237 Views
* * *
– Как вы жили перед войной?
– Ждали войну.
– Что вы делали перед войной?
– Ждали войну.
– Что хорошего было перед войной?
– Ждали войну.
– Почему была война?
– Ждали войну.
Мама, это не я
Ворзель, Ирпень, Пуща–Водица,
а в нашей буче, боевой, кипучей –
и того пуще…
Нет, не водица.
Мамиными ушами слышу,
как шумит кровь послевоенных девчонок,
с которыми она ходила колядовать
из Бучи в Ирпень,
шумит в сердцах их детей,
спрятавшихся в подвале в Буче
от бомб, прилетевших с моей стороны,
из моей страны
в год, из–за неё военный.
Мама, это не я!
Я не заваривал бучу,
я не заваливал Бучу,
её улицы среди сосен,
трупами танков и солдат.
Мама, это не вода.
Мама, они больше не будут.
Их не должно быть никогда.
Курск
Что с Россией? Она утонула,
там пробоина слева, где Курск.
Левым глазом судьбе подмигнула
и легла на подземный курс.
Ну а как же леса и пашни,
реки, речки, озёра, холмы?
Не бывает пространство пропащим,
пропадаем на нём только мы.
Пропадает куча народу,
не всплывает, ложится на дно,
распороли душевные своды,
в европейское целясь окно.
Не сдают своих русские люди,
сами бьют, чтоб боялись чужих.
Вот и тонут в испуге, в паскуде,
в черных дырах болотных шишиг.
Самых лучших убьют и ославят,
где балласт, а где вечный груз?
Не помог богатырь Ослабя,
потонула подлодка «Курск».
Дракон
Я время посвятил пространству твоему,
не обходя углов неисчислимых сёл,
я думал: все как все и каждый по уму,
но где–то в уголке я зверя не учёл.
А он раскрыл крыла и когти распустил,
дома моих друзей дыханьем осквернил,
и в мой жестокий век я руки опустил,
я снова стал как все, заплакан и уныл.
И вот тогда узнал, в каком он уголке:
он там, где вою я со стаей на судьбу,
он там, где я храню в пробитом котелке
присягу воевать за медную трубу.
Не обходя углов, скажу тебе: прощай!
Я вновь не посетил привычные края,
покуда воет зверь и кирпичом пищаль
всё драит и скребёт. Но он уже не я…
* * *
Я не хочу побеждать с большинством,
мудрость толпы корчит зеркалу рожи,
мне с отраженьями биться негоже,
чистая ненависть стоит дороже,
чем хромосомный металлолом.
Беспозвоночных ничто не проймёт.
Лупят ракеты по Буче из Газы,
громом ракетным клепают приказы
те, кто Грозу не видел ни разу,
но равнодушен — пусть попадёт.
Стоит ли ждать осознанья убийств?
Не молодой — и мне надо немедля,
не подойдут заячьи петли,
тяжелодумье меня не колеблет,
долготерпенье не лучше, чем блиц.
За покаянием трусость видна,
что за прикрытие — гнутая скрепа!
Задним умом разрушается крепость.
Здесь и сейчас — без трёпа и склепа
захоронить извержения дна.
Бег
Мело людьми по всей земле,
во все пределы,
и разметало в феврале
за телом тело.
Перекатить бы, перейти
границу поля,
не бередить, что впереди
зола и воля.
Рука чертила на столе
кружки и стрелы
и била картой по скуле,
и шила дело.
Кувалду драит кирпичом
Левша безумный,
надеется, что нипочём,
беглец разумный.
Валом валит, теряя страх, –
за дулом дуло,
и пляшут тени на костях
былых загулов.
Прошли по минным поясам
шестую суши.
Летят, летят по небесам
сухие души.
* * *
Очень скучно, когда ты моль
и лемур вне живых людей.
Вот устрою вам карамболь –
и посмотрим, кто тут лютей.
Я такой задам рикошет,
всех в такой поставлю наклон,
что теперь — никаких шерше,
вот он: новый Наполеон,
он герой, он ведет на смерть
за собой такие полки,
что и дьяволу тошно смотреть
в эти чокнутые зрачки.
Кто–то ж должен ему помочь
извести раба и червя?
Я на троне в аду обочь,
саламандром в огне живя,
но в себе выжигая страх,
я себя ненавижу, как все,
и летит мне стрелою в пах
время в чёртовом колесе.
Не поможет бронежилет
или противочумный костюм –
от меня спасения нет,
всех накроет атомный чум…
«Человек» – уже не звучит,
лучше моль, лемур, саламандр.
Я генсек улуса Джучи,
Колымы и Тувы Александр.
* * *
Смотрите – действующий муляж человека
внутричерепное зияние
заразительная ухмылка примитива
новейшая модель анахронизма
активный участник возвратно–поступательного движения
вор — собиратель земель
трусливый освободитель
полнокровный вампир
внутриклеточная кувалда
беспредельная расчленёнка
* * *
Я запишу ножом на пиках ледяных
приснившийся язык из возгласов одних,
на белых остриях наколот и намёрз,
он станет дневником оледеневших слез.
Очищен от меня, прошедший явь и сон,
он впишется в разряд возвышенных персон
до той поры, пока лавиной не сойдет
мой ледяной язык с присвоенных высот.
А я забуду смысл и звонких, и глухих
и снова не пойму согласных и немых,
теперь мне набирать горючую слезу,
взлетая над огнём, клубящимся внизу.