190 Views
Прощай, мой друг
к Усам***
Ну, был и был…
Спасибо и на том.
Заглянешь, может быть, с надменной рожей
узнать, как сиротеем мы с котом
на домотканых ковриках в прихожей.
И груб апрель,
как хлористый по вене,
как роды с повитухой на дому. –
Не дай господь, родится новый Ленин,
хотя оно и движется к тому.
Прощай, мой друг.
Весенних революций
изношенный не жаждет организм.
Лакает жалость
с жадностью
из блюдца
скопленье дилетантов и подлиз.
И, может, стоит взять и перебдеть, и
на пару строк черкнуть тебе привет.
Но ты, как долгожданный благодетель
на сайте адекватных-точка-net,
презрел mail.ru –
Сто вёсен ждать ответа,
проклясть судьбу
и записать в блокнот:
прощай, последний павший мой оплот
таланта, духа, разума и света. –
На теги разбазаришься до дна,
неблагодарных пестуя поэтов.
Стихи прошли. Даст бог, пройдёт и эта
глухая неумытая весна.
Про женское счастье
Холодного лета тугие педали
раскручивал робкий июнь.
И птицам не пелось.
И в сонную морось,
с трудом дотянувшись окна,
нагрянуло счастье, откуда не ждали,
порушив приватность мою.
Обсохло едва и, слегка хорохорясь,
возжаждало баб и вина.
И я, не вникая во все эти бредни,
по кухне крутя фуэте,
застыла как есть – с черпаком и лопатой
секунды на две. А потом
вмесила привычно
под мамин передник
тугое своё декольте,
и счастью ответила: мы вам не рады…
И выгнала в дверь без пальто.
С презреньем махнула рукой на потери.
И с поднятой гордо главой
себе прикупила чулки и платочек,
обычаи женские чтя.
Забила крест-накрест и окна и двери
суровой доской половой.
А после на кухне три дня и три ночи
рыдала навзрыд как дитя.
Дождались
Надпись на крыше
«Стоп! Не смотрите вниз»
Джема полбанки, старенький вентилятор,
кожи лоскут, болтающийся карниз.
И под окном внизу, где трава примята,
путь тормозной. Последний из прочих всех.
Ты просчитался, милый, по всем приметам.
Невозвращенец – это великий грех,
неокупаемый плюшками и монетой.
Астрид сказала: Ждите. Ещё не все
на именинном торте погасли свечи.
И мы, обнявшись, ждали на полосе
взлётно-посадочной чуда…
Сдавала печень,
Кнопка ржавела и подтекал бачок.
Кот упетлял в политику, пёс – в менялы.
Ну, дождались.
Упёрся приклад в плечо,
В воздух взлетело старое одеяло.
– Что ты кричишь-то? Господи… Люди спят.
Людям вообще не свойственно просыпаться.
Спи, наш Малыш, и ты,
С головы до пят
Слёту укутанный в пудровый цвет акаций…
Сказкам, как и терпению, есть предел.
Превозмогая пошлых эмоций буйство,
Астрид спросила сухо:
– Он улетел?
– Да, несомненно.
– Ну, улетел, и *уйсним…
Не тот
Не тот, кто ждёт от осени чудес,
С мольбертом, как насаженный на вертел,
Кружит в аллеях, отдавая смерти
Души с гуашью праведный замес.
А этот – человек и пароходЪ,
Что каждым шагом прошлое итожит
(и видит Бог, ещё не выжил тот,
кто всуе приложился к этой роже) –
Прямой, как гвоздь, широкий, как диван,
Из берегов выдавливает лужи.
Пусть не герой, но точно number one,
Убийца грусти. Он-то мне и нужен.
Чтоб не вздыхал по жухлому листу
С адептами осенних меланхолий,
Но дымными кострами в чистом поле
Вытравливал из сердца пустоту.
И доверху стакан чтоб. И горька
Рябиновка до слёз и поцелуев.
И пусть сто лет кукушка накукует
В объятиях такого мужика.
«Друзья, прекрасен наш союз!..»
Полвека зим, бронхит и кошка.
Полштофа истин и вина.
По лоб отцовская сторожка
заметена.
Рога оленьи над кроватью.
Сайга и фото на стене –
Мои неназванные братья
и братья названные мне.
И с ними я – полынь и роза,
с избы горящей – на коня! –
все лучшие метаморфозы
не лучшей, кажется, меня.
И, слава богу, есть, что помнить.
Высоких слов не убоюсь:
через угар и мыслей копоть,
«Друзья, прекрасен наш союз!»
В мирской тщете и прочем хламе,
в духовном проявляя прыть,
в едином ритме жить стихами,
и прозу жизни горько пить.
Жалею ли? – нет, не жалею.
И, в сердце каждого храня,
придёт черёд – уйду к Алкею.
А вы помянете меня.
* * *
Будь со мной.
Смерть не бывает чистой.
Бесы разделят меня на два.
Лягу. – Колени накрой батистом.
И подверни рукава.
Перекрути колесо Сансары,
чтобы не выела пустота
место святое, где ты не старый,
я заразительно молода.
Рви поцелуи спелей морошки
бережно, чтобы не брызнул сок
в небо, упавшее звёздной крошкой
или дождями наискосок.
Ангелы шепчут, ещё не поздно
за триединое в третий глаз
вымостить ласточкины гнёзда
прахом и духом, и верой в нас.
Дождик ослеп – антитеза смерти.
В радуге окон застывший шмель.
Чистые пух тополиный вертят
в облачную кудель.
День пришивает свои ошмётки
красным по краю земли и за.
Ночь выпивает графинчик водки
и открывает глаза.
* * *
Глина. Намокшие рукава.
Привкус металла и трав.
Нас причащали на Покрова
и запирали в шкаф.
Наши скелеты в «Луи Витон»
преданны и близки.
Все фазы сна за минуту до.
Девочка. Персики.
Кафель. Пощёчина. Белена.
Ночи – тягучий джем.
В ссадинах выгнутая спина.
Ты насовсем?
Может, потом. Розмарин, латук,
лето – ведро котят.
Небо вращает гончарный круг.
Наземь горшки летят.
Больно? Не ёрзай. Общий наркоз
вычислит нас по ip.
Без перемен кандидатов и поз
Я буду рядом. Спи.
«…крекс пекс фекс…»
Луна такая сдобная, что жуть,
как хочется горбушки свежей с маслом.
Побудь со мной.
Пожалуйста, побудь,
пока во мне желанье не угасло
следить за виртуозностью ножа
по дереву. В союзе полуночном
ещё так неосмысленно свежа
движений поступательно-порочных
затея.
Будь напорист и упрям,
как можешь только ты, с душой и страстью
снимая стружку точно по краям
от линии ключицы до запястья.
Шепчи заклятья, отирая пот,
вдувая через тонкие надрезы
слова скупые божьего ликбеза
когда наш буратино оживёт.
Отдай ему продажное тепло,
и, распластав бревном через колено,
рассказывай, что есть добро и зло,
что луковица – это суть вселенной.
Что, обломав немало хворостин
и щедро удобряя день слезами,
он прорастёт сосновыми лесами
под заготовки новых буратин.
Чем дальше в лес, тем непролазней ложь.
Дрова – в камин, чтоб не родить напраслин.
Я жду, когда закончишь и уйдешь,
чтоб скушать, наконец, горбушку с маслом.
По приметам – зима
По приметам зима. –
В пиалушке горячего чая,
в автозапуске снов чередой затяжных вечеров.
Я твои феврали на дверных косяках отмечаю.
Торопись, дорогой. Не осталось пустых косяков.
Растворятся черты, пожелания, помыслы, строки
в первородных снегах,
в этих тягостных дней белизне.
В бесконечной зиме ты плутаешь, такой одинокий,
с укулеле своим
и непознанным чувством ко мне.
В этой пустоши зим будто кроется что-то такое
от начала начал, от особенных божьих примет.
Но исчерпан лимит равновесия сна и покоя
и умения ждать относительно прожитых лет.
Ты однажды придёшь, а меня безвозвратно убило
самомнение прочих и мой незатейливый быт.
А февраль – как февраль. –
На душе то тоска, то текила,
снег идёт и идёт,
укулеле молчит и молчит.
Сезонное
Сезонное. Слова, как мятный чай,
Бессмысленны,
до пошлости безвкусны.
Какая-то вселенская печаль
Экзаменует письменно и устно
Уставших муз.
Мигрень со мной на ты. –
Умелая ручная обезьянка
Миксует барбитуру и спирты
В пустой души замызганную склянку.
Нутро легчает (в этом и подвох),
Как будто сэкономил на обедах.
И кажется, уже совсем не плох
Октябрь в шушуне* и мокрых кедах,
Где время жнёт бессмертные цветы,
В любом прохожем открывая Мекку,
И в третьем состоянии воды
Осколки неба падают за веко.
Где боль ведёт со старостью бои
За главный приз: в уме и вертикально
Успеть к сверхновой с именем твоим.
Взлетаем.
…пять минут, полёт нормальный(с).
* шушун читать как мамина кофта
Снежное
Куда не глянешь – снежная фланель.
Пространства обнажённого – ни пяди,
Как будто в монастырь подались бл@ди,
Зиме оставив грязную постель.
Лишь, заслоняя согнутой спиной
У мусорки ободранные ёлки,
Похмельный дворник кружит, втихомолку
Сражаясь с бесконечной белизной.
Как стражник равновесий бытия,
Где грязь всегда разбавлена слезами,
Где ходят лукоморными лесами
То волки, то злосчастная моя. –
Тропой одной, один глотая снег,
В желании гасить то боль, то голод.
Где строит блиндажи уставший Воланд,
Пока капканы ставит человек.
А снег идёт. И не его вина,
Что в этом белом, наносном декоре
Я с временем моим обручена,
И мне с ним жить и в радости, и в горе*
Что зимы, уходящие в запой,
Рисуют мой портрет в оконной раме
Со снегом забинтованной душой
И никому ненужными стихами.
На границе зимы
На границе зимы,
На дрейфующем льду
Не молитву, но символы кода
Февралина нашёптывает в темноту.
Февралина зовёт непогоду.
В эту лишнюю ночь
В високосном году,
Где слипаются сны и проклятья,
некто Он обещал Февралине звезду
На её подвенечное платье.
Потому что она
Холодна и вольна
в своём выборе анабиоза.
И скупает за дорого сам сатана
Февралины хрустальные слёзы.
Потому что камлать ей одной до тепла
Над живыми во имя живых же.
И визжит по живому её пила
Ради тех, кто за зиму выжил.
Потому что весна – это шиза и прель,
И фантомная боль бездорожья,
Где к погосту подснежники* свозит апрель,
Направляемый промыслом божьим.
Потому что капель – не живая вода,
Но трезвящая сущность природы.
И, разбив своё сердце на кубики льда,
Февралина зовёт непогоду.
О своём
Пока стоит, расхристанный и шаткий,
мой старый дом,
гори над ним, гори.
Пусть выжигает знаки на сетчатке
пустынных окон твой аквамарин,
где слепота лишь повод видеть в душу
и не гнушаться этой слепотой,
когда мой мир, как яблоко, надкушен
и сплюнут в пропасть
между мной и мной.
Я, прецедентом созданный континуум,
мешая сны толкушкой бытия,
ловлю на катаракты паутину
твой негасимый, ясная моя.
И свет твой – жизнь,
где мне так одиноко,
и ждёт суда мой личный павший Рим,
не намолив местечка возле Бога,
где я – не я, но ты
гори-гори…
2022-2024гг
