение “терять почву под ногами” приобретает вполне материальное измерение – моя нога не может опереться на единственный кусок суши, на котором она чувствует себя уверенно и твердо. Вся остальная земля – как будто немножко вода: ветер, сдувший тебя с места, носит по ней твое тело, легкое, как перо, и ты не можешь остановить движение, начатое против твоей воли. Ощущение себя внутри этого потока – совершенно новое, полное беспокойного ожидания: когда же ты перестанешь носиться бессмысленными кругами, когда успокоишься – то есть, когда вернешься.
Батумские улицы тихо несут меня к морю, качая над головой цветные простыни и полотенца, а я все продолжаю удивляться – как же я здесь оказалась, и сомневаться – а, может, не надо было уезжать? Хотя на самом деле я знаю, почему я решилась превратиться в летящее перо: слишком много раз хваталась за голову, читая, как не уехали в конце 1920-х, начале 1930-х, когда еще оставалась щелочка, прекрасные, умные, работящие люди, привязанные к своему дому, к своему делу, друзьям, коллегам, к своему переулку и скверу, где так хорошо гулять с детьми, и что с ними потом стало. Как я их понимаю – вот они год, два, три не решались вырваться из почвы, в которую вросли, убеждая себя, что все еще не так ужасно, что уехать никогда не поздно – а потом стояли с отекшими ногами-колодами на допросах, сутками без сна под негаснущей лампочкой Ильича, или валялись на полу с выбитыми зубами и раздавленными гениталиями, а потом оседали у склизкой подвальной стенки или над ямой в лесу – с пулей в затылке, а если повезло – примерзали к нарам где-нибудь на Колыме. Сколько раз я склонялась над такими страницами, как будто крича им туда, сквозь строчки, в клубящуюся тьму – уезжайте немедленно, а то будет поздно! Но они не слышали.
Я не хочу. Не хочу бессмысленной гибели, не хочу даже просто бессмысленной тюрьмы. Был ли вариант остаться? Конечно, был. Серафим давно меня подначивал – бросай-ка ты свою “Свободу”, лучше кафе открой. Я все думала, он шутит – где я и где кафе, но он не шутил – просто видел дальше меня. Хотел отвести удар.
Боже мой, как же хорошо гражданам мира – уехал и забыл, а ты тут мечись и рви на себе волосы. Сима все надеется пригодиться России, а я с ужасом вспоминаю о тех, кто вот так же точно надеялся, и кого она сожрала, “как чушка своего поросенка”, и косточек не выплюнула. Сима уверен, что его руки, его знания будут нужны даже в будущей разрухе, но от меня-то можно взять только слово, значит, мне остается забиться под коврик и молчать. А я не могу. И поэтому наша жизнь разрушена.
Корова на дороге
Мы стоим у низкого заборчика, окружающего ресторан, в котором Сима давно уже приметил зажигательные грузинские танцы и теперь привел меня посмотреть. Тут уже собралась небольшая толпа – отсюда прекрасно видно пространство, куда вылетают шесть мужиков в черных мохнатых шапках и начинают вихрем носиться друг за другом, кружиться, падать на одно колено, залихватски прыгать, рисуя своими телами захватывающий узор. Когда пламя танца взвивается совсем высоко и вдруг гаснет, мы испытываем острое разочарование – как, уже?
Мужики с достоинством удаляются, и, ожидая их повторного появления, мы невольно следим за полной блондинкой, ловко совмещающей роли певицы и диджея, и за посетителями ресторана, выходящими потанцевать. Что-то напоминают эти яркие нарядные группки – да вот что, брейгелевский деревенский праздник. Глядя на его мозаику, мы вдруг замечаем, что люди танцуют не так, как в России – руки двигаются совсем иначе, и это открытие нас очень занимает. В чем дело – традиция, мода, большая раскованность – мы перебираем варианты и, наконец, уходим, так и не разрешив загадку и не дождавшись выхода огненных черных мужиков. Когда мы отделяемся от заборчика, к нему подбегает маленькая девочка и заботливо поправляет смявшийся было грузинский флажок.
*
Мы едем по окраинам Батуми, навигатор, пытаясь обмануть пробку, кружит нас по улочкам, почти деревенским, через пыльные глухие кварталы, увитые виноградом, до которых своими ногами мы вряд ли бы дошли. – Ого! – Сима издает торжествующий вопль охотника и указывает на золоченый бюст Сталина в чьем-то дворе. Вернее, бюста два, симметрично стоящих у входа, но второго золотого мужика мы не узнаем, только робко предполагаем, что это Орджоникидзе. Я взяла недельный отпуск, и теперь мы отправляемся в небольшое путешествие. Первая наша цель – Кутаиси.
За окнами машины катится грузинская земля, бесшумно разворачивает перед нами сияющие поля, тянет плоские каменистые речки, сыплет густые сады и дома с округлыми лестницами, плавно взлетающими на второй этаж. Нам нравится останавливаться, где приглянется, и мы бурно веселимся каждый раз, когда путь перегораживает корова. Если корова одна, это еще полбеды, а если их несколько – проскользнуть между ними бывает непросто. Собака или кошка, завидев машину, мгновенно шарахается с дороги, а корове параллельно, едешь ты на нее или нет, она твердо упирается в двойную сплошную, глядя на тебя большими спокойными глазами, за которыми притаился неподвижный маленький мозг, придавленный диадемой рогов.
С первыми коровами мы столкнулись еще в Уреки и уже тогда заметили, что, по сравнению с нашими, северными, они какие-то маломерные, зато очень ловкие и самостоятельные. Они виртуозно лазают по горам и дорожным насыпям, щиплют колючки по обочинам, с ними никогда не бывает пастуха, зато у многих на шее болтается колокольчик. Экологичный Ваня мрачнеет – что же у них за молоко, если они все время ошиваются у шоссе.
Обсуждая количество вредных примесей в местных молочных продуктах, мы решаем сделать привал – на большой поляне на берегу реки. Еда у нас с собой, и перекусив, мы еще долго ползаем посреди валунов, заросших ежевикой, выискивая спелые ягоды. С высокого берега хорошо видно долину, низкие луга на той стороне, рыбака с удочкой, идущего по тропинке, и прозрачные горы, струящиеся вдалеке. Горы сопровождают нас везде – бесшумным отрядом всадников, то следуют за нами поодаль водянистыми тенями, то приближаются, отделяясь от горизонта, темнея, наливаясь плотью.
Мне хорошо ехать по этой дороге, с двумя сыновьями и свободной неделей впереди, но когда мы – там, у себя дома, ходили по нашему шоссе в соседнюю деревню, я точно знала, что меня видят и крыши Селивановки, и опытное поле бывшего совхоза, и опушка леса, где мне знаком каждый валун, и одинокая елка на обочине, до которой мы с Симой доезжали, когда он учился кататься на велосипеде – это называлось “до елочки”. Бог весть, когда мы теперь пройдем по тому шоссе, меня там нет, но я не уверена, что я есть – здесь, что я не проношусь мимо этих настороженных гор и чутких речек – невидимкой. Эффект отсутствия не предполагает присутствия где-то в другом месте.
Тамада
В Кутаиси мы живем у самой реки – открытая терраса выходит в маленький садик, а садик впадает прямо в Риони, мчащую мимо нас серое шуршащее тело. Наш хозяин, худющий высоченный Гоча, показывает нам нашу комнату – огромную, но одну на всех и объясняет, что объявление на сайте устарело – кухни, на которую мы рассчитывали, нет. Мы слегка расстраиваемся, рестораны – это много времени и денег, а у нас всего три дня. Дверь закрывается на игрушечный хлипкий замочек, но Гоча нас успокаивает – да что вы, я полицейский, у меня весь Кутаиси под контролем. – А, ну раз так! – радуемся мы. Я интересуюсь, что это за огромная бадья с краном стоит в саду – оказывается, для вина. А в ванне, накрытой клеенкой, осенью давят виноград – как положено, ногами – я сразу представляю Гочу в полицейской форме, с закатанными штанами, танцующего в виноградной гуще, как Челентано в незабвенном фильме. – Вино – это мое хобби, – поясняет Гоча и дарит Ване желтую бутылку без этикетки, выудив ее откуда-то из-под стены.
Лучшее место в Кутаиси – это, конечно, мост через Риони – бурный поток, россыпи белых камней, плавные каменные отмели, темные крылья берегов. Мост металлический, часть покрытия из стекла, наступишь на прозрачный квадрат – страшно висеть в воздухе над прыгающими волнами. Уже стемнело, но вокруг светло и людно, на маленькой площади начинается концерт, толпа молодежи приветствует рок-группу, завывающую на сцене в клубах белого дыма. В круглом парке вокруг фонтана прохаживаются люди с бокалами в руках. Сквозь деревья видны улицы с нарядными домами – стройный петербургский ампир, мягкий золотистый свет.
Но мы выскальзываем из праздничного облака – пока нет жары, хорошо бы взобраться на гору. Дорога идет мимо сплошных садов и гаражей с террасами и виноградными навесами на крышах и упирается в ворота парка, но сторож говорит, что мы можем пройти, просто аттракционы уже не работают.
Мы пробираемся по аллее, светя себе телефонами, на весь парк – одинокая медуза фонаря, плавающая далеко в темных ветках. На центральной площадке, с которой виден весь город, нас окружают многорукие чудища каруселей, маятников, гигантских качелей, осьминогов, летающих монстров, замерших в угрожающих позах, высоко в темных деревьях повис огромный паук колеса обозрения. Мы бродим между неподвижными великанами, подавленные странным зрелищем, пока из будки не появляется еще один сторож – на всякий случай посветить фонариком на подозрительных гостей.
Темный сгусток горы так сосредоточен на себе, так пустынен, что мы поскорей спускаемся к подножию, все еще полному света и веселья. Концерт продолжается – теперь на сцену вылезает толстый мужик в оранжевом халате, из которого выкатывается голое волосатое брюхо. Я поражаюсь, почему зрители встречают его ужимки и прыжки с таким восторгом – видно, что он по-настоящему популярен. Но Сима говорит, что я просто не понимаю, это известный в Грузии Тамада, и дело не в его брюхе, а в энергии и веселье, которыми он всех заражает, в самоиронии и в хорошей музыке, ведь он не певец, а артист, что-то вроде диджея. И действительно, мои уши больше не мечтают захлопнуться – это уже музыка, а не бессмысленный грохот. Я стараюсь смотреть на Тамаду благосклоннее – глазами Симы и его ровесников, машущих руками, танцующих, катающих друг друга на плечах. Когда восторг достигает кульминации, какой-нибудь паренек плавно взлетает над толпой – от избытка чувств его качают и подбрасывают.
Публика юная – старшие школьники и студенты, лица мягкие, человеческие, никаких гопников, никаких хищных стаек с печатью трудной семьи на шакальих личиках. На балконе, выходящем на площадь, стоит компания мужчин лет сорока и тоже с явным удовольствием смотрит на Тамаду, притоптывая в такт. Ваня исчезает и появляется с бокалом пива, а нам хорошо и так – толпа и музыка всегда слегка опьяняют.
Аргонавты и свинки
Мы сидим на террасе и пытаемся пить желтое вино, подаренное Гочей. Вино так себе, что вообще-то удивительно – тут в любом супермаркете ткни в бутылку за 8 или 10 лари и не прогадаешь. То ли Гоча еще неопытный винодел, то ли трудные обязанности стража порядка отвлекают его от любимого занятия, но больше нескольких глотков мы одолеть не можем.
Сбоку по стене стекает струйка ящерицы, прямо перед нами быстро скользит в темноте упругая чешуя реки. Гоча говорит, что весной Риони разливается во-он до той металлической сетки. А я пытаюсь представить, как по реке поднимался корабль Язона, ведь Кутаиси – город царя Эета, и аргонавты не куда-нибудь, а сюда приплыли за золотым руном. И подумать только, уже тогда здесь было царство, и Медея вглядывалась в ту же самую реку, в которую сейчас смотрим мы – как в “жерло́ времен”. Миф обретает плоть. Как знать, может, стоглазый Аргус, стороживший руно, слегка смахивал на какой-нибудь из особенно свирепых аттракционов, обитающих на горе.
*
Дорогу переходит молодая красивая свинья с животом, аккуратно застегнутым на пуговки сосков. Сима и Ваня стремятся не в монастыри, а в каньоны и пещеры, которых вокруг Кутаиси великое множество, вот мы и едем в каньон, а по дороге считаем свиней – вон, смотри, еще одна, а вон сразу две в канаве! Наконец, в какой-то деревне мы не выдерживаем и выходим из машины – у каменной поилки для скота, к которой подошли две коровы и теленок, а рядом пасется большая хавронья с поросенком.
Я вспоминаю, как мы когда-то ездили на Рождество и Новый год в Израиль, и шестилетний Сима с изумлением увидел в окне электрички пальму – впервые в жизни, а потом другую, третью – и стал их громко считать, совершенно достав нас с Ваней – пальм было очень много. Теперь Сима чуть ли не впервые в жизни видит свиней – и тоже их считает, правда, уже понятно, что это не имеет смысла – свиней тут не меньше, чем пальм. Мы их старательно фотографируем – у меня в памяти всплывает коллекция свинок, которую много лет собирала Ира Евса. Я видела их, вертела в руках, любовалась ими – этих хрюшек ей привозили друзья со всего света, они так весело пестрели у нее на полке – и все остались в ее брошенной харьковской квартире, когда она убегала из родного гнезда от бомбежек. Вот вернемся, надо будет сделать свинскую фотогалерею и послать ей в утешение. Теперь Ира собирает другую коллекцию – каждый день публикует у себя в Фейсбуке картины разрушений от очередных “прилетов” – в Краматорске, Славянске, Николаеве и, конечно, в Харькове.
Антиготика
Утро мы начали с подвига – поднялись на гору к храму Баграта, а теперь, как бы в противовес, совершаем движение вниз, в пещеру Прометея. Мы, конечно, и раньше бывали под землей, видели сталактиты и сталагмиты, но здешние подземные залы – не простое собрание забавных штук, зачем-то сработанных природой, это что-то другое: антимир, негатив – вот только чего? Я смотрю на темные сводчатые пространства, и мне кажется, что вода вымыла из них не один песчаник, что эти пустоты, как в Помпеях, были когда-то заполнены чем-то теплым и живым. И вдруг я понимаю – это же перевернутая готика, пламенеющая не в жизнь, а в смерть, собор Саграда Фамилия наоборот, идеальное место для черной мессы. Складки известковой плоти прикидываются не только непристойными частями человеческого тела, но и тканью – платьем, пеленкой, тряпкой, фестонами занавесок. Известняк, никогда не видевший солнца, передразнивает верхний мир – строит кафедру епископа в пышных драпировках, прикидывается индийским храмом с бесконечными рядами скульптур – только этот храм, в отличие от готики, не перевернут – язычество чувствует себя здесь уверенно и вовсе не вверх ногами.
Последний зал подтверждает мою догадку – это зал Сердца: у него в центре – огромная глыба, действительно очень похожая не на “сердечко”, а на настоящее сердце, только в человеческий рост – с камерами, сосудами, артериями, и, конечно, с апофеозом пошлости – аккуратно пропиленной щелью для монеток “на счастье”. Эта щель только усугубляет ощущение – вот он, антипод католического символа Святого сердца – сердце темное, каменное, не способное ни к состраданию, ни к любви. Выходя из пещеры на свет, я думаю, что это и есть наше сердце, запертое в темноте, глухое к взрывам снарядов, летящих с нашей стороны на украинские города. Странная земля Колхида обостряет зрение, как будто живущее в двух мирах: в дневном – Эета, сына Солнца, и в ночном – колдуньи Медеи, все еще кропящей эту землю кровью черных овец.
Лимонный дедушка
У Гочи есть пес Юки, он играет с Ваней, ласковый, как все хаски, и мы не устаем сокрушаться, что его держат на цепи. Ваня заводит пламенную речь о том, что хаски обязательно должны бегать, вспоминает нашего дачного соседа Максима, у которого по двору носятся аж три таких собаки, и ничего – но Гоча уверяет нас, что здесь у всех принято содержать дворовых собак именно так, и что мы просто не видим – Юки отпускают раза три в день на полчаса, а больше нельзя, потому что он тогда весь сад разроет. Мы киваем, но выражаем сомнение, что бедному Юки, часами лежащему на унылом бетоне в тени своей будки, достаточно этих прогулок. Когда мы приехали, он выл всю ночь – видимо, от тоски и одиночества.
Тоска накрывает и нас – очень тяжело сознавать, что ты не можешь помочь живому существу, обреченному всю жизнь провести на цепи. Мы вспоминаем Груню, собаку нашей дачной соседки, злобной бабки, ни о ком не сказавшей доброго слова и на наших глазах пожизненно лишившей свободы трех собак. Груня, помесь хаски и дворняги, последняя, ее посадили на цепь пятимесячным щенком, с тех пор прошло два года, но мы так и не научились спокойно слушать ее плач и звон цепи, которую она постоянно грызет.
Гоча вовсе не злой, и Юки он все-таки отпускает побегать – вид у него вполне ухоженный и довольный. Утром Ваня старается с ним поиграть, побеситься, и Юки весел и благодарен – прыгает на него, прикусывает за руки, мотает головой, катается по земле. Уходя из дома, мы треплем его по пушистому загривку, но я не могу подавить угрызений – вот, мы-то идем, куда хотим, а он остается.
*
Сегодня мы уезжаем в Местию, но сначала хотим еще раз пробежаться по Кутаиси – мимо Колхидского фонтана с золотыми баранами и конями царя Эета, мимо замысловатой оперы в стиле ар нуво, к еврейскому кварталу. Мы уже знаем, что тут должно быть четыре синагоги, но обнаружить удается только одну. Зато около нее сидит на скамейке задумчивый бронзовый господин – как гласит табличка, Борис Гапонов, переведший на иврит “Витязя в тигровой шкуре”. Мы чешем в затылках, дивясь – вот ведь куда занесло древнего героя. Еврейский квартал втягивает нас все глубже, блеклую широкую улицу сменяет узкая, с цветными домиками в узорных балконах, завлекая нас, как витиеватая фраза – ну, еще немножко, самое интересное в конце – но дойти до конца уже нет времени. Мы возвращаемся через рынок – рыжая стена в горельефах наивного советского изобилия, пряные внутренности шибают в нос всем сразу – сырами, травами, соленьями, овощами, но нам нужны фрукты. Пока мы их выбираем, одна из торговок сует мне в руки большой оранжевый кусок дыни, мы еще не завтракали, и сочащаяся мякоть повергает нас в экстаз, кажется, ничего вкуснее на свете не бывает. Спокойный молодой повелитель дынь сидит тут же, и мы, как зачарованные, покупаем одну – положим в багажник и повезем в Сванетию.
Дыня сияет, как золотое руно, Сима несет ее осторожно, прижимая к животу. Недалеко от дома нам встречается “лимонный дедушка” – мы уже несколько раз видели его здесь, на людной улице – он держит в руках лимоны и робко предлагает их прохожим. Каждый раз мы виновато проходили мимо, а теперь покупаем три штуки – выжмем себе в бутылки, и будет у нас в пути лимонная вода.
Стена и вода
По дороге в Местию мы сворачиваем ко дворцу Дадиани в Зугдиди. Нам хватает беглого взгляда – стены, притворившиеся замковыми, регулярный парк, сомлевший от зноя, – таких дворцов много под Петербургом, облезлых и пустынных. Мимо проплывают неопознанные советские объекты, полные сумрачного величия, то ли бывшие санатории, то ли дворцы непонятного назначения – наполовину заслоненные от глаз бесхозными клубящимися парками. Странное ощущение – огромная сталинская заброшка с крошащимися скульптурами на крыше похожа на дворец спящей красавицы, где все уснули – и огонь, и вертел с курицей, и поваренок, и стражник, и Каганович, и Ежов, и Берия…
Дорога идет мимо Ингурской ГЭС, мы не можем удержаться и делаем небольшой крюк. Оставив машину в тени под деревом, покупаем в ларьке круглые жетоны по 2 лари, отдаем их крепкому мужику у шлагбаума и – вот она, циклопическая постройка, вогнутая бетонная стена, запирающая реку, удивительно гладкая и такая огромная, что перед ней невольно притихаешь: кажется, человеку не под силу такое соорудить. Внизу ряд маленьких аккуратных шлюзов, а за стеной – торжественное ярко-зеленое водохранилище, налитое прямо между гор, как между темных корявых ладоней. На тыльной стороне той ладони, что напротив нас – уже Абхазия.
Мы проходим дальше, за поворотом торчат огромные ржавые вышки, а для чего их сюда воткнули, непонятно. Симе нравится советский гигантизм, бессмысленный и беспощадный, он с радостью смотрит на взмывающих в небо мертвых железных ящеров, скелеты фараоновой стройки, до которых равнодушный к имперским останкам Ваня так и не дошел, углубившись в заросли ежевики.
Дальше мы едем вдоль Ингури, сначала она мелькает внизу, под горой, потом, по мере того как мы спускаемся, ее хриплый рев становится все слышнее, и, наконец, завороженные ее вздыбленной шерстью и хищными прыжками, мы останавливаемся на большой поляне: привал.
Ваня сидит на корточках на валуне, нависающим над кипящим потоком: валун подрагивает, волны несутся прямо в него, разбивая набыченные лбы о камень. Потом и мы с Симой по очереди вылезаем туда постоять, цепляясь за ветки дерева, с трудом выпраставшего кривой ствол из-под тяжкого каменного тела. Почему-то нестерпимо хочется туда, где шумно и страшно. Вспененная вода цвета кофе с молоком мчится мимо нас, вырвавшись из тесного ущелья и обезумев от свободы. Дно явно каменистое – в нескольких местах вскипают очаги неистовой ярости – белые буруны крутятся на месте, грызя невидимого врага.
Мы приносим из машины еду и молча обедаем, косясь на скачущего водяного зверя, потрясенные его разнузданной грацией. Раньше при слове “река” передо мной возникал образ ровной глади в зеленых берегах, теперь я впервые вижу совершенно другую реку – охваченную священным безумием – и еще острее понимаю, что я не в России, где таких рек не бывает.
Кабанчик
В Местии мы живем в небольшом домике на втором этаже, окруженные четырьмя древними сванскими башнями. Башни тут повсюду, но больше всего нас впечатляют коровы. Вот они идут навстречу, покачиваясь, неся свои тела, как сундуки, полные добра, вот невозмутимо лежат, подогнув под себя передние ноги, и их спины цвета пожухлой травы сливаются с дорогой.
Местия – город, но он выглядит, как большая деревня или рабочий поселок, сильно растянутый вдоль реки. Мы идем по задворкам, по коровьим тропкам, слева на склоне – неровные квадраты полей, справа – продолжением горы – плотный каменный клубок улочек, дворов с башнями, садов, неприметных храмов с укромными рассохшимися дверями и слепыми окошками и крошечных кладбищ прямо посреди домов. Жизнь и смерть миролюбиво соседствуют, буднично перетекая одна в другую, на кладбищах не больше десятка могильных плит, и на двух или трех – обязательно пристроена маленькая сванская башенка, потому что как же без нее, даже здесь. Наступают сумерки, и нам встречается все больше коров, идущих домой, мимо низкой ограды рысью пробегает несколько свиней, потом еще одна с двумя пятнистыми поросятами.
У закрытых ворот стоит небольшой кабанчик с растерянным и обиженным лицом: ворота заперты – а он замешкался и остался снаружи. Хрю. Кабанчик пытается просунуть пятачок в щель. Не получается. Хрю. Еще раз пытается, становится на колени, выставив зад и елозя рылом по порогу – все напрасно. Хрю. Кабанчик стоит, обреченно понурившись, хлопая длинными белобрысыми ресницами, и чувства, написанные на свинской физиономии, абсолютно понятны. Как же, оказывается, близок к человеку зверь, как сильно человек нуждается в звере – в другом, созданном всего за день до него самого, в его понимающем взгляде, шумном дыхании, в его тепле. Сима никогда не видел столько домашних животных сразу – и как же хорошо нам ходить среди этих широких спин, мягких влажных носов, рогов, пятачков, в окружении стада мохнатых гор, с такими же круглыми боками и острыми хребтами, как и у коров, лежащих в пыли.
*
С утра мы идем к фуникулеру и покупаем билеты сразу на две канатные дороги. Первая – просто лыжный подъемник: сидишь на открытой скамейке и плывешь над маленькими желтыми покосами, над темными елками и светлыми пихтами, выше и выше, а потом, перейдя ко второму павильону, вливаешься в стеклянную каплю, взбегающую на самый верх, и горы увеличиваются на глазах, особенно Ушба с двумя навостренными снежными ушами. Наверху уже нет ни елок, ни пихт – березы, осины да розовый иван-чай, по которому я так скучала все лето – а вон, где он прятался, в горах, где не так жарко, и травы – почти как у нас в деревне, если не смотреть по сторонам на серые складчатые вершины в белых разводах. У самой тропинки Сима находит подберезовик, а я рядышком – еще один, поменьше. Мы вздыхаем, гладим их по головкам и с сожалением оставляем – что нам с ними делать, пусть растут.
Странное ощущение – среднерусский лес в окружении гор. Мне все кажется – чья-то рука его сюда постелила, как коврик, чтобы смягчить длинный каменный хребет, сгладить спуски и подъемы и порадовать облака. Только горечавки у нас нет – Ваня показал нам маленький пучок такого глубокого синего цвета, как будто это и не растение вовсе, а горсточка светящихся капель. Теперь мы и сами их замечаем – все поляны ими забрызганы.
Мы идем дальше и дальше, волнистая тропинка – вверх-вниз – приводит нас к ржавому фургону цвета хаки и мертвой круглой антенне, лежащей ничком в высокой траве. Не иначе, что-то военное, но очень древнее – вон и вышка еще цела – торчит, как стебель перезрелого подсолнуха, а голова оторвалась и откатилась в бурьян. И семечки высыпались.
За антенной – корявая многорукая сосна, под ней – полусгнивший столик со скамейками. Мы садимся с некоторой опаской, перекусить фруктами, а потом подходим к краю обрыва и долго смотрим на хоровод горных вершин, присыпанных снегом, в зеленых кафтанах, накинутых на одно плечо. Здесь они кажутся почти вровень с нами, видна каждая складка, каждый отворот, и только тайный смысл этого могучего ритма остается скрытым. Может, поэтому так мучительно не хочется отсюда уходить – не узнав главного.
Телеграм-канал Татьяны Вольтской: https://t.me/voltskaya
Татьяна Вольтская
Татьяна Вольтская — российская поэтесса, журналистка, литературный критик, эссеист. Родилась в Ленинграде. Окончила Ленинградский институт культуры. С 1990 года публиковалась как журналист в газете «Невское время», «Литературной газете», «Общей газете», «Русской мысли» и других изданиях. В 1994 году выпустила первую книгу стихов; к 2022 году - автор одиннадцати поэтических сборников. Стихи переводились на шведский, голландский, финский, итальянский, английский, литовский языки. Член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза журналистов Санкт-Петербурга. Осенью 2022 года приняла участие в работе ансамбля "Сад Мандельштама" в дебютном альбоме коллектива "Белая ложь". С весны 2022 года проживает в Тбилиси.